Алексей Струмила "Старик"

Галина на это перекрестилась мелким крестом, а Полина сделала своё обыкновенное движение губами:

– Служить-то служат, да для кого?

– Это да, – согласился Николай Николаевич, муж Галины, и добавил как будто даже с удовольствием, – разорили деревню. На корню разорили.

Ничего не говорил только муж Полины, тучный Иван Сергеич. Он задохнулся и громко, всем нутром дышал, тщетно пытаясь унять дыхание.

– Мама, мама! Зайдём! Зайдём! Мама, мы зайдём? – наперебой затараторили близняшки Оля и Юля, внучки Николай Николаича и Галины. Ещё вечером они слышали разговор матери с бабушкой, заходить в церковь или нет. Они выспрашивали, что это такое «эта церковь», и им рассказали про неё такими новыми и непонятными словами и названиями, что им не терпелось увидеть всё своими глазами.

– Да угомонитесь вы, – урезонила их тут же мать (дочь Галины и Николай Николаича), Ирина. – Как взрослые решат, так и будет. Все пойдут – и вы пойдёте.

Близняшки заговорщически переглянулись и замолчали.

Спустившись к мосткам, неожиданно встретили Сашу, сына Полины и Ивана Сергеича. Саша был не один, перед ним, осторожно ступая по мёрзлым ступенькам, шла по-городскому одетая женщина. Старик внука не узнал и посторонился, давая им дорогу и очень удивился, когда они оба остановились перед ним и стали смотреть на него и улыбаться.

– Здравствуй, де, – сказал Саша, покраснев. – А я не один в этот раз. Это вот Вера.

Спохватившись, старик потянулся к ним обоим и неловко чмокнул внука в щёку, а молодую женщину не решился. Она наклонила голову и протянула ему свою узкую ладошку в лайковой перчатке:

– Вера.

– Вот и хорошо, – сказал старик нерешительно, – а то всё это.

Все на это заулыбались, только близняшки смотрели на незнакомку открыв рот. Саша представил свою спутницу родственникам, но родителям представлять не стал, из чего Ирина заключила, что они уже знакомы, и, значит, всё это «серьёзно». А глазами она смеялась над братом, который объявлял всегда себя заядлым холостяком, и Саша на это ещё сильнее покраснел.

Когда поднялись к церкви, остановились. Было тихо кругом. Только Иван Сергеич громко, дышал всем нутром.

– Забрался всё же, – улыбнулся он на обращённые к нему взгляды и закашлялся своим мокрым кашлем, сотрясающим всё его большое тело.

Вера разглядывала церковь, задрав голову и придерживая рукой шапочку. Церковь была белёная с облезлыми стенами. Над самым её входом была выложена старинными золотыми буквами надпись. Вера только что попыталась её разобрать, как Саша стал ей шептать в самое ухо:

– Маленький был, никак не мог прочитать, что там написано. А потом оно само как-то прочиталось: «Вера без дел мертва есть». Видишь, вон там буквы «т» нет? Отвалилась. Видишь?.. Ты не бойся, «Вера» – это не про тебя.

Пошутил он неловко и понял это, и снова покраснел, но Вера понимала его состояние, понимала, что это из-за неё, и глаза её понимающе улыбнулись. Когда Иван Сергеич отдышался, посовещались и решили: если уж идти, то идти всем, и стали подниматься по ступеням. Со снежного яркого света вошли в темноту здания. Длинный пустой коридор вёл к тяжёлой двери, за толстыми стёклами которой мерцали огоньки. Слева в стене была небольшая ниша, и там стояла скамейка. Теперь она была пустая, а тогда на ней стоял гроб с бабушкой. И Саша невольно вспомнил и бумажные цветы, и торчащий из них углом белый платок над невидимым лбом, и потемневший чужой нос. И ему стало не по себе, как не по себе было и тогда, когда она там стояла.

Саша потянул на себя огромную дверь, и она открылась со звуком собственной тяжести. За дверью стоял сладковатый церковный запах. Народу почти никого не было, у входа на лавках было несколько тёмных старушек. Как показалось Вере, все они посмотрели на неё из-под своих чёрных платков. А та, которая не посмотрела, что-то шептала себе под нос, часто-часто что-то пережёвывая своими старческими пустыми щеками. Своей сухой рукой она доставала это «что-то» то ли из мешка, то ли из сумки, валявшейся у её ног, и таким же быстрым движением, каким крестилась, отправляла себе это в рот.

Оля и Юля совершенно одинаково вытаращили глаза и, озираясь по сторонам, жались к матери. Саше было забавно наблюдать за ними. Было уморительно, когда их напугал неестественно высокий голос, зазвучавший вдруг где-то справа, за расписными столбами. Потом ещё и хор запел, и они обхватили мать руками с разных сторон. Саша хотел показать на них Вере, но та рассматривала что-то вверху, под сводами, и он отыскал глазами отца. Иван Сергеич покупал возле деревянного прилавка свечки, целую горсть. И делал, видимо, что-то не то, потому что сзади за рукав его дёргала мать, махала на него рукой и ругала его одними губами, без звуков. Благообразная женщина в чистом платочке взяла у отца деньги и подала ему чёрную книжку, отерев её предварительно рукой, как если бы обложка у книги была мокрая. Иван Сергеич потряс книгой в воздухе.

– Библия это, – отвечал он матери во весь голос. – Раньше в каждой приличной семье была. Хочешь сказать, я себе на Библию не заработал?!

И он закашлялся на всю церковь, а Полина Ивановна махнула на него рукой и отошла к Саше.

– Деньжищи-то какие отвалил, – сказала она Вере шёпотом. – Чёрт. Как есть чёрт.

Вера не отвечала, но Саша успел заметить её глаза, весело блеснувшие в тени пушистых ресниц.

Когда они поставили свечки и обратно вышли на свет, светом так резануло по глазам, что они невольно сощуривались в щёлочки. И, совершенно неожиданно для себя, Саша испытал странный внутренний толчок и за ним очень сильное и совершенно дикое чувство, как будто всё внутри ахнуло и обрушилось куда-то. Это чувство было настолько странным, что он невольно огляделся кругом. Всё везде было как всегда, всё было таким, каким и должно было быть. И вместе с тем во всём этом обычном было что-то ужасное. Ужасным было то, что всё именно так, а не как-нибудь иначе. Сама эта вечная и ничем непреодолимая обычность и была ужасна. Он почувствовал, что то положение, в котором он находится, самое ужасное положение, в какое только можно попасть. И выхода никакого из этого положения нет и не может быть. «Нелепость какая. Всё, что знаю, я знаю в этой жизни, об этой жизни, для этой жизни. И всего этого не будет. Меня не будет, и всего этого не будет. А что же будет?» На его счастье, странное чувство, которое он испытал, насколько было сильным, настолько же быстро и прошло. Но тяжёлый осадок оставался, и он подумал, что это на него церковь так подействовала. А может быть, это было оттого, что похороны вспомнились. «И этот нос ещё». Было тоскливо. Тоскливо, потому что перед ним был опять тот же снег, тот же серый забор из ломаных горбылей, мимо которого они шли, еловые иголки и мусор от шишек под ногами, какие-то ветки и ягоды рябины в снегу. И зачем-то среди всего этого – он. Один. И смерть. Которая и для него тоже. «И торчащий нос». Саша посмотрел на Веру, и она уже не казалась ему такой безупречно красивой, как ещё несколько минут тому назад. И её шарф с бумбончиками показался ему каким-то дурацким. Он не верил себе и жадно вдыхал морозный воздух. «Что это такое? Что же это?» Определённо он кого-то за что-то ненавидел, ни с того ни с сего… Но, никогда и ни за что нельзя было поддаться этому наваждению. «Это как дурнота: что-то вроде сердцебиения или головокружения».

Они уже вошли в кладбищенские ворота и стали пробираться через запутанный лабиринт оград к бабушкиной могиле. «Ведь не случилось же ничего. Ровным счётом – ничего. Как с утра всё было, так и есть. Куда меня несёт?» Но его действительно несло, Вера представилась ему вдруг так, как ему могли представляться другие женщины, во всём своём неприкрытом, животном виде. Это было нормально по отношению к другим, но это было невозможно по отношению к ней. Он наблюдал за ней сзади. Наблюдал, как она избирательно вышагивала по снегу своими высокими каблуками. Нужно было прикладывать усилие, чтобы не дать волю приходившим в голову в разным грязным представлениям. Его передёрнуло. «Ну, оглянись же, посмотри на меня», – молил он её мысленно, стараясь представить себе её светящиеся под пушистыми ресницами глаза, убеждая себя, что она не такая, что он её по-настоящему любит, но она не оборачивалась. Изящно изгибаясь всем своим стройным станом, она вместе со всеми настоятельно пробиралась вперёд. Её движения казались ему неестественными и деланными. Наваждение продолжалось.

– Вот они, могилки-то, —проговорил вдруг над самым ухом отец, изменившимся от переполнявших его чувств голосом. – И мои все тут. Все, Санька, тут. Куда от них!

Саша сначала даже не понял, о чём это он, но от тона, с которым это было произнесено, его покоробило.

– Ну, здравствуй, мамуля, – Полина Ивановна коснулась рукой снега и поцеловала крест на могиле. – Вот уж и годик ты тут. Пролежала… Одна…

Слёзы потекли у неё по щекам. Услыхав её слова, старик как-то вдруг решительно и безнадёжно махнул рукой, повернулся и пошёл обратно. Остальные молчали. Полина Ивановна перекрестилась, положила перед крестом яблоко и конфет, рассыпала по снегу зерно. Какое-то время постояли неподвижно и в полном молчании, а потом пошли догонять деда. Дорогой встретили Клавдюху. Она с достоинством поздоровалась и сделала вид, что идёт по своим делам. Но когда её позвали помянуть Тамару Дмитриевну, она обрадовалась и затараторила:

– А я и гляжу, словно в церкву пошли. Собрались-коли, значит. Хорошо! А я и не придумаю: позовут – не позовут, обедать – не обедать. Хорошо, не стала, а то бы теперича куда. Тоже ведь думала дойти до могилки-то, да не пришлося, прости господи. Ноги-то, проклятые, всё больше не ходют.

VI

Стол накрыли в передней. Когда все наконец расселись, Иван Сергеич поднялся из-за стола, и жестикулируя перед собой рюмкой, сказал несколько слов о покойной тёще. Клавдюха всё время поддакивала ему головой, а в конце прослезилась и утёрлась концами своего платка. Выпили за помин души не чокаясь и закусили. Потом ещё выпили, ещё закусили и понемногу разговорились. Один старик не принимал в разговоре никакого участия. Он по-старушечьи часто жевал и каждый раз, перед тем как отправить себе что-то в рот, сильно жмурил глаза и супил брови.

В центре разговора оставался Иван Сергеич. Всю жизнь он считал себя самым из всей родни практичным человеком, а теперь, когда всё, как он выражался, перевернулось «с ног на голову», он чувствовал, как почва уходит у него из-под ног. Ему хотелось побольше узнать, что другие обо всём этом думают. А ещё больше ему просто хотелось выговориться.

– Николаич, а вот скажи-ка ты мне, что ты об этом думаешь? – говорил Иван Сергеич, своей вилкой стараясь захватить солёный грибок вместе с колечком лука.

– О чём, Сергеич, об этом?

– А вот хотя бы, что это за цены за такие? Это ж ни в какие ворота.

– Цены, это да! – согласился Николай Николаич и засмеялся. – Цены-то отпустили, а зарплаты – не догадались.

– А тебе всё хихоньки да хаханьки, – разочарованно поморщился Иван Сергеич.

– Это почему это? – обиделся Николай Николаич. – Я тоже полгода зарплаты не видал.

–Тоже, – передразнил его Иван Сергеич. – А чего же радуешься?

– А чего, плакать что ли?

– Это как карта ляжет, а то и не только что заплачешь.

– Это уж да, – согласился Николай Николаич, разливая по рюмкам водку с особенно серьёзным выражением лица, какое бывает только у пьющих людей. – Ну, подняли. Земля, как говорится, пухом. Не чокаемся.

Иван Сергеич выпил с удовольствием, а Николай Николаичу не пошло: он весь сморщился, покраснел и надулся, судорожными движениями удерживая благоприобретённое внутри себя.

– А вот скажите-ка мне на милость, – обратился Иван Сергеич ко всем за столом, видя, что Николай Николаичу теперь не до него, – кто это всё устроил? На полях травы по пояс, так дуром и пропадает, колхозы развалили, в деревнях по две беззубых бабки, заводы стоят, а они нам эти доллары ихние. Что это за такое?.. Что, своих денег нет?!

– Успокойся ты, – не вытерпела Полина Ивановна, сердито махнув на мужа ладошкой. – Разошёлся, как не знаю кто. Кончай давай, не на митинге. Знай себе ешь, пей да поминай.

– Да я-то что? я – ради бога. Мне самому ничего не надо, чего мне тут осталось. Я вот о них, – и Иван Сергеич кивнул на Олю с Юлей, которые были целиком поглощены вишнёвым компотом, а ещё больше – сами собой.

– Помолчи, говорю.

Жене было не до него, она то и дело бегала на кухню принести то того, то другого. Галина Ивановна смотрела за двойняшками. Саша был занят Верой. Николай Николаич перемигивался с дочерью, которая грозила ему пальцем, чтоб не пил больше. И Ивану Сергеичу стало скучно. Он вздохнул и принялся за гречневую кашу с котлетой. Однако после очередной рюмки всё ж не утерпел:

– Не-ка, что ни говори, раньше жизнь лучше была. Раньше если работать – работали, а гулять – так гуляли. С утра до вечера в колхозе, а потом как пойдём (пацаны) по деревням, да с гармошкой. И так до зари, а там – опять на работу. Когда спали, и не знаю. А теперь что? И не видать никого, как повымерли… Правильно я говорю, Иван Павлович?

– Да, раньше это было да! всё это, – спохватился старик, зажмурился, и на лице его появилась самодовольная улыбка. – Годы уходят, видишь что.

Все ждали, что он ещё что-то скажет, но старик ничего больше не сказал. Улыбка сошла у него с лица, и глаза остановились в одной точке.

– Раньше страх был в людях, вот что, – вставила Клавдюха и сердито прижала подбородком узел платка. – С оглядкой всё же жили. А теперь чего делается: живут невенчанные. Хочу – живу, хочу – брошу. Озорники какие-то.

Эту тему женщины поддержали и довольно долго проговорили о современных нравах. Правда, говорить каждая норовила о своём. Однако во мнении о покойной Тамаре Дмитриевне все сходились: упрекнуть её было не в чем. Полина Ивановна даже расчувствовалась и готова была уже всплакнуть, когда заметила состояние мужа. Иван Сергеевич всем своим грузным телом осел на стуле, сопел и употреблял все силы на то, чтобы не заснуть. Седая прядь волос, обычно гладко зачёсанных назад, свешивалась ему на лицо, а осоловевшие глаза никак не хотели открываться выше половины. Полина Ивановна тут же спросила, кому добавки, и говорливо огорчилась, что все отказались. Николай Николаич засуетился было «по последней», однако водку Полина Ивановна быстро прибрала.

– Ну, всё, пора бы уж и ко сну разбираться, – объявила вскорости Полина Ивановна решительным голосом, и женщины принялись убирать со стола. И Вера – вместе с ними. Посреди начавшегося движения один Саша не находил себе места. Он очень многого ожидал от этой поездки. думал, что всё у них с Верой решится именно здесь, в Куплино, но всё как-то незаметно проходило и уже сворачивалось, а ничего не происходило. Хуже того, и не собиралось происходить. Этого нельзя было так оставить, и он чуть ли не насильно, невзирая на недоумённый вопрос в её глазах, потащил Веру на улицу.

VII

Снаружи было по-деревенски темно. Если бы не снег, – хоть глаз выколи. Небо у них над головой было просто какое-то необъятное и нереально близкое, усыпанное невероятным количеством мерцающих звёзд. «Звёздная феерия». Саша сказал об этом Вере, и та с ним несмело и как-то чересчур тихо согласилась. Не видя дороги, далеко отойти от дома им не удалось. Скоро они совсем сбились и увязли в снегу чуть не по колено. Какое-то время они стояли молча, чувствуя друг друга рядом и не зная, что с этим делать. Надо было что-то говорить, но в голову лезло что-то несуразное, и Саша коснулся её руки и нашёл её пальцы. Через тонкие перчатки он почувствовал косточки её пальцев и мягкое на них. И случилось ужасное. Для него ужасное. Он осознал вдруг, что совершенно отрешён от происходящего, что он как-то отдалённо и как будто со стороны наблюдает за собой и за ней, стоящими чёрт знает где и непонятно для чего, ещё и думает об этом. И это-то и было ужасно. Его охватывало сомнение. В голове молнией промелькнуло, а что если это – опять ненастоящее?

«Да нет, не может быть, я же знаю. Я знаю. Этого быть не может: я без неё… Главное, нельзя об этом думать. Сейчас вообще не надо думать… И водку не надо было пить». Но сколько он ни уговаривал себя не думать, – думать о том, чтобы не думать, ещё можно было, а совсем не думать, было нельзя. И водка отдавалась жаром в лице, в морозном воздухе он сам чувствовал своё нетрезвое дыхание. А мозг лихорадочно искал выхода: можно было упасть в снег, её толкнуть, поваляться в снегу и обратить всё в смех. Но Саша знал, что ни за что этого не сделает. «Я нерешительный идиот. Если ничего теперь не скажу, она уважать меня перестанет». Между тем глаза уже привыкли к темноте, снег был заметно светлее всего остального тёмного. Приблизившись к её лицу так, что сделалось ощутимым её тёплое дыхание, Саша хотел заглянуть ей в глаза. Бледные и неясные черты её лица он легко разобрал, но глаз под ресницами было не видно. Ничем не выдавалось и их выражение. «Что она, интересно, сейчас чувствует?» Определённо наступал тот момент, когда нужно было на что-то решаться, он сам её сюда вывел. Сейчас он, как в кино, ей скажет: «Я тебя люблю. Выходи за меня замуж». От интонации, с которой эти слова прозвучали в его воображении, его самого покоробило. Он представил себе, каково ей будет это услышать. А хуже того, что на эти слова можно было ответить? Но она же вот она: она его. «Но как же всё нелепо». И ему стало тоскливо. Опять изнутри полезла та самая тоска, от которой он, казалось, уже избавился. Тоска о том, что ничего не будет, и быть не может, и рассчитывать не на что. «Неужели она не понимает?»

Он обхватил её сзади руками. Она сопротивлялась и не сопротивлялась. Он стал валить её на себя, она попыталась вернуть центр тяжести в прежнее положение, он упорствовал. Бесцельная эта возня требовала какого-то завершения. Он опрокинул её себе на левую руку и склонился над ней. Губы её оказались где-то совсем рядом. Но едва они соприкоснулись щеками, она лицом зарылась куда-то ему в плечо, и он губами уткнулся в холодную шерсть её шапочки. Это её движение нарушило их равновесие, он оступился и чуть её не уронил. Он принуждён был опуститься на колено, что позволило ей высвободиться. Когда он поднялся, она стояла к нему лицом. Он сделал к ней шаг, она прижалась к нему, положив голову ему на плечо. Они постояли какое-то время молча. Он чувствовал лишь биение сердца: толи её, толи своего.

– А в какой стороне кладбище? – отстранилась и спросила вдруг Вера. Саша растерянно покрутил головой и показал рукой в темноту. И темнота в том направлении представилась ему неожиданно зловещей. И даже не сама темнота, а то пространство, которое объединяло их и с тем лесом, где-то там, и с той самой могилой, где они были днём. В голове опять всё смешалось. Ему опять стало казаться, что он чего-то не сделал и уже не сделает никогда. Молчание становилось тягостным.

– Знаешь, я тебе всё-таки хотел сказать… – начал было он, но Вера прикрыла ему рот кончиками пальцев в перчатке:

– Не надо ничего говорить, – и он в темноте впервые разглядел её глаза, или ему так просто показалось. – Давай просто запомним эту ночь.

– Ну, давай.

Это «давай» окончательно его парализовало: он больше уже не предпринимал никаких ни к чему попыток. Он просто стоял, пока Вера даже и не сказала, а как-то вместе с теплом дыхания выдохнула ему прямо в губы:

– Пойдём домой, у меня уже ноги замёрзли.

И они пошли в дом.

Полина Ивановна была на кухне одна, когда они вошли. Она пытливо на них глянула, но ничего не сказала. Вере постелили с женщинами в передней, а Сашу отправили на печку. На печке было жарко и сильно пахло пересушенной кирпичной пылью. Это был почти забытый, откуда-то из самого далёкого детства, запах. Саша тут же уснул, но посреди ночи проснулся, весь в поту и с пересохшим горлом. В темноте явственно выстукивали ходики. Он повертелся, заснуть не получалось. В привычном месте он нащупал мешочек с сушёными яблоками, расслюнявил во рту и разжевал несколько долек. А когда стал забываться, опять ему явился бабушкин нос, представились глазки деда, его частые жевательные движения, захмелевший на стуле отец, вспомнился изящный гибкий стан, постаревшие глаза сестры, и опять бабушка, но уже живая. Бабушкины глаза глядят на него поверх очков. Он оправдывается, доказывает, что он прав, а бабушка всё равно его ругает:

– «Вот так так. Вот не будешь людей слушать, неслухом и останешься. А неслуху непутёвому какая дорога? Никуда».

– «Больно надо».

– «Вот-вот. Так и всё. Вот зашлют куда-нибудь в пердячью сторону, будешь потом».

А он смеётся себе:

– «Куда зашлют?»

– «Узнаешь тогда куда. Далёко куды-нито».

– «Ну и что?»

– «Плохо, как что. Ни себе, ни людям выйдет. Так дуром и сгинешь».

На эти слова он почему-то обижается.

– «А тебе-то что, ты всё равно не увидишь! Ты старая. Ты умрешь, и тебя закопают», – почти выкрикивает он со злобой.

– «И-и-эх, бесстыжий. Будешь так говорить, накажет тебя господь, не дай господи. В ад тебя как раз и поместят-коли. Посмотришь тогда».

– «В какой ад?»

– «В какой, в обыкновенный. Будут тебя огнём жечь неугасимым, и не убежишь никуда и не спрячешься. А и капельки воды в раскалённое нутро не добудешь. И смерти захочешь – не умрёшь. Потому как муки там вечные. Вот какой. И змей поганый будет в тебе ползать. В рот залезет, через всё нутро, а через нос и вылезет, али ещё как. Накличешь, смотри, так-то если».

Бабушка говорит это как заученное, а он совершенно сбит с толку представившейся ему картиной.

– «Да? а я рот сожму вот так, и не открою», – говорит он ей отчего-то шёпотом.

– «А он тебя вот так», – и бабушка больно щиплет за щёку.

– «Ай, – кричит он от неожиданности. – Больно же, ба. Ты что!»

– «А говоришь, не открою. Вон-а, как раззявил. А ему того и надо. Ширк сразуй – и туда».

Бабушкины глаза смеялись, а ему больно и обидно до слёз.

– «Ну ещё, ба, – умоляет он её. – Ну, пожалуйста. Давай ещё раз. Я не открою больше. Правда, правда. Ну, давай!»

Но опять больно, больно так, что не утерпеть, и опять рот открывается сам собой. И поделать с этим ничего нельзя…

VIII

Наутро собирались уезжать. В своих мыслях все уже были не здесь, а дома. Каждый у себя. И каждый был озабочен своим. Один Николай Николаич был весел, говорлив и не обращал, казалось, никакого внимания ни на всеобщую озабоченность, ни на женские хлопоты. Для женщин сборы в дорогу это всегда что-то особенное. Чтобы не мешаться, Саша решил зайти напоследок к деду, который ещё не вставал. Накануне, за суетой, он так и не поговорил с ним, как это обычно случалось. Саша переглянулся с Верой и направился в дедову каморку, но Вера тут же подхватилась и пошла вслед за ним, оставив на столе свой чай и булочку. Одной, ей было всё ещё не по себе среди всех этих малознакомых людей.

Дед, казалось, дремал, заложив руки за голову, но как только к нему вошли, сразу же открыл глаза. Глаза были не заспанные.

– Санька, – назвал он внука, словно удивившись, что это действительно он.