– А в чём дело?
– Да в том, что он любит её, идиот ты несчастный. Дерек.
– Мне пора, – схватив пиджак, я оставляю их перепалку и ругательства Тимоти, порицающего и осуждающего Митчелла за его страшно-неуместную сейчас недальновидность, далеко позади, но слова, что мне не повезло успеть услышать, так и крутятся в моей голове. Женщины продолжают умирать… Что будет со мной, если моя вдруг повторит судьбу всех этих несчастных матерей, даже не увидевших своего ребёнка или и вовсе ушедших в вечность вместе с ним?
***
– Ты всё ещё выглядишь как-то странно. Я бы сказала, испуганным и встревоженным. Уверен, что нам этого не избежать?
Я остановил свой внедорожник на парковке у итальянского ресторана, в котором мои родители и забронировали столик на сегодняшний вечер и уже наверняка находятся внутри, и мне понятно, отчего Оливия, сидящая на переднем пассажирском сидении, полагает, что я такой взвинченный из-за них, но на самом деле это далеко не всё. Моё напряжение вызвано ещё и тем, что наговорил Митчелл, и как отреагировал на его высказывания Тимоти, а она… Она такая молодая и обворожительная, и красивая. И вопреки всем словам о деньгах и полностью обусловленных и абсолютно ненужных тратах это платье глубокого синего цвета с рукавами длиной три четверти, обозначенной чёрным поясом завышенной талией, небольшим, но сексуальным декольте и струящейся нижней частью с драпировками явно приобретено специально. Оно точно сугубо для беременных, пусть я и обошёлся без комментирования данного факта, когда Оливия только забралась в машину, и мне даже всё равно на высоченные чёрные каблуки на женских ногах. Я просто… Если вдруг её не станет…
– Ты, однако, наблюдательна. Но нам уже пора. Моя мама…
– …не любит долго ждать.
– Да, точно, – я невольно улыбаюсь, глядя прямо перед собой, нисколько не удивлённый тем, что наши мысли совпадают, и даже вроде как обрадованный, что это по-прежнему так и не претерпело никаких изменений, – но ты не спеши. Я помогу тебе выйти.
Вытащив ключи из замка зажигания, я выбираюсь наружу и, обогнув машину, внимательно наблюдаю за Оливией, ставящей правую ногу на подножку, а левой касающейся асфальта прежде, чем обе туфли оказываются на твёрдой поверхности. Я не должен был, но, желая в случае чего поддержать, где-то посреди всего этого моя правая рука прикоснулась к левому локтю едва уловимым жестом, но вот теперь Оливия почти в моих объятиях. Это больно, практически так же сильно, как не чувствовать её так близко, но я вынуждаю себя отступить, потому что думаю, что она сама в любой момент может потребовать у меня расстояния и дистанции. Пусть пока взаимно и смотрит в мои глаза. А я совсем не хочу этого слышать. И неизбежно расстраиваться тоже.
– Ну, идём? – спрашивает Оливия, вроде бы излучая странную неуверенность и выглядя подобно мне, желающему всё это если и не отменить, то, по крайней мере, надолго отсрочить. Её взгляд скользит по направлению к входным дверям, изучая элитное заведение, в котором нам случалось бывать и прежде и при этом прекрасно проводить в нём время, но сейчас она отчётливо понимает, что сегодня этого не повторится, и это нас объединяет что ли… Опять-таки сближает. Как я не борюсь с этим и собой ради её относительного уюта, всё равно то и дело натыкаюсь на желание быть рядом. Стоит нам только оказаться вдвоём, всё неизбежно повторяется.
– Да, пошли, – глубоко вздохнув, наконец отвечаю я, принимая неизбежное, и едва уловимым жестом касаюсь талии, пропуская Оливию вперёд, но открывая перед ней входную дверь. Я убираю руку лишь около стойки метрдотеля, спустя несколько мгновений провожающего нас к моим родителям.
Как я, пожалуй, не надеялся услышать хоть что-то, Оливия будто и не заметила короткого и непродолжительного, но, однако, имевшего место быть телесного контакта и проявления мною джентльменских качеств. Если бы не вздрагивание, пусть мимолётное и быстро исчезнувшее, но всё-таки, которым тело отреагировало на моё недоступное взору прикосновение, я бы и вовсе решил, что она ничего не почувствовала. Но, видимо, этих ощущений просто недостаточно, чтобы замереть из-за них хотя бы на пару секунд, застыть в непонимании и спросить меня, что я собственно делаю. А мне так хочется найти хоть какую-то уязвимость, слабость, любовь или хотя бы намёк на неё. Соответствующая необходимость просто нестерпима и неистребима.
Но сейчас не время проявлять её, и мы просто усаживаемся за стол, хотя лично я чувствую себя как на иголках или даже электрическом стуле, да и Оливия, насколько я могу судить, не выглядит столь собранной и уравновешенной, какой хочет казаться. На самом деле это всё больше напоминает деловую встречу, чем семейный ужин. Но это и не странно. Мы оба не хотим тут быть, а нас призвали к ответу, будто провинившихся школьников, и это просто нелепо. Не знаю, почему я всё-таки не сказал, что, как взрослый человек, вполне способен разобраться со своей жизнью самостоятельно, и что мне не нужны такие вот якобы поддерживающие консилиумы. Но, стиснув зубы, я едва дожидаюсь, пока родители наконец определяются со своим выбором, и озвучиваю свой заказ сразу после Оливии, в отличие от них вообще не думавшей и быстро попросившей итальянский рис с морепродуктами в помидоре и зеленью.
– А мне, пожалуйста, будьте добры, жареного лосося с ароматическими травами, – что отец, что мать остановились на куриной грудке, разве что приготовленной по-разному и с добавлением отличающихся друг от друга ингредиентов, но я никогда не был сильно большим любителем мяса или птицы. Это с Оливией было у нас общим ещё задолго до брака. Дары моря лучше и зачастую полезнее всего того, что по сравнению с ними готовится значительно дольше, а значит, в процессе теряет больше важных свойств. – Ну что, теперь можно приступить и к делу? – спрашиваю я, как только официант, сказав традиционные слова о прекрасно сделанном выборе, временно оставляет нас в приватной атмосфере. Так же, как ему необязательно думать, что то или иное блюдо действительно замечательное и вкусное, так и мы с Оливией не факт что притронемся к своим заказам, даже если всё пройдёт тихо, спокойно и мирно. Но не уведу ли я вообще её прочь прежде, чем смогу дождаться, когда их принесут? Так зачем в таком случае откладывать назревший разговор? Давайте просто покончим с неприятными вещами, от которых в горле возникает ком. А ведь всё должно быть иначе. Но где это счастливое время, о котором все так говорят и даже снимают фильмы? Оно где-то у других, у тех людей, которые хотят детей. В тех семьях, где их ждут абсолютно все. Мы же не они. У нас есть одно исключение, о котором не выйдет забыть. По крайней мере, мне.
– Дерек, – это сказано с неодобрением, но я знаю, оно всего лишь напускное и искусственное, и что на самом деле отец не пытается поставить меня на место и призвать к уважению. Думаю, будучи одного со мной пола, подсознательно он тоже в курсе. Прямо как Тимоти.
– Всё в порядке, Бенджамин. Если ты так хочешь, милый.
– Да, хочу. Это был долгий день, и я устал. Наверняка и Лив тоже.
– Лив? И с каких это пор ты стал её так называть? – да вот буквально только что. – Куда подевалось вечное «Оливия», которое я слышала почти всё последнее время? – я и сам не в курсе. Но даже не подозревал, что имя, одно лишь имя, а точнее его сокращённая форма, исчезнувшая из моего обихода на несколько долгих месяцев, вернувшись, может послужить спусковым крючком и заставить всю ситуацию двигаться по драматической колее. – Ты мне явно что-то недоговариваешь.
– Мама.
– Что ты от меня скрываешь? – но, словно не слыша моего зовущего предостережения, просто спрашивает она, но я не собираюсь ни в чём признаваться. Даже рискуя спровоцировать скандал и создать благоприятную для его дальнейшего развития атмосферу. Да, мы находимся в отделённом от остального зала пространстве, а женский голос совершенно обычный и нисколько не повышен, но это, бесспорно, назревающая сцена некрасивого и самого уродливого свойства, а я не хочу сцен. Я ненавижу сцены, и в идеале мне нельзя становиться их участником в общественном месте. Это привлечёт ненужное внимание. А с меня его и так уже довольно. Не дай Бог попасть в объектив чьего-нибудь мобильного телефона уже всей нашей компанией. Тогда и мои заявления, на которых время от времени и сейчас настаивает Виктория, будут точно не нужны. Всё автоматически станет ясно. А ещё сцены травмируют и заставляют нервничать, а беременным вот никак нельзя лишний раз переживать. – Вы не разводились? А это всё просто какая-то игра на публику? У тебя что, неприятности?
– Нет у него никаких неприятностей. Кроме меня. Я его единственная проблема, и нет, мы не вместе. Успокойтесь, Кимберли. На этот счёт можете не волноваться. Он просто… – не знаю точно, что она собиралась и могла бы сказать, но я вмешиваюсь, цепляясь за её левую руку, прислонённую к столешнице около стаканов, фужеров и приборов поверх накрахмаленной скатерти. Стискиваю пальцы, возможно, до боли и не даю ей договорить:
– Я просто пытаюсь вести себя цивилизованно, вот и всё. Ради ребёнка. У нас вроде как примирение, но без воссоединения.
– Я думаю, это не так уж и плохо, – прерывает молчание отец, одобрительно смотря на меня, – это ведь по-взрослому. А ты как считаешь, Кимберли? – нежно и сердечно обращается к матери отец, и это напоминает желание максимально сгладить ситуацию и все острые углы. – Давай ты просто глубоко вздохнёшь, и мы не будем привлекать внимание к себе.
– Ладно, хорошо, – мама наконец расслабляется, а вместе с этим разглаживаются и мышцы её лица. Как раз в этот момент появляется официант со всеми блюдами разом, а когда он уходит, мы проводим какое-то время в полной тишине, нарушаемой лишь звуком столовых приборов, иногда скользящих по тарелкам, пока всё равно ощущаемого напряжения не становится явно слишком для неё: – Так как всё это будет?
– Ну я думаю, что прежде всего нам стоит оставить прошлое в прошлом.
– Что ты имеешь в виду?
– Я хочу, чтобы ты извинилась, – вряд ли ей понравится, раз от начала и до конца она тщательно скрывала свою в некотором роде неприязнь по отношению к Лив, но, узнав, я не могу просто взять и отмахнуться от этого.
– Только скажи, за что именно.
– За свои слова или действия, или за всё вместе, имевшие место быть, когда ты приезжала ко мне домой, когда я уже был женат, но делала это в моё отсутствие, – с определённой долей враждебности вырывается из меня, – тебе не казалось это неуместным?
– Да, ты прав, – слишком скоро раздаётся в ответ, – мне не стоило, Дерек, и я прощу у тебя прощения, – но это явно из-за того, что Лив здесь вообще будто бы не при делах. Но она главное действующее лицо, так что…
– Извиниться перед Лив. Передо мной необязательно.
– И передо мной не нужно. Оставь это, Дерек.
– Но…
– Оставь. Всё в порядке.
– Тогда куда ты? – она выпрямляется в полный рост, подхватывая свой клатч и на секунду дотрагиваясь до моего правого плеча, словно говоря мне не кипятиться понапрасну, ведь ей не привыкать, но это всё нехорошо и неправильно. Даже если она этого не чувствует, мне больно за нас двоих, а за неё вдвойне. Я пытался воспринимать ребёнка и Оливию отдельно друг от друга, но они одно целое, хочется ей и мне этого или нет, так что всё тщетно и бесполезно. Пора признать утопичность своих никчёмных стараний.
– Отлучусь на минутку.
– Точно всё хорошо?
– Да, – и таким образом я остаюсь наедине со своими родителями, уже пребывая не в духе и в чём-то даже злясь на них. Не только на мать, но и на отца, потому что если она выбрала для себя роль плохого полицейского, ему стоило напомнить ей ещё дома, что по телефону она вообще-то желала для меня лишь счастья. И что нужно думать прежде, чем что-то говорить, чтобы не получалось так, что слова расходятся с делом. У нас же по сути так и выходит. Абсурдные заявления и вытекающие из них склоки точно не сделают меня счастливым.
– Я тебя не узнаю, Дерек, – мама переглядывается с папой, словно ему известно что-то такое, что недоступно ей и объяснило бы, что происходит со мной, а это лишь унылая и наивная фантазия, но обращается напрямую ко мне, – раньше бы ты никогда не попросил меня извиняться перед своей, между прочим, бывшей женой.
– Раньше я не знал, что ты делала.
– Но ты выглядел так, будто она разрушила и сломала твою жизнь до самого основания, и я ни за что не поверю, что ты резко взял и переменился из-за такой ерунды.
– Это не ерунда. Ты причиняла боль.
– Вряд ли большую, чем та, через которую наверняка до сих пор проходишь ты.
– Я не об этом хочу говорить.
– А о чём?
– Я всего лишь хочу вернуться к твоему вопросу и больше ничего. Так вот, мы будем растить, воспитывать и поднимать этого ребёнка совместными усилиями. Никакой единоличной опеки, – по крайней мере, на случай, если у нас что-то изменится, именно так всё и должно для них пока обстоять, – и я люблю тебя, мама, правда, люблю, но если бы я только знал обо всех тех визитах, я бы сразу же попросил тебя прекратить. Я могу лишь предполагать, насколько болезненными, оскорбительными и неприятными они были.
– По твоей Лив я этого, однако, не замечала. Вечно закрытая, погружённая в себя. Никогда не знаешь, что у неё на уме.
– Ты просто не пыталась узнать её, как следует, чтобы понять, что она такая, какая есть, а другая и не была мне нужна, – и по-прежнему всё ещё не нужна… – И ты, конечно, не обязана её любить и можешь этого не делать, но она мать вашего будущего внука или внучки, так что этот разговор окончен.
– И зачем тебе всё это нужно?
– В каком смысле зачем? У меня будет ребёнок, мама.
– Возможно, он даже не твой.
– Не верю, что ты снова за своё.
– А что прикажешь? Вот сделаешь экспертизу, и тогда…
– Не дави на него, Кимберли. Серьёзно, достаточно. Выйдем на улицу, сын.
– Что, по-твоему, ты делаешь, Бенджамин?
– То, за что ты мне ещё спасибо скажешь, и если Лив вернётся в наше отсутствие, прошу, держи себя в руках.
– Так что ты не мог сказать мне при маме? – я не против общения лицом к лицу, это не доставляет мне ровным счётом никакого дискомфорта, но просто хочется уже узнать, ради чего именно отец вывел меня из ресторана наружу. Неужели спустя столько лет брака и после двоих детей есть риск и вероятность сказать что-то такое, что обидит твоего партнёра по жизни?
– Знаю, мы воспитывали тебя так, что родителей надо слушаться, но, начиная с определённого возраста, это становится менее актуально. В общем, в твоём случае он уже давно настал, так что ты можешь учитывать мнение своей матери, а можешь вовсе не принимать его в расчёт, но что ты точно не обязан делать, так это непременно поступать так, как она намекает и хочет, чтобы ты поступил. И со мной то же самое. Ты больше не должен нам повиноваться, отчитываться и подчиняться, Дерек. Никому из нас. И, пожалуй, вообще никому в мире. Я верю, что у тебя есть своя голова на плечах. Так что в первую очередь слушай только её и никого больше, ладно?
Глава 11
– Ты точно в порядке?
– Ты спрашиваешь это уже в пятый раз с тех пор, как три минуты назад встретил меня выходящей из туалета и сказал, что мы можем ехать. Но я всё ещё не слышу звука двигателя, – верно, мы просто продолжаем сидеть в припаркованном на стоянке автомобиле, в то время как мои родители покинули ресторан даже прежде, чем я, настояв на оплате счёта, отправился за Оливией в направлении дамской комнаты. Но меня задевает не то, что они с ней не попрощались, а то, что она ведёт себя так, будто, пока мы были там, не думала признаться, что сделала, и что я покрываю. Хотя кто знает, может, у неё действительно и мысли такой не возникало, а я так, традиционно верю в непонятно что, всё продолжая фантазировать и обманываться.
– Тебя слишком долго не было, – достаточно для того, чтобы теперь заставить меня иметь дело чуть ли не с нервным тиком на почве отсроченного переживания и раз за разом чувствовать, как дёргается правый глаз. – И ты выглядишь бледной и утомлённой.
– Вот спасибо тебе. Лучше бы ты промолчал. И что только с тобой не так?
– А с тобой что? Опять ведёшь себя так, словно, сидя там, не защищала меня. Но я тебя знаю. Мы ведь были женаты.
– Но ты меня оставил, так что теперь ты и понятия не имеешь, какая я, а твой ребёнок уже достал толкаться. Из-за него мне фактически постоянно хочется в туалет, – Лив вся морщится, её левая рука инстинктивно касается живота, словно это может избавить от внутренних изменений, и я знаю, что если не её внешнее неприятие, то, по крайней мере, негативные слова уж точно должны вывести меня из себя. Но вместо злобы и сердитых ощущений вопреки всему я испытываю прилив странного воодушевления, эйфорией затапливающего меня с головой, ведь это реально то, о чём я думаю, чего хочу и боюсь потерять. Я, она и наш ребёнок внутри неё. Полноценная семья. Конечно, мы больше не она, в нынешней ситуации всё это преимущественно напоминает подделку и имитацию, но суть от этого не меняется. Я хочу детей именно от Лив. Только от неё одной. Сколько бы времени не прошло, мне её никто не сможет заменить.
– Толкаться? Вот прямо сейчас?
– Ну не толкаться. Шевелиться. Всё равно достало.
– Прямо сейчас?
– Боже, ты совсем меня не слушаешь. Я говорю тебе, что, что бы я ни пила, всё почти тут же просится обратно, а ты думаешь только о себе, Картер. Эгоист.
– Эгоист захотел, чтобы его мать извинилась перед тобой, и не позволил тебе наговорить много ненужных вещей.
– Потому что они, признайся мы в них, разрушили бы твою идеальную картину мира. Где он и она счастливы, женаты и ждут пополнения. Тебя волнует лишь твоя шкура, Дерек, а вовсе не то, какое впечатление я произведу, и что обо мне подумают, – но всё это самое великое и громадное её заблуждение. Если бы меня беспокоила и терзала исключительно собственная моральная сохранность, я бы не стал никого сдерживать и допустил всё, что назревало. Без волнения о последствиях и размышлениях, а не возненавидят ли эту женщину ещё сильнее. И уж не тратил бы внушительные суммы на то, чтобы на улице ей никто не сделал физически больно.
– Это всё ложь. Ради всего святого, Лив. Можешь смело обвинять меня хоть во всём на свете и в своих проблемах особенно, но я же сказал, что больше не хочу ругаться и препираться, и именно это и подразумевал.
– Ты серьёзно?
– Абсолютно, – настроенная подозрительно, она смотрит на меня недоверчиво и скептически, но я ручаюсь за свои слова. Мне, и правда, надоел весь этот негатив, тяжёлый эмоциональный фон, обиды и споры, – так больше не может продолжаться. Я хочу лишь…
– Чего?
– Прикоснуться. Позволь мне. Пожалуйста, покажи, где.
– Вряд ли ты что-то почувствуешь.
– Мне всё равно, Лив. Я просто хочу, и всё.
– Хорошо, – это сказано почти шёпотом, на удивление согласным, добрым, спокойным и мягким, и я застываю в ступоре, частично столбенею и зажимаюсь, когда она прикасается ко мне по собственной инициативе. Это то, без чего я всё ещё привыкаю обходиться, а мою руку тем временем перемещают на скрытый бархатной тканью живот и удерживают в нужной точке приятной на ощупь ладонью. – Это здесь, – да, всё, вероятно, так и есть, что где-то под кожей происходит настоящее чудо, деление клеток и рост нового организма, появление и развитие его органов, кожи и частей лица и тела. Но я и не вижу, и не чувствую ничего такого, что словно передавало бы мне послание от маленького мальчика или крохотной девочки, и многое бы отдал, чтобы поменяться местами с Лив. Испытываемые ощущения всё равно не пробуждают в ней никакого материнского инстинкта, не трогают её за душу и не цепляют за живое. Но время ещё есть. Для всего. И чтобы я почувствовал ребёнка, находясь снаружи и не вынашивая малютку прямо под сердцем, и чтобы его мама оттаяла и прониклась, и не порвала со мной окончательно и бесповоротно. – Ну что?
– Ничего.
– Мне жаль. Жаль, что тебе пока не дано этого ощутить.
– Жаль, потому что ты это чувствуешь, и это волшебно, что в случае с тобой просто невозможно, или…
– Потому что я думаю, что ты разочарован, Дерек, – рядом с ней это уже моё обычное состояние, и я мог бы прямо ей всё сказать, но никогда не дремлющая совесть не позволяет рискнуть обидеть, и я спускаю всю эту ситуацию на тормозах.
– Не бери в голову. Давай я просто отвезу вас домой. Будь добра, пристегнись.
– Но я никогда не пристёгиваюсь.
– Что ж, самое время начать и больше не прекращать. Пожалуйста.
***
– Вот ты и на месте, – ввиду того, что, находясь за рулём, я никогда не общаюсь ни с пассажирами, ни по телефону, это мои первые слова за последние двадцать-тридцать минут, проведённые в пути от ресторана до квартиры Лив, и говорю я их, уже стоя непосредственно в её прихожей. Здесь больше не пахнет исчезнувшими цветами, но всё равно царит уютная и приятная атмосфера благодаря тому, что здесь всё неразрывно связано с женщиной передо мной. Не буду врать, во мне, и правда, полыхает огорчение, горящее внутри буквально обжигающим огнём, но это неважно. Мы ведь условились больше не конфликтовать, и своё слово я однозначно сдержу. Тут без вариантов.
– Да, на месте, – она разувается и кладёт свой клатч на тумбочку, в то время как я захлопываю за нами дверь, потому что уходить вот так сразу будет очень невежливо, и сразу после поворачивается лицом ко мне, – спасибо, что… В общем, спасибо за всё. Я хочу сказать…
– Я понял. Можешь дальше не продолжать, – благодарности мне даже не нужны. Я просто не вынесу, если буду знать, что её презирают и ненавидят мои самые близкие люди, и при этом ничего не делать, а молча за всем этим наблюдать. Необходимо продолжать поступать правильно. – Не за что.
– Ну, тогда пока? – это звучит больше вопросительно, чем утвердительно и окончательно, и эта неуверенность странным образом накладывается на моё аналогичное чувство, всё обостряя и увеличивая его в объёмах, и вот я уже пересекаю разделяющее нас пространство, притягиваю Оливию ближе к себе и целую её сразу же глубоко и со страстью. Даже не пытаясь притворяться и убеждать себя, что это не то, чего я хочу, а просто очередное временное помутнение рассудка. Это не оно, никогда им не было и не будет. Я так чувствую и так сильно желаю верить, что она тоже.
– Хочешь, я уйду? – руки стискивают материал её платья по бокам, и ранее она уже ответила мне, откликнулась на несколько резкое и скоропалительное прикосновение моих губ, и, может, я не должен спрашивать, и это однозначно лишнее, но брать то, что хочется… Возможно, в том всё и дело, что отныне я должен лишь отдавать. Себя. Если и не ей, так ребёнку. А в остальном кто мы… кто мы друг для друга?
– Нет, – это отрывистый шёпот, позволение и согласие, – иди сюда, – и прежде, чем я успеваю подготовиться, Лив берёт меня за руку. Но это ощущается так до дрожи, до мурашек и до самых глубин сердца правильно, как, собственно, и нахождение в её комнате, что мои пальцы почти нежные и трепетные, но душа и тело голодают, так что… Одним словом, одежда и бельё исчезают быстро, с шуршанием соскальзывая на пол и чуть ли не теряя пуговицы в случае с моей рубашкой, но молния брюк и пряжка ремня поддаются без особых проблем, и, слыша дыхание, которое громче обычного, не знаю, своё, её или наше, я не могу не смотреть. На волнующее тело, на каждый его живущий в памяти изгиб или на возникшие изменения, которые ещё только подмечают глаза, и мои руки повторяют их путь, допущенные, осторожные и ласковые, а губы, возможно, произносят нечто опрометчивое и запретное:
– Ты красивая… – всё сливается воедино, и я понимаю, мне не сохранить рассудок. Чувствам всегда нужен выход, а если они его не находят, то человек просто выгорает или… взрывается… эмоционально. Но я не хочу сгореть. Не лучше ли и честнее, и прекраснее признать всё, как есть? Открыться, чтобы правда смогла освободить и избавить от оков? Невозможно контролировать себя вечно. Держать все тайны на замках и в кандалах… Бесконечно это просто путь в никуда. Утопия.
– Что?
– Мне тебя не хватает. Я скучаю. Даже не представляю до конца, насколько сильно…
– Ты… не в себе. Можем… Мы ведь можем не говорить? – несколькими мгновениями ранее, ложась на кровать, я увлёк Лив за собой, пока мы справлялись с моим галстуком, рубашкой и брюками, и теперь, фактически обнажённая, она ближе, чем за всё последнее время. Но сейчас, говоря это, перехватывает мою правую руку, едва кончики пальцев на ней касаются приоткрытых губ, и пытается отодвинуться и, возможно, встать, но я не даю, мягко, но требовательно высвобождая свою ладонь и не позволяя сдвинуться с места. Рука очерчивает тонкую шею и очень хотела бы освободить явно увеличившиеся округлости груди от чашек бюстгальтера, но я не решаюсь. В воздухе и так витает непонятно откуда взявшаяся нервозность, обусловленная неизвестными причинами, и всё сложно.
– Нет, не можем.
– Но я… – Лив почти дотягивается до меня, какая-то будто злая или растерянная, или всё это одновременно, и тут в мой разум вторгается одно единственное предположение. Незваное, но, возможно, не лишённое смысла. Что она боится ощущений и эмоций, что, вероятно, ждёт лишь обезличенного секса, когда, как в прошлый раз, даже не будет видеть меня, но я так не хочу. Я хочу смотреть в её глаза. Любить её…
