И ропот потихоньку нарастал. Одни просыпались. Другие очухивались.
Спокойная и чересчур хладнокровная доселе дежурная и та взорвалась.
Как бомба атомная, как заряд ядерный огромным зловещим грибом она затмила собою весь окружающий белый свет.
Баба резко вскочила со своего сиденья, заученными движениями поправила прилипшее к телу в разных местах влажное от солёного пота платье, особое внимание уделяя сморщенной и съехавшей в сторону ткани в районе чудной, пышной, вздыбленной, вызывающе и очень даже аппетитно вывалившейся из глубокого выреза груди.
Затем эта женщина, никого нисколько не стесняясь, расправила сзади задравшуюся вверх юбку и оголившую ладные, сдобные, ядрёные ягодицы, буквально выдернув подол той предательской юбки рукой из интимной человеческой складки ниже талии.
Чуток отдышавшись и набравшись новых сил, она пухлой ладошкой вытерла пот с раскрасневшегося лица и выплеснула в адрес автобусного мотора кучу непотребных слов, а затем стала всячески обзывать водителя. Она громко верещала, что у этого непутёвого шоферюги глаз нет, а только дыры вместо них, а руки вовсе как кривые крюки. И ещё массу весьма непечатных и нелестных выражений прибавила к этому.
Потная и лохматая дежурная тётка, забыв о своём служебном долге, согласно которому она, как штатная работница, должна поддерживать порядок в автобусе и обязана следить за пассажирами, чтобы им удобно и хорошо было в салоне автобуса, далее стала с новой силой и с новым напором бушевать, бесноваться, безумствовать и обзываться.
Она как с цепи сорвалась. Она как фурия орала во всю ивановскую. Она глотку свою лужёную драла. Она извергала из себя разные непотребности и непристойности.
Она в разнос пошла. Она во все тяжкие бросилась.
Она принялась распекать и совестить своего коллегу за это безобразие, которое с двигателем случилось.
Она визжала, что руки у водителя из задницы растут, а ноги вообще неизвестно из какого отхожего места. Что он вахлак деревенский, что он придурок лагерный, что он кретин несусветный, что он идиот последний, что он чёрт из табакерки, что он вообще ничего не умеет делать: ни руль держать, ни за дорогой следить, ни за мотором смотреть.
Тётка пыхтела как паровоз. Её всю трясло. Она визжала, визжала и визжала.
Она орала на своего приятеля, с которым ещё недавно, чуть ли не обнявшись, костерила и поливала грязью своих подруг и коллег.
Мадам кричала во всю свою лужёную глотку, что он козёл старый, осёл вредный, ишак вонючий, мул небритый и вообще лошак. Не лошак, а этот… лошара актированный.
Много чего она тут наговорила. В три или в четыре короба всего наложила.
Собрала всё, о чём знала, о чём догадывалась и о чём ей другие коллеги сообщали.
Что он шут гороховый, мямля, рохля, дубина, чурбан и бревно сучковатое.
Что он тупой, глупый, безмозглый, недотёпа и полудурок.
Что он растяпа, лентяй, бездарь, хам, балбес и бестолочь.
Что он дегенерат стоеросовый и остолоп до мозга костей.
Что он обормот, балда, раззява и дырокол придурочный.
Что он ротозей, тупица, простофиля и дурачина.
Что он вообще болван, каких свет не видывал.
Что он такой… что он сякой… и даже разэдакий.
Что сопли свои зелёные он распустил до пола… что он, чёрт лысый, гнусавый и противный, что он, чудила на букву «м», что он, прыщавый и чахоточный, не знает, как мотор этот идиотский завести…
Явление восьмое
Громко орущей, взбудораженной и взлохмаченной дежурной тётеньке, отчаянно и весьма дерзко ругающей своего верного друга и товарища по работе, водителя автобуса, непотребными словами за его нерасторопность при исполнении служебных обязанностей, этого показалось мало. Она ещё пуще взбеленилась, она стала руками в разные стороны махать, глазами свирепо мыргать, рожицы страшные корчить и тому подобное из себя неприличное и непристойное выдавливать от злобы и негодования.
Тётку снова понесло. Не только понесло её, но и потащило куда-то.
Видать, сварливая она была очень. Да-с… сварливая и говорливая баба…
Тут же от неё досталось не только этому непутёвому шоферюге, но и всем-всем остальным, абсолютно всем местным работникам и её коллегам сослуживцам.
Начала она с нелюбимого и непереносимого генерального директора.
Ох, как же она его ненавидела… Кто бы знал… Сожрать живьём готова была!
Запыхавшаяся тётка пожелала скорее «подохнуть» самому главному руководителю их «зачуханного» аэропорта, «круглому дураку и идиоту», «вечно поддатому прыщавому, ушастому и носатому» Финкельбауму Аркадию Феклисовичу, «балбесу очкастому», глаза у которого скоро из орбит выпуклых выпадут к чертям собачьим «от его вечной неуёмной злости, от нахальства, наглости, неуёмной жадности, недовольности и тупости».
Остервеневшая и рассвирепевшая дежурная продолжила бесноваться и раздавать свои яростные «пожелания» другим «дорогим» своим сотрудникам. Всем досталась. Ну, или почти всем…
Безголовой дуре, идиотке, кретинке и безбашенной шалаве, рыжей и конопатой «Аньке-пулемётчице», подстилке и по совместительству первой заместительнице этого придурочного и никому ненужного кретина-идиота генерального директора, было смело предложено сменить место работы и отправиться на все четыре стороны.
Завхозихе Степаниде Андреевне, у которой туалетной бумаги, освежителей и дезодорантов никогда, мол, не допросишься, никому она, тварь тамбовская, не даёт, а сама, гадина, домой возами всё тащит, тащит и тащит, она тут же возжелала в тюрягу сесть лет на десять-пятнадцать-двадцать. Надо, дескать, её контролёрам при случае сдать.
Противному и ленивому, по её метким словам, очкастому начальнику смены Исаю Соломоновичу с очень странной фамилией Тромб, очумевшая и одуревшая женщина, не моргнув своим воспалённым глазом, восхотела самой тяжёлой язвенной болезни. Пусть, мол, иуда, узнает, почём фунт лиха…
Проехалась она тяжёлым бульдозером и по другим работникам и работницам.
По развратной буфетчице Зойке. Чтоб ей пусто стало. Что ей… Чтоб ей…
По сопливой диспетчерше гадине Люське, которая замуж из-за этих своих вечно бегущих соплей никак выйти не может. Так, мол, ей и надо, сучке крашеной.
По рыжей кассирше Милке и бухгалтерше-уродине Жанке, у которых денег в долг никогда не допросишься.
По Изольде Яновне, старшей смены, за её острый и падлючий язык без костей.
По проститутке-контролёрше лысой поганке Ленке за то, что все мужики к ней липнут, как будто там мёдом намазано.
По корявой на всю рожу, вечно пьяной и обдолбанной фельдшерице-наркоше Клавке, которая таблетки противозачаточные постоянно глотает, марихуану курит и ширяется «мериканским» героином с утра раннего и до вечера позднего.
По вчерашней имениннице, «шлюхе и подзаборной потаскухе» Муське, на которой пробу негде ставить.
По аэропортовской уборщице тётке Пелагее, которая обосранные унитазы как следует отмыть не может или не хочет, или специально так делает, корова старая, чтобы насолить всем. Вот, мол, «старуха усатая и бородатая». Пусть, дескать, домой в Рязань свою едет. Мол, там ей место, а не в столице.
По тупому пьянчужке-бригадиру Лёшке Шкворню, который из Пензы приехал.
По косоглазому, криворотому и лопоухому козлу огородному Веньке Петрову.
По «скользкому и продажному» вахтёру Фёдору Игнатьевичу Мыльникову.
Отборная брань, перекликающаяся со звучными литературными эпитетами, ещё долго лилась протяжной песней старинных сибирских русских каторжников из уст этой говорливой тётеньки.
Дежурная потная тётка на полном серьёзе и очень даже весьма ехидно, въедливо, подробно и доходчиво заодно с озвученными персонажами перебрала добрую половину их огромного, «мутного и гадкого» коллектива.
Перепало почти всем. Да. Всем. Без остатка.
Характеристики на них, на членов этого «самого гнилого в мире» общественного сообщества, сыпались из уст сей «честной» гражданки – хоть тут же на машинке печатай, подписывай и штамп ставь.
Затем обезумевшая и дюже озверевшая потная женщина нелестными, но очень красочными острыми ругательными фразами и яркими недвусмысленными намёками прошлась по этим «надоедливым дуракам» пассажирам, по этим чёртовым «охламонам», «разгильдяям» и другим разным подобным «распиндяям» и «разгундяям», этим «балбесам бестолковым», которым «не сидится дома» и возить которых на этих «шушлайках» она, уставшая и измученная до боли в сердце, уже «задолбалась» напрочь.
Всё, мол, конец этой дурацкой работе!
Бежать, дескать, «отседова» надо.
И чем быстрее, тем лучше.
Явление девятое
Сопровождавшая пассажиров от аэровокзала до самолёта работница аэропорта никак не могла остановиться. Её бесило. Её корчило. Её подкидывало и подбрасывало.
Она рассвирепела. Она разъярилась. Она с катушек слетела.
Она продолжила поливать грязью людей, находящихся в салоне автобуса.
Она посылала проклятья российским пассажирам, она безбожно кляла людей из ближнего зарубежья, она хлёсткими словами нещадно ругала иностранцев.
Она орала, что эти чёртовы «мериканцы» совсем обнаглели. Что они посылают нам свои огромные «Боинги», а мы, как проклятые, радуемся…
Она кричала, что эти загнивающие «гевропэйцы» навязывают нам громадные свои «Аэробусы», а мы, идиоты, катаемся на них в своё удовольствие…
Ох, как она бесновалась… Ох, как она злилась… Кто бы видел…
С ни в чём неповинных пассажиров наглая, отвязная, крикливая и горластая дама с красной повязкой на руке, тут же, без передыха, смело и люто переключилась сперва на «международное капиталистическое», затем на федеральное правительство и вообще на всю эту «никчёмную» современную государственную власть.
Их она крыла яростно и даже весьма пафосно. Как хотела, так и крыла.
Жгучими совершенными и несовершенными глаголами во всех падежах.
Красочными причастиями и весьма ядовитыми и колкими деепричастиями.
«Правильными» существительными и весьма «неправильными» прилагательными.
Не брезговала они и точками с запятыми, чёрточками и дефисами, кавычками, прямой и косвенной речью, длинными пространственными диалогами и длиннющими монологами, монотонными бубнениями и эмоциональными всплесками, короткими тире, длинными и очень-очень предлинными многоточиями, весьма робкими застенчивыми вопросительными и ударными восклицательными знаками, меткими междометиями и столь важными и очень многозначными предлогами, особенно «в», «на» и «с».
Да. Они, предлоги эти, были очень и очень востребованы. Да-да. Более чем.
Без них, без этих нужных и даже необходимых предлогов, пазлы бы не сложились.
Без них и картина-то не картина, а так… – фитюлька сплошная, козявка бесцветная, тусклая и безликая. Колориту русского без них нет. И это не обсуждается. Это истина.
Тётенька вошла в раж, восторженно махала голыми руками, страшно кривила лицо, плевалась по сторонам и ругалась как последний сапожник, пардон, сапожница.
Отборная брань разносилась по салону – словно злые вороны и вороватые сороки в небе летали и дрались отчаянно меж собой – перья только кружились и падали, падали, падали на грешную землю, пардон, на пол заплёванный.
Ох, как её корёжило… ох, как её вверх подкидывало… ох, как её всю наизнанку выворачивало… Всю подноготную стало видно.
Ох, как ей это всё надоело… Хуже горькой редьки…
Жить ей не хотелось…
Хоть в петлю… Хоть в омут… Хоть в пекло… Хоть на рельсы…
Хоть в мясорубку… Хоть в бетономешалку… Хоть со скалы с разбегу…
Хоть куда… Лишь бы не видеть всего этого пустопорожнего…
Не жизнь, а сплошное безобразие!
Врагу такого не пожелаешь!
Да! Сдохнуть лучше! Умереть! В гроб! В землю!
Да! Под землю! На небо! На небеса далёкие!
Туда! К Богу поближе! От людей подальше…
И такая «каторга», опять же по её жёстким, но жизнью вымученным словам, продолжается уже без малого десять лет, или пятнадцать… а то и все двадцать – двадцать пять. Вечность целую это всё тянется… тянется… и тянется…
Да! Долго эти мытарства жизненные длятся.
Надоело! Обрыдло! Глаза бы на всё на это не смотрели…
«И когда же это всё кончится… Когда??? А?? Кто скажет?? Кто мне подскажет?? Кто заступится за меня?? За такую уставшую и измученную женщину… Кто поможет?? Кто? Кто? Кто? Заколебало оно уже меня всё в карамельку…» – завершила она выплеск своих острых и гневных чувств и эмоций, накопившихся за эти долгие мученические и страдальческие годы.
Ни в чём неповинные «пассажиры-охламоны» молча, вместе с набежавшей вдруг слюной, проглотили это импровизированное, жёсткое по своей сути и ругательное по словам, эссе в их адрес от глубоко истерзанной непутёвой жизнью и надоевшей хуже горькой редьки этой «чёртовой работой» обезумевшей от всего этого «скотского и даже какого-то звериного безобразия в стране» уставшей от сказанного и другого всего прочего простой русской женщины.
Перепуганный насмерть водитель тоже это слушал, и тоже молча, отвернувшись от разошедшейся коллеги и спутницы, вобрав в себя плечи так, что они с ушами срослись, и нервно колупаясь гаечным ключом, шилом и отвёрткой в заглохшем моторе.
Так долго продолжалось. Кому-то вечность целая показалась.
Шофёр всё колдовал и колдовал над молчавшим и почившим в бозе двигателем.
Он что-то шептал… просил… умолял… что-то обещал… клялся… крестился…
