Марина Якобсен "Собака, пойдем ко мне жить. Девятнадцать историй любви"

Сатан, задрав хвостик не толще его пальца и такой же голый, уже висит на штанине второго «маляра». Тот скачет на одной ноге, тряся другой, и вопит от боли.

– Мне ничего не надо белить! – кричу я. – Мася, домой! Мася!

Они же могут убить её одним пинком. Вот бедовая!

– Прибери собака твоя!

Собака моя не прибирается, она пикирует на третьего, но тот успевает вскочить в машину и захлопнуть дверцу. Удивительно, как они тут боятся собак, даже таких маленьких, и боли от укуса, такой ерундовой. И Мася, понимая свою силу и власть, летает по кругу вокруг враждебной машины и сеет панику, ужас и смерть.

И тут по лестнице из сада поднимается и встаёт рядом со мной белое облако с черными глазами, вершина собачьей эволюции, топ рейтинга по любви к человеку, золотому характеру и уму – Голден Ретривер.

Это Грэйси пришла посмотреть, что за шум такой до завтрака. Разбудить разбудили, а кормить не кормят. Ах, это гости пришли! Наконец-то! Проходите! Грэйси громко приветствует и зазывает долгожданных, бурно виляя хвостом.

Увидев ещё одно чудище, раз в десять крупнее, двое, высоко задирая ноги и лягаясь, прыгают в машину, обдают нас вонючим облаком, и, громыхая, покидают недоброе место.

Уфф!!!

– Ну, Мася, ты даешь!!

– А чо такова…

– В Европе мы заплатили бы штраф за покус в пару тысяч!

– А пусть не ходят.

– Это да… Откуда они вообще взялись? Говорили, здесь уровень преступности – нулевой. Спасибо тебе, конечно. Но, Мася, в дом ни ногой! Понимэ? Инфекция! Насекомые! Сначала к врачу.

Я глажу пальцем её крутой умный лобик, и она, подняв нос, блаженно закрывает глаза. Она понимэ.

* * *

Из чёрного пластмассового ящика с жёлтой крышкой я сделала ей элегантный водоустойчивый домик. Положила туда облезлую подушку из летней спальни – это будет перина. Накрыла её застиранным полотенцем, что висело на гвозде у ржавой эмалированной раковины.

Мася наблюдала сзади. Подлезла под моим локтем, цапнула зубами полотенце, пятясь, вытащила его. Высоко задирая головёнку и виляя задиком, удрала вместе с ним в гущу сада.

Но утром я нашла её в ящике, так крепко спящей на мягком и сухом, что она даже вывалилась из домика наполовину. А на террасе – затоптанные грязными лапами белые подушки на шезлонгах и креслах. Их так никогда и не удалось отстирать.

* * *

Приехал Неделчо – строитель и первый владелец нашего дома, шумный, весёлый, полные руки гостинцев.

После оформления сделки он стал нашим советчиком, переводчиком, гидом, шофёром, ремонтником, психотерапевтом – в общем, нянькой. Сам он величал себя управителем.

Болгария, название которой ничего не говорило Бьярни, но с детства симпатичная мне, благодаря этому человеку с мощными чапаевскими усами сразу стала для нас родной и уютной. Неделчо, что означает «рожденный в воскресенье», потому что воскресенье в Болгарии называется «неделя», только по воскресеньям и строил нашу белую виллу. Пять дней работал на государство, шестой частником на себя, а на седьмой отдыхал, ворочая мешки с цементом на собственной стройке. Через четыре года белый дом с размашистыми пологими склонами крыши, напоминающий швейцарское шале, был готов, и его создатель влюбился в свой дом, как Пигмалион в Галатею. Когда через двадцать лет пришлось продать его и переехать в город, он так и не смог оторваться от этого холма над полями в три стороны света, от вида на восход и на деревню, от лип в цвету, гудящих тысячей пчел.

Дом достался нам вместе с мебелью тёмного дерева под старину, белым зонтом от солнца на террасе, пугалом в саду и котом Матвеем, чемпионом по ловле мышей.

Гладя кота, Бьярни спросил:

– А Вас тоже нельзя ли приобрести?

Старик просиял, захохотал и прослезился:

– Благодаря!

Что на русский переводится как «благодарю».

Скоро стало ясно, что если бы мы не платили ему зарплату, он делал бы всё это бесплатно.

* * *

На этот раз Неделчо привез нам баницу – сдобный слоеный пирог с брынзой, который он регулярно печёт для больной жены. Я уговариваю его сесть за стол, что почему-то непросто с болгарами, и он, придерживая сердце, соглашается быстро выпить свой фейковый кофей, цикорий для которого сам же и сушил в нашем саду, собирая только вершки и корешки.

Грэйси прижимается щекой к его колену, Неделчо приобнимает её одной рукой. Он тоже из наших, из чокнутых. Идя по городу, раскланивается с каждой кошкой. Все кошачье население района он знает по имени, а кого не знает, тому имя дает. В гараже у него живет полусиамский бездомный котенок, а у входа в подъезд, в домике, сделанном из старого стула и обувной коробки – рыжий кот с одним ухом и золотыми глазами.

Прихлёбывая свой эликсир жизни, Неделчо азартно расширяет глаза, рассказывая о редкой опасной змее пепелянке, которая возрождается после смерти, о болгарских соловьях и подсоловушках – маленьких птичках всех цветов радуги, которые поют как начинающие соловьи, без рулад, но тоже очень мило, зато красивы они необыкновенно.

Он с трудом вспоминает русские слова, я с трудом понимаю его через слово, но всё записываю, и нам очень уютно.

– Неделчо, а почему вы решили уехать в город?

– Это все Мария… Она испугалась. Был ураган, крышу сорвало с дома и унесло в поле…

– Как? Целиком?

– Нет, частями. И она сказала – всё, я здесь больше не живу. А я… Тошно мне без деревни.

Мужественно скрывая страх и отвращение, Неделчо застелил сиденье в машине старой простыней, а я замотала тельце, на которое было невозможно смотреть и которого было страшно касаться, в чистую тряпку, а сверху в красивое полотенце для оказания уважения врачу. Но Мася, конечно, вывернулась одним прыжком, когда я поднесла её к машине.

Вай, что делать будем…

После бесполезных уговоров я позвала Грэйси и села с ней на заднее сиденье, застелила колени и стала закрывать дверцу:

– Прощай, Мася! Мы поедем сами.

Бедная вскарабкалась, оскальзываясь по металлу, и взлетела ко мне на руки, прижалась к груди. Хорошо, что я оделась в худшее, что имела. Обнявшись, поехали.

– Як! – сказала Мася на выезде из деревни. – Як, як!

И вывалила усиленный завтрак мне на колени.

Плохо переносят езду в машине щенки и молодые собаки, да ещё по разбитым дорогам. Да и нельзя кормить животных перед поездкой к врачу, что это я? Понадобится взять кровь, а там и сахар высокий, и холестерин, и как ставить диагноз? Собака же не объяснит сама, что её мучает, где именно, как долго.

Впрочем, у нас всё было налицо. Вернее, только на лице у нас и не было диагноза…

* * *

Ах, в какую клинику Неделчо нас привёз! Амбарное помещение, залитый едким антисептиком цементный пол с дренажными дырами, те же лужи на облезлой клеёнке огромных цинковых столов. А вот и стойло с могучими перилами, с кольцом в стене и цепью, явно для буйного быка. Видно, сюда ещё в молодости обращался Неделчо по поводу коровьих маститов. Слышала про болгарских буйволов, дающих драгоценное молоко, полное витаминов, но не знала, что их тоже возят на приём…

Крошечная дворняжка на таком столе, как чемодан на аэродроме. Расчихавшись от медицинских запахов, она превратилась в стальную подозрительную пружину. Когда ветврач подошла к ней сзади с градусником, Мася изогнулась и оскалилась, пригнувшись перед прыжком. Знайте, это и есть настоящая угроза. Не лай. У лая другое значение, это призыв и предупреждение, и он часто говорит о страхе. А вот из этой позы, молча, кидается в горло лютый зверь.

– Ну-ну, лютый зверь, дай-ка я тебя крепко обниму… Уж позвольте вашу температуру узнать, ваше свирепое высочество?

Правда, ну что за манеру придумали – холодное стекло под хвост совать? Себе засуньте! Напрасны ваши обниманья… ловлю Масю уже где-то у себя над головой.

– В общем, у нас два варианта, – сказала врач, и глазом не моргнув. И не таких видали. Буйволов, бывало, ремонтировали. – Либо это чесотка – высокозаразно и трудноизлечимо, в том числе и для людей, либо демодекоз – почти незаразно и нормально излечимо, только долго и кропотливо. В первом случае это очень чешется.

– Вообще не чешется! Вообще!

– Отлично! Лечение практически то же. Очевидно, у собаки слабый иммунитет и хроническое голодание.

Ветврач не сразу нашла на моей псинке живое место, куда вколоть антибиотики и витамины.

– Масенька, тебе голову зубастую подержать или намордник купим?

– …Пдр-р-рж… подержать.

– Капаем самый дорогой из инсектицидов, он действует мягко и уничтожает как внешних насекомых, так и внутренних паразитов. Ждём вас через день на инъекции.

…Все это на нервной почве я поняла на неизвестном мне языке.

* * *

…Мася, чистая снаружи и внутри, лежала на верхней ступеньке парадной лестницы в сад и занималась полудохлой осой, когда приехал Бьярни.

Она была сыта, намазана чем сказано, регулярно уколота, и зловещая багровость постепенно спускалась со спины по лапкам, уходила прочь. Раны затянулись. Заворсилась новая бежевая шерсть, начала закрывать тающие струпья. Живот округлялся только сразу после еды, через час он снова поджимался к позвоночнику. Но эта наполненность не исчезала в никуда. С каждым днем она распределялась по тельцу, перетекала в окорочка, да, у нас появились окорочка, точно по размеру куриных. Новая плоть покрывала ребра; в ней утонул наконец позвоночник.

Для меня она стала почти такой же красивой, как Грэйси, но на взгляд со стороны, конечно, жуть.

…Мася осторожно касалась осы лапкой и быстро отдёргивала ее. Потом ударяла, крепко давила и снова отдёргивала. Сдохла, вражина? Обнюхивала, стараясь ни в коем случае не коснуться носом. Притворяешься! Брала зубами, кусала, трясла, выплёвывала. Убедившись, что оса непоправимо безжизненна, с аппетитом, чавкая, съедала её. А чего, протеин. Мясо. Так, наверное, и выживала.

Пра-пра-пра-пра-предок собаки, тот, который жил на деревьях, питался именно насекомыми. Пра-насекомыми.

Бьярни рулил в Болгарию через всю Европу из Англии, перегоняя нашу машину с трейлером, который сам когда-то построил, и радовался моему ценному приобретению. Войдя во двор, он шаркнул ножкой перед лающей Масей и сказал, как он считает, по-русски:

– Ждратуйте! Лапку дай!

Мася сконфузилась, не зная, как ответить. Перед ней ещё никогда не расшаркивались такие огромные джентльмены с таким глубоким басом. Она не знала, что этот сердцеед расшаркивается перед каждой встречной собакой, и ни одна ещё не устояла. Есть в нем что-то такое, некая аура, как у большого дерева, к которому хочется прислониться и почесаться боком.

Не устояла и Мася. Она выронила ошмётки осы и так развилялась хвостом, приседая, что даже сделала лужицу.

Вечером она уже лизала ему кроссовки и сидела с ним на диване. Он-то ей в дом входить не запрещал.

Он учил её есть кусочки мяса прямо с вилки и никак не мог выговорить её трудное имя.

Мы оба начинали когда-то с мелких пород и знали, как легко и неизлечимо забирают сердце маленькие собачки.

Глава 5. Маша, Беня и Боня

Мася прожила у нас несколько счастливых месяцев. Однажды в моё отсутствие Бьярни уехал по делам, оставив корм для неё во дворе, задержался и вернулся только через сутки.

Никто не выбежал ему навстречу.

Обежав сад, перевернув бочки, ящики и все, что не было приколочено, никого не найдя и не дозвавшись, Бьярни прыгнул обратно в машину и помчался по разбитым окрестным дорогам в надежде увидеть Масю издалека. Потом съехал с асфальта и проверил дороги, проложенные комбайнами и сенокосилками в полях вокруг нашего дома. Он до темноты нарезал эти круги, все увеличивая диаметр, но ни Масю не встретил, ни кровавого сгустка на путях не нашёл.

Преданная, пылкая, счастливая Мася исчезла.

Кто слышал, как звенит в пустом доме тишина, когда с собакой что-то случилось, как сзади все время мерещится цокоток когтей, тому не надо рассказывать, где именно в теле человека размещена душа: она повсюду, потому что болит всё до кончиков ногтей.

Истощённая и облезлая, покрытая струпьями, Мася не была нужна никому, кроме нас, её отовсюду гнали, боясь заразы. Но теперь, хорошенькая, весёлая, глазастая, в лоснящейся шубке песочного цвета, в новом синем ошейнике, она, наверное, стала товаром. Могли ли её украсть? Очевидную дворняжку? Вряд ли… Мало ли их бегает по деревням. Да и кусача она была как чёрт, поди поймай такую… Может быть, она пострадала под машиной и кто-то подобрал, отвёз в лечебницу или приют?

…Шестьсот собак подняли невообразимый лай, как всегда при появлении человека у ворот. Часть из них сидела в клетках, часть на цепи, а часть – так как приют был приватный, без этой державной уравниловки и тюремной дисциплины – получила право жить свободно на открытой территории, где у каждогоз своя конура с плоской крышей. Такую конструкцию придумал местный плотник, болгарский турок Талят, с которым через несколько лет нас сведёт и сроднит жизнь. У каждой конуры получился второй этаж, терраса для солнечных ванн, на которой вчерашние бомжи, везунчики, дворняги-домовладельцы лежали и сидели гордо, как памятники на пьедесталах, свесив лапы и хвост. Все они повскакивали, завопили, забегали, лая с разной степенью громкости и агрессии; кто-то храбро скакал на ограду, показывая, как будет рвать чужака, кто-то прятался в конуре, кто-то путался в собственной цепи, кто-то сцепился друг с другом.

Оглохший, Бьярни стоял во входном вольерчике для посетителей, расстроенный, что Маси нет, собираясь поворачиваться и уходить, когда увертюра закончилась и раздвинулся занавес. На сцену под гром оркестра и шквальные аплодисменты, танцуя, раскланиваясь и крутя юбками в разные стороны, вырвалась прима.

– Ну наконец-то! – воскликнула она с театральным пафосом, страстно оттаптывая ему ноги и громко пыхтя. – Ты здесь наконец! Где же ты ходишь? О чём ты думал всё это время? Вот же я!

Машу, жёлтого Лабрадора Ретривера, сотрудники помнили ещё много лет после того, как она уехала с Бьярни. Второй такой собаки там больше не видели. Всю мощь, которую природа задумала вложить в организм этой крупной, коренастой, водо- и холодоустойчивой породы, столетиями помогавшей канадским рыбакам тянуть на сушу тяжёлые сети из ледяной воды, всю силу, и крепость, и жар, она по ошибке затолкала в один экземпляр, в его грудную клетку – в Машино сердце, и всё это разрывалось от любви к человеку.

Бьярни внутренне ещё мчался по полям, деревням и дорогам в поиске головастой дворняжки – но кто сказал, что одно исключает другое? Когда малявочка вернётся, в таком домище, в таком саду всем хватит места, и никто уже ему не может запретить, никакой лендлорд никаким контрактом, как тогда, когда из-за Китти нам отказали от дома и пришлось срочно переезжать, раз в контракте указывалось «no pets», никаких домашних любимцев, чего Бьярни-то и не заметил.

И потом, Маша не спрашивала. Маша сидела у него на ботинках, тепло прижавшись спиной, и ждала, когда принесут поводок и он пойдёт заводить машину.

– Вот эту я забираю! – не стараясь больше перекричать хор и перейдя на язык жестов, объяснял он не говорящему по-английски персоналу. – Я её беру! Можно сразу? Сейчас?

Подошла ветеринар. Таня когда-то учила немецкий, и им удалось объясниться. Бьярни рассказал ей, что у нас в деревне целый дворец на огромной плантации, что жена фанатически любит Голденов, а ведь они с Лабрадорами почти одно и то же, поэтому Маше гарантируется много места под солнцем и любовь.

– А ещё я бы взял немецкую овчарку, – сказал Бьярни, как шопоголик на распродаже, вошедший во вкус. – Или двух. Любого размера, пола и возраста. У меня всегда было по две немецкие овчарки. Что ни говорите, а это – суперсобака, оберхунд.