И это им удалось. Правда, не сразу, а через какое-то время.
Им пришлось приложить немалые физические и моральные усилия. Они согнали всё-таки вниз всю эту неуправляемую орду непослушных безобразников. Получилось это в конце концов. Да-да. Получилось. Ну и слава Богу.
Но непросто было это сделать. Совсем непросто.
Правильно говорят: хозяин – барин.
А они, авиаторы, хозяева в данном конкретном месте.
И вот… наметился кой-какой порядок. Он был восстановлен. Более… или менее…
Пассажиры нехотя сошли с трапа и вроде бы успокоились. Но не все, к сожалению.
Тем не менее… уже можно производить необходимые установленные нормативами и инструкциями предполётные процедуры.
И вот… с небольшой задержкой… началась плановая посадка.
Вначале на борт самолёта пропускали только пассажиров с детьми, главным образом женщин с грудными ребятишками, но лезли абсолютно все, не разбирая кто прав, а кто виноват, кому положено, а кому нет. И если бы не привычные действия дежурной женщины с красной повязкой на голой руке внизу трапа и двух стюардесс там, наверху, то в обязательном порядке могло бы случиться что-либо непоправимое и печальное.
***
Геннадий Витальевич неуверенно двинулся к довольно крутой лестнице с зыбкими скрипучими перилами, стараясь не отставать от впереди идущих и бегущих людей.
Он был втянут в некое соревнование, пытаясь успеть за ними, чтобы не упасть.
Он стремился шагать нога в ногу, чтобы быть заодно со спешащей толпой.
Самым невероятным образом, как будто по мановению волшебной палочки, безудержная дикая орда неожиданно подхватила его, подцепила, зажала в свои крепкие объятия, как металлическую заготовку зажимают в тисках для слесарной обработки, завертела, закружила и с пыхтением, визгом и всеголосным гиканьем и улюлюканьем вовлекла в плотную яркую и потную людскую трёх- или даже четырёхрядную цепочку, состоящую из крайне разгорячённых, разномастных и разноторсных тел… орущих благим матом измученных в карамельку пассажиров, возмущённых до предела, и тащивших волоком и на горбу свой многочисленный багаж, а скарба у них было выше крыши.
Длинная и широкая вереница медленно, но уверенно, продвигалась куда-то вверх по стонущим под ними ступеням.
На самом верху дяди и тёти с ребятишками останавливались, толкались и нервно суетились на небольшой, хлипкой, ходуном ходящей во все стороны площадке трапа с символическим ограждением с двух сторон, что-то кому-то доказывая, грозя, прося, ноя, увещевая или даже слёзно умоляя, и затем, уже строго по одному, спина в спину, входили в овальный проём с дверкой, именуемый по здешним правилам люком.
В салоне лайнера миловидная светловолосая стюардесса, в униформе небесного цвета с маленькими очаровательными лиловыми погонами с тоненькими поперечными нашивками и такими же чудными лиловыми петлицами и при полном параде, вежливо и с очаровательной улыбкой встречала входящих пассажиров: «Добро пожаловать на борт нашего самолёта».
Вскоре очередь перешагнуть через порожек и пройти в чрево лайнера дошла и до Геннадия Витальевича.
Он галантно кивнул улыбающейся белозубой девушке в ответ на её приветствие и решительно повернул направо по проходу.
Там другая, не менее милая бортпроводница, рассаживала вошедших строго по их местам, обозначенным в билетах.
Геннадий Витальевич демонстративно бросил взгляд на посадочный талон и плюхнулся на место под номером «3D».
Сумку он бережно поставил на пол рядом с собой, барсетку оставил в руках и стал внимательно наблюдать за происходящим.
Явление четырнадцатое
Люди лихорадочно поднимались по трапу, толкались у входа, бегло здоровались с членами экипажа, спрашивали куда им сесть, смотрели на свои билеты, крутили головами, осматривались, и так же, озираясь и спотыкаясь, проходили мимо Геннадия Витальевича дальше, куда-то туда, вглубь вместительного брюха огромного воздушного судна.
Кто-то шёл налегке, кто-то с чемоданами, некоторые с увесистыми сумками и баулами, а кое-кто тащился с неподъёмными узлами, котомками, свёртками да тюками.
Одни шли легко и вальяжно, другие казались усталыми и замученными, третьи норовились всех объегорить: обойти, обогнать и обскакать.
Ух, торопыги… Ух, ловкачи… Ух, вы какие… – сказал бы юморист Геннадий Хазанов, если бы присутствовал здесь и сейчас.
Вообще-то, это так всегда происходило и теперь происходит.
Ничего не изменилось. Народ-то… тот же.
Есть такие персонажи в нашем обществе, которые считают себя выше и лучше других. Были. Есть. И будут. Диалектика. Исторический материализм. Наука целая.
Да, есть такие, которым кажется, что они сверхчеловеки, что они избранные, что они самые настоящие. Что они самые-самые.
А остальные, мол… – сами знаете кто. Чепуха, труха и перхоть… вежливо говоря.
***
Нескончаемая вереница разношерстной публики нервно, лихорадочно и судорожно перемещалась мимо спокойно сидящего в самолётном кресле Геннадия Витальевича.
Людская потная цепочка пыхтела, шумела, галдела и напирала на впереди идущих, а он блаженно отдыхал, куражился, беспечно и беззаботно развалившись в кресле, обитом синтетической серой блёклой тканью, и с неким интересом смотрел на втискивающихся в салон лайнера очередных пассажиров.
Забавно было за ними наблюдать.
Хоть роман пиши. Хоть повесть. Хоть рассказ. Хоть новеллу. Хоть очерк.
Можно и в стихах изложить. Оду написать. Поэму. Хорал. Реквием…
Можно и сказание. Как, например, о Земле Сибирской… Или о Земле Санникова… Да хоть кого. Хоть Петрова… Хоть Иванова… Хоть Сидорова… Хоть Сухово-Кобылина.
Да, весьма уморительно. Очень и очень смешно. И дюже интересно.
Тут тебе и драма, и трагедия, и комедия в одном, так сказать, флаконе.
Одни входящие на борт самолёта пассажиры шествовали уверенно в себе, гордо и прямо, другие испуганно таращились по сторонам, оглядывались и спотыкались, третьи, в буквальном смысле слова, еле тащились, практически ползли ползком, почти на карачках, под неимоверной тяжестью своей многочисленной поклажи, четвёртые (самые умные и ушлые) пытались схитрить и обойти зазевавшихся: они бочком упорно протискивались сквозь стихийно образовывающиеся то тут, то там, то сям заторы, заминки, заломы и многочисленные людские пробки.
Неординарное и прямо-таки занимательное и увлекательное зрелище. Иногда оно душещипательное и достаточно слезливое.
Драматичнее, чем в театре.
Комичнее и смешнее, чем в юморине.
Зрелищнее, чем в цирке.
Красочнее, чем в кино.
Торжественнее, чем на утреннике.
Показательнее, чем на лекции.
Скучнее, чем на собрании.
Тоскливее, чем на совещании.
Запутанней, чем в суде.
Ужаснее, чем в психушке.
Трагичнее, чем в морге, а тем более на кладбище.
Пятые и шестые участники предстоящего воздушного перелёта из пункта «А» в пункт «Б» шли молча, исподлобья зыркая по сторонам тусклыми, но гневными глазами. Злость в них была явно видна, но какая-то сморщенная… потухшая… таинственная… отвлечённая от мира сего…
И далее по списку: седьмые и восьмые, а может, девятые и десятые… или уже одиннадцатые… двенадцатые… тринадцатые, четырнадцатые или пятнадцатые…
Кто ж знает, какие они на самом-то деле?
Никто их не считал, не обсуждал, не критиковал, не хвалил и не ругал, перекличку никто не делал, проверку не устраивал.
Эти все остальные, наоборот, орали лихоматом, вспоминая и бога, и царя, и беса, и дьявола, и чёрта лысого, и даже мать чью-то.
Да-с… были и такие отрицательные элементы.
Искры от них летели самые настоящие в разные стороны.
Да-да! Искры! Того и гляди, в тебя попадут…
Ой! Ай! Уй!
Бойся!.. а то вспыхнешь… и сгоришь как лучина сухая да смолистая…
Подальше от них держись. Не подходи и не трогай.
Всего можно от них ожидать… от этих… от чертей бесноватых…
Пассажиры, тем временем, шли… шли… и шли… Посадка продолжалась…
Двадцатые… тридцатые… сороковые… пятидесятые… Ну и так далее…
***
Вот, пыхтя и отдуваясь как паровоз на подъёме, с огромными-преогромными сумарями и торбами в руках и такими же внушительными на своём горбу, в дверном проёме показался непомерно тощий дрын в замызганных штанах и в сто раз линялой, неопределённого цвета драной безрукавке.
Пот с него лил ручьём. Вернее, водопадом Ниагарским падал.
Майка этого чудика была абсолютно мокрой – хоть выжимай. И вся в дырах.
Дрын с огромным трудом протиснулся мимо стюардесс, бочком миновал Геннадия Витальевича, при этом умудрившись каким-то образом наступить ему на ногу, что-то буркнул в своё оправдание (это он таким фертом, оказывается, извинился) и заковылял дальше по проходу, натыкаясь на кресла и снующих туда-сюда людей. И затем он, этот высокий, неуклюжий и неухоженный человек, бесследно исчез в стремительно тающем длинном-предлинном салонном пространстве, в той неразберихе посадочной, в том хаосе откровенном, в самолётном хвостовом сумраке, похожем на какое-то волшебное таинство, в проворно налезающей темноте. Нескладный бедолага растворился, как ёжик в тумане осеннем, вместе со своими многочисленными манатками.
За ним больше никого не было – шествие такого длинного, такого долгого, такого нервного, архаичного, утомительного, сумасбродного и безумного людского каравана закончилось; безрассудство и сумасшествие остановилось наконец-то; пассажиропоток прекратился; хождение сошло на нет, посадка завершилась.
Всё. Конец. Всё. Баста.
Слава нашему Господу.
Слава Творцу.
Слава нашему Создателю.
Слава Отцу небесному.
Бог помог. Всевышний сделал своё благое дело.
При посадке пассажиров на борт авиалайнера всё обошлось самым благоприятным образом, никто не пострадал… Ну и хорошо. Всё хорошо, что хорошо кончается.
Явление пятнадцатое
Салон наполнился монотонным гулом постепенно утихомиривающейся толпы; отовсюду раздавалось беспрестанное хлопанье крышками багажных полок.
Изредка то там, то сям слышалась короткая перепалка да брань.
До рукоприкладства дело пока, слава Богу, не доходило. Как и до откровенного мордобития тоже. Никто об этом не объявлял. Никто ничего на эту тему не говорил.
Во всяком случае, Геннадий Витальевич этого не заметил. Ни того, ни другого.
Он огляделся вокруг себя и удивился, что следующий и далее ряда два-три были вообще свободными. За ними тоже просматривались то там, то сям незанятые кресла.
«Странно, а говорили мест нет», – стрельнуло у него в голове.
В третьем ряду находился только он. Один одинёшенек.
«Ну и славненько, – радостная мысль мгновенно посетила его разум, – буду лететь как король… Или как кум королю, на худой конец… Прекрасно! Чудесно! Хорошо тут… у прохода… Свободно… и никто не мешает…»
Геннадий Витальевич положил барсетку на соседнее среднее сиденье, пиджак кинул на дальнее у окна, остался в одной голубой батистовой рубашке в мелкую клеточку с двумя накладными кармашками на груди. Из одного кармашка торчал посадочный талон, во втором находился небольших размеров мобильник – телефон-раскладушка.
Впереди него, во втором ряду, оказались по два (а не по три, как тут) широких кожаных кресла синего цвета в каждую сторону от прохода; они тоже были свободными. И за ними, в самом первом ряду, точно такая же петрушка: тоже по два вместительных удобных кресла и так же пусто там, не занято никем.
«Как хорошо, как чудесно, как прекрасно, как прелестно, – продолжал радостно и широко улыбаясь думать довольный всем человек, – когда вокруг меня так просторно и очень много свободного пространства. Волшебно. Сказочно. Душа поёт. Легко дышится. Да и вообще – дивно всё и восхитительно. Вот бы всегда так было».
Геннадий Витальевич позвонил жене и доложил, что у него всё хорошо, даже более; что он уже в самолёте находится; что у него всё в порядке; что он в надёжном и дивном, иностранного производства аэробусе, таком красивом и удобном, таком длинном и широком; что сегодня мало пассажиров, хотя билетов в кассах почему-то не было; что очаровательный и замечательный аэроплан вылетает точно по расписанию, без задержки; что он приземлится вовремя, как и полагается; и чтобы она встречала его в авиапорту; и чтобы она не волновалась и не беспокоилась. Мол, причин на это нет вовсе. Ещё он очень ласково и достаточно убедительно произнёс, что он её очень-очень любит, нежно-нежно обнимает и крепко-крепко целует.
