Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 9.
МАТВЕЙ ИВАНОВИЧ МУРЕТОВ
Окончил Рязанскую семинарию, затем в 1841 г. – Киевскую Духовную Академию. Был определён наставником по классам катехизического учения, всеобщей истории, греческого языка в низшем отделении и русской истории в среднем отделении Киевской духовной семинарии, затем назначен помощником инспектора. В 1842 г. перешёл на службу в Петербург преподавателем словесности и чтения исторических книг Ветхого Завета, был утверждён в степени магистра богословия, в 1843 г. рукоположен в священники к Исаакиевскому собору. В С.-Петербургской гимназии служил законоучителем с 1845 по 1865 гг. Являлся автором нескольких богословских сочинений.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 310 – 311, 354.
«Начну с законоучителя отца Матфия Муретова, который учил в старших классах. Муретов был магистр Киевской Академии и, должно быть, очень учёный поп, потому что был священником в тогдашней Иркиевской церкви, находившейся в Адмиралтействе. Ничего особого Муретов из себя на вид не изображал, кроме разве того, что был большой трус. Учились бы мы у него плохо, при его нетребовательности; но мы боялись ревизора преподавания Закона Божия в петербургских гимназиях – протоиерея Казанского собора о. Андрея Райковского. Последний заглядывал к нам очень нередко, каждый раз приводя в трепет Муретова. Вспомним, что дело идёт о времени, когда министром был назначен Ширинский. Райковский очень часто задавал вопросы невозможные, мне напр(имер), раз задал в шестом классе, рассказать содержание оного из апостольских посланий и, на мой ответ «не знаю», поставил нуль; подобные же общие вопросы были предложены и другим, которые получили такие же нули. Впрочем, строгость Райковского была такова, что сам Постельс не очень смущался результатам его посещений, видя, как говорили, что Райковский больше придирается к Муретову. Трусость Муретова, как рассказывали, имела свою историю. Дело в том, что император Николай имел обыкновение, начиная с Нового года и до Святой, посещать почти все средние учебные заведения, как военные, так и гражданские. Всегда посещались при этом и гимназии <…> Муретов специально делал распоряжение, чтобы при входе царя в класс после здорованья и приказания садиться, лучший ученик не садился, а готовился бы отвечать урок, как будто бы перед тем вызванный Муретовым. Такие приготовления были сделаны и в 1850, кажется, году, когда император Николай в последний раз посетил нашу гимназию. Как обыкновенно, приехав в гимназию, царь прежде других классов входил в 4-ый, бывший первым по расположению комнат. В приезд царя в 1850 г., в 4-м классе шёл урок Закона: услыхав царский звонок, Муретов, спрашивавший в это время посредственного ученика (кажется Лаубе). По обыкновению, сказал, чтобы при входе царя отвечал кто-то другой, конечно, один из лучших учеников. Пришёл царь, сопровождаемый, как обыкновенно, директором и инспектором, поздоровался, приказал садиться и затем, обратясь к Муретову, сказал: «Продолжайте!» Но после приказания садиться, Лаубе продолжал стоять, и Муретов не нашёлся вызвать другого и обратился к нему с вопросом: «Как читается 8-ая заповедь?» Лаубе молчал и молчал – минуты две. Царь начал терять терпение… Наконец Лаубе вспомнил: «Не прелюби сотвори!» Царь крикнул: «Дурак!», а затем повернулся и, говорят, уехал з гимназии, не заходя уже в другие классы… Муретов, разумеется, остался ни жив, ни мёртв… Этот случай произвёл на него, как рассказывали, такое впечатление, что он впоследствии всегда имел вид чем-то угнетённого, всегда чего-то боящегося человека. <…>
Ухудшил угнетённый дух Мур(етова) и попечитель Мусин-Пушкин <…>, особенно любивший посещать уроки Закона и русской истории, причём очень часто задавал сам вопросы, на которые получал ответы, далеко не всегда удовлетворительные. Раз помню в 6-м классе, кажется, ни один ученик не сумел полностью повторить молитвы перед причастием. Разумеется, Муретов трепетал».
1850-е гг.
Лазаревский А.М. Отрывки из биографии // Киевская старина 1902. Т. 77. № 6. С. 488 – 489.
ФЁДОР ИВАНОВИЧ НЕМАНИ
Инспектор Второй гимназии в 1834 – 1837 гг.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 354.
«Его (инспектора Кестнера – Т.П.) сменил Неммани, который страдал расстройством умственных способностей».
А. Родионов, 1832 – 1840 гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 10.
ИЕРОНИМ ПАУЛОВИЧ
Учитель гимнастики Второй гимназии в 1857 – 1860 гг.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 360.
«При поступлении в гимназию я застал ещё обучение гимназистов маршировке – вероятно, это создалось благодаря Крымской кампании. Обучал какой-то гвардейский офицер. Маршировка скоро вышла из употребления, и тот же офицер стал учить гимнастике, причём были устроены и надлежащие для неё приспособления. Правда, скоро и этот наставник исчез с нашего горизонта. Но благодаря приспособлениям среди пансионеров довольно скоро возник гимнастический спорт, и у нас явились довольно хорошие гимнасты».
1850-е – н. 1860-х гг.
Иностранцев А.А. Воспоминания (Автобиография). СПб., 1998. С. 42.
ХРИСТОФОР ИВАНОВИЧ ПЕРНЕР
(1796 – 1867 гг.)
Сын купца, лютеранин. В 1817 г. окончил курс в Лесном корпусе со званием форстенмейстера. Служил землемером в Виленской, затем в Петербургской губерниях. В 1819 г. уволился по болезни, в 1827 г. поступил учителем немецкого языка в Главное Инженерное училище. В 1832 г. был определён младшим учителем географии в С.-Петербургскую Третью гимназию (до 1837 г.), преподавал также статистику (1836 – 1838 гг.) и историю (1832 – 1837 гг.). В 1837 г. перемещён на должность инспектора Второй гимназии, в которой прослужил до 1866 г. Неоднократно получал награды за «отлично-усердную службу».
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 314 – 315, 354.
За сто лет. Воспоминания, статьи и материалы. Пгр., 1923. С. 239, 240, 241.
Аничков Н.М. Историческая записка пятидесятилетия Третьей Санкт-Петербургской гимназии. СПб., 1873. Приложение 1. С. 8.
«После Неммани был Христоф(ор) Иванович Пернер, человек добрый, мягкий, впрочем его существование в гимназии вскоре сделалось незаметным, потому что вместо П.А. Шипилова поступил директором А.Ф. Постельс».
А. Родионов, 1832 – 1840 гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 10.
***
«Дух добра и зла окружал нас и в административных сферах гимназии. Предстателем бесконечного идеального добра был бесспорно добрейший из добрейших инспектор наш – Христофор Иванович Пернер; зло же, в смысле лишь неуклонной строгости, представлял собой один из лучших директоров своего времени Александр Филиппович Постельс. При поразительном добродушии и изумительной мягкости любвеобильного Христофора Ивановича, Александр Филиппович нередко казался нам демоном-Юпитером, даже тираном…».
Z, 1841 – 1848 гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 22.
***
«При автократических наклонностях Постельса Пернер был совершенным нулём. По крайней мере, мы от него редко слышали решительные ответы. Настойчивые приказания, а чаще, наоборот, видели морщины на его лбу, сжатые его губы, слышали нёбные звуки «гм, гм…» и слова «я посмотрю», «потом я вам скажу», «этого нельзя» и т.п. Словом, встречали выражения неизвестности, отрицания, самоуничижения».
А.С. Вирениус, 1840-е – н. 1850-х гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1881. Вып. 2. С. 8.
***
«Совершенную противоположность Постельсу (директору – Т.П.) представлял инспектор Хр(истофор) Ив(анович) Пернер. Хотя и тоже немец, но Пернер был прежде сего бестолков: никогда нельзя было понять, чего он хочет, когда приходилось ему покричать на нас. При этой бестолковости Пернер был до крайности добр, и все мы его любили. Если бы Пернер умел и захотел, он мог почти всецело распоряжаться нашим поведением: до такой степени мы его любили. Любили же его прежде всего, конечно, за его сердечность, а потом как противуположение Постельсу. Хотя Пернер старался подражать Постельсу и не прочь был иногда покричать на нас, но этот крик как-то сразу приводил нас в доброе расположение, потому что мы наперёд знали, что крик должен кончиться шуткой, улыбкой и затем спокойны удалением Хр. Ив. Особый вид представлял собою Пернер в те моменты, когда должен был ассистовать Постельсу при каких-либо особенно грозных мероприятиях Постельса. Помню раз произошло в гимназии чрезвычайное событие: Постельс при общем собрании всех гимназистов наказал двух-трех из нас розгами, которые вообще у него не практиковались. Это было в начале пятидесятых годов, когда в петербургских гимназиях, а может и в других, введено было обучение шагистике. Последней нас учил какой-то преображенский унтер, довольно ревностно относившийся к своей задаче. Замечая, что мы нерадиво относимся к его преподаванию и шагаем с улыбками, унтер пожаловался Постельсу. Последний нашел нужным показать нам, что шагистика не шутка и приказал отвести старшие классы в «сборню», где уже приготовлены был розги и около них стоял памятный нам красноносый унтер-офицер Луников, ведавший гимназических служителей. Сказав предварительно краткую речь на тему о необходимости послушания, Постельс указал какую-то жертву, которая мигом подверглась самому краткому, впрочем, сечению. Затем указал на старшего Слонецкого-Михайловского, но этот отвечал, что он не ляжет, чувствуя себя больным. Произошло смятение. Пернер пришёл в ужас от такой смелости. Постель смешался, но тут же вышел из затруднения: в первом ряду стоял седьмой класс и в числе их сын близкого приятеля Постельса Темьянский. Последний стол как-то свободно, выставив, кажется, ногу. «А вы, Т-ский, как стоите? Не знаете, как следует стоять при начальстве? Я покажу вам, что я помню дружеские отношения к вашему отцу – ложитесь!» Двумя – тремя розгами Постельс сорвал своё сердце на сыне приятеля. Экзекуция кончилась длинным увещанием, произнесённым грозно и громко, которое окончилось словами: «Луников! Положи розги в соль!» Повернувшись затем, Постельс ушёл, сказав Пернеру отпустить нас из сборной. Нужно было видеть беднягу Пернера, когда, по уход Постельса он обратился ко всем нам со словами: «Как можно доводить себя до такой меры! И как вам, господа, не жаль себя! За что пострадал бедный Темьянский?» (юноша вообще скромный и серьёзный). А затем погрозив пальцем Михайловскому, видимо. Одобряя в душе его смелость, приказал идти пансионерам в камеры, а приходящим домой: этот случай наказания розгами был при мне, сколько знаю, единственный. Может быть, когда какого-нибудь маленького» и посекли, но это уже делалось келейно; до общего сведения такие случаи не доводились».
1850-е гг.
Лазаревский А.М. Отрывки из биографии // Киевская старина 1902. Т. 77. № 6. С. 486 – 487.
***
«Инспектором нашим в то время был Христофор Иванович Пернер. Это был добродушный и невозмутимый человек, полнейший оптимист. Его любили, но никто не боялся. Вообще у нас, во 2-й гимназии, в то время совершенно отсутствовал тип «грозного начальства». Если в каком-нибудь классе слишком развозятся, расшалятся мальчики, Христофор Иванович являлся туда. «Что это вы, господа, шумите, точно пьяные матросы! Будьте тише!» И благодушно уходит, вполне сознавая, что молодому организму шум и возня также необходимы, как птичке прыганье с ветки на ветку. Не знаю, укрощало ли это буйные (и, в сущности, невинные) порывы молодых натур, но вполне уверен, что приёмы Христофора Ивановича были гораздо лучше «строгих» приёмов иных педагогов, которые воображают, что они должны быть грозою для учеников, что при их приближении всё должно утихать. Нам позволялось (в старших классах) приносить в гимназию посторонние книги, большею частью беллетристику. Но требовалось, чтобы эти книги предварительно были предъявлены инспектору для просмотра. И вот, ученик приносит добродушному Христофору Ивановичу какую-нибудь книгу. Х.И. делает вид, что просматривает её, хмурит брови, перелистывает страницы…Но ученик очень хорошо видит, что он не читает н одной строчки: глаза его неподвижно устремлены на раскрытые страницы книги. Просмотрев книгу таким образом, Христофор Иванович делает надпись: «просмотрел, Пернер». Юноша всё это видел и хорошо понимает, но я не помню, чтобы кто-нибудь злоупотребил доверием и добротою Христофора Ивановича».
Маев Н. Из прошлого 2-й Петербургской гимназии // Русская школа. 1894. № 2. С. 34 – 35.
***
«Много поколений перешло через его руки; воспитанников его приходится считать тысячами, и между ними наверное не было ни одного, который бы не любил Христофора Ивановича всею душою в то время, когда пользовался его наставлениями; но и вышедши из-под его руководства, всякий сохранял потом о нем навсегда самое отрадное воспоминание. Кроткий и, вместе с тем, весёлый характер, младенчески чистая душа и исполненное достоинство обращение делали личность его привлекательною для всех, кому приходилось иметь с ним сношения. Если прибавить к этим свойствам живую любовь к делу воспитания, то будет понятно, почему воспитанники так любили и ценили Христофора Ивановича и почему эта любовь не угасала в них и потом, в течение целой жизни…».
Некролог Х.И. Пернера // Голос. 1867. № 89.
МОИСЕЙ ГОРДЕЕВИЧ ПЛИСОВ
(1783 – 1853 гг.)
В 1807 г. окончил Главный Педагогический институт. Учитель прав С.-Петербургской губернской гимназии в 1818 – 1822 гг.
Курганович А.В. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии. Ч.1. СПб., 1880. С. 127.
Биографика СПбГУ https://bioslovhist.spbu.ru/person/844-plisov-moisey-gordeyevich.html
«Плисов, профессор правоведения, или, лучше, права, ученик Лейбница и Гейнзиуса, сбивался от всякой мелочи. Когда окна на двор были открыты, и петух предвещал дождь, Плисов останавливался всякий раз перед кикирику и снова начинал свою фразу, которая на том же месте прерывалась новым кикирику. В оправдание свое он говорил нам, что Лейбниц привык, читая лекции, устанавливать взор на граненые стальные пуговицы, бывшие на одежде одного из слушателей. Когда это заметили, тот слушатель спорол одну или две пуговицы. Профессор несколько раз смущался, однако оправился. Тогда тот же студент спорол все пуговицы и явился с суконными. Лейбниц стал запинаться и вдруг, вскочив с кафедры, закричал студенту: «Сударь! Пришейте пуговицы, или – я не читаю! <…>
На следующем экзамене, в 1821 году, плохо отплатил я бедному моему профессору Плисову: это было в разгаре пиетизма в высшем кругу. Князь А. Н. Голицын был министром народного просвещения; Рунич – попечителем учебного округа; Кавелин – директором училищ; а Магницкий, этот известный иезуит, – ректором университета. Из университета были изгнаны лучшие таланты; профессору эстетики Галичу грозили отставкою за его либерализм. Галич, человек ограниченный, бедный, обременённый семейством, струсил и решился объявить Руничу, что он постиг своё заблуждение и сознает, что все учение эстетики – вздор. Рунич объявил это на конференции и вздумал тут же вознести благодарение Господу, что сподобил возвратить заблудшую овцу на путь истины. При этом случае выдумали, будто Галич подошёл к Руничу и поправил его речь вполголоса: «Ваше превосходительство! Я – баран!» В это-то странное время я держал экзамен по естественному праву. Добирались до Плисова. Мне только что минуло 16 лет, но я был мал ростом, с детским лицом и звонким детским голосом, меня и выбрали за оселок учения Плисова. Экзамен происходил в большом зале; нас было только 16 человек; экзаменаторы: попечитель, директор училищ, ректор университета, потом разные sub (замы): всего человек семь, сидевших за столом.
Позвали меня к столу и спросили, как я объясню, что государь может награждать, наказывать, рубить головы своим судом, а он, Рунич, такой же человек, этого права не имеет.
Товарищи шипели мне издали: «Помазанник», – но я не дослыхивал и потерялся. Между тем Плисов заметил попечителю, что он не имеет права делать такие вопросы и что они могут только навести юношей на мысли, какие им не пришли бы в голову. Рунич смешался.
– Ну, пожалуй, – сказал он, – я вас спрашиваю не об Александре I, а о Франце II.
Я между тем подзадумался и в убеждении, что сделаю отлично, объяснил конференции, что Франц имеет власть по праву наследства.
– А как же приобрёл первый монарх такое право?
Я стал объяснять, что сначала люди избирали себе сами главу только на время войны с соседями, но избранные укрепили за собою власть с помощью войска.
Рунич слушал меня с удовольствием; тем более удивился я, когда Плисов дрожащим голосом уверял, что он никогда подобного не говорил своим слушателям. Рунич же доказывал, что ребёнок не может сам выдумать подобные вещи.
Завязался спор о том, ребёнок ли я или нет. Инспектор докладывал, что мне 16 лет; Рунич и Магницкий утверждали, что мне не может быть более 13 лет; инспектор побежал за метрическим моим свидетельством. Профессор просил разрешения выйти, а я, изумлённый, раздосадованный на самого себя, стоял перед этими фарисеями!
Когда я увидел, что профессор мой собирается выйти, я возмутился и тоном негодования объявил, что профессор никогда не говорил того, что я сказал; что я читал это в сочинениях исторических, и между прочим – истории Галетти, которая была нашим официальным учебником. Потребовали историю Галетти, велели мне отыскать то место, в котором выражена мысль, мною высказанная. Я нашёл фразу, выражавшую почти то же; однако же Плисов вышел в отставку и потом определился в комиссию составления законов. История Галетти отобрана у всех и запрещена.
По выходе Плисова из залы Рунич подошёл к нам и сказал, что мы учились прекрасно, но что нам внушались понятия превратные; что естественное право мы знаем без профессора, если знаем десять заповедей и Символ веры, потому что в этом заключается все естественное право, и другого права нет.
Затем стал спрашивать нас заповеди. На беду – никто не знал твёрдо второй заповеди; мы перетрусили, но попечитель уверил нас, что все будем переведены в 8 класс, и что он даст нам профессора умнее Плисова».
1815 – 1820-е гг.
Фишер К.И. Записки сенатора. М., 2008. С. 22 – 25.
АЛЕКСАНДР ФИЛИППОВИЧ ПОСТЕЛЬС
(1801 – 1871 гг.)
Сын лютеранского пастора. Окончил Главный Педагогический институт, в 1823 г. был удостоен звания старшего учителя гимназии, степени кандидата по физико-математическому факультету, серебряной медали и оставлен при Университете для исправления должности магистра по минералогии и геогнозии; одновременно выполнял обязанности помощника инспектора студентов. В 1826 – 1829 гг. совершил кругосветное плавание на шлюпе «Сенявин» в качестве члена учёной экспедиции под руководством капитана Ф.П. Литке. В 1831 г. был утверждён в звании адъюнкт-профессора Университета по кафедре минералогии и геогнозии. С 1833 г. был назначен на такую же должность в Главном Педагогическом институте, а в 1836 г. был утверждён в звании экстраординарного, затем, в 1839 г., – ординарного профессора. Состоял хранителем Минералогического музея при Академии наук, инспектором частных пансионов и школ в С.-Петербурге. С 1836 по 1848 гг. преподавал естественные науки в Училище правоведения. В 1837 – 1856 гг. – директор С.-Петербургской Второй гимназии. С 1855 г. был назначен воспитателем при детях е.и.в. принца П.Г. Ольденбургского и оставил службу в гимназии. С 1863 г. и до смерти, последовавшей в 1871 г., состоял членом Совета министра народного просвещения. Автор нескольких научных трудов.
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской Второй гимназии. СПб., 1894. Ч. 2. С. 316 – 323, 354.
«Для приходящих (учеников – Т.П.) в обеденное время и для сбора их перед утренними классами никакого помещения отведено не было; шинельная отворялась за четверть часа до начала классов, а потому те, которые приходили утром ранее этого срока, или оставались на время обеда в гимназии, должны были проводить это время на дворе. Только впоследствии, при вступлении директора Постельса, устроен был сборный зал для приходящих и взят особый гувернёр для надзора за ними. Мера эта заметно повлияла на нравственное состояние приходящих учеников: значительно уменьшалось число разбитых носов, фонарей под глазами и синяков на других местах».
«С его вступлением начались в гимназии существенные преобразования, обращено было внимание как на преподавание учителей, так и на занятия учеников; в младших классах образованы были параллели, чрез что было уменьшено многолюдство в классах; учреждено дежурство гувернёров, которые сквозь стеклянные двери могли наблюдать за поведением учеников, стоило учителю выслать ученика из класса, и тот уже подвергался наказанию за шалость.
Такими и многими подобными распоряжениями учителям предоставлена была возможность заниматься преподаванием.
Вообще с поступлением Постельса в гимназию поднялся нравственный уровень ее, многие предметы стали преподавать новые учителя, более знакомые с делом преподавания; обращено было внимание на изучение новейших языков. Языки французский и немецкий читались параллельными; нередко случалось, что ученик III класса сидел по языкам в IV или V классе (всех классов по языкам было шесть) и наоборот ученики старших классов не шли далее IV класса.
