Письмо восьмое
Извини, Альф, что после последнего письма я сделал такой большой перерыв. Все эти дни я был сильно занят, так как искал подарок, достойный моей милой невесты. Ты, конечно, думаешь, что это нетрудно сделать в таком городе, как Венеция. Да, найти возможно, и я нашел.
Один старый еврей, торговец старинными вещами, предложил мне шкатулку, по его словам принадлежавшую какой-то римской императрице. Он клянется богом Адонаем[12 - Адонай – одно из имен Бога в иудаизме.] в верности своих слов. Это, понятно, не важно, но вещь и правда из ряда вон выходящая…
Уже сама шкатулка – чудо искусства. Ее перламутровые цветы и золотые птицы напоминают что-то сказочное. Наружного замка нет, а внутренние застежки делают честь своему изобретателю.
На крышке с левой стороны есть птица, готовая схватить яблоко. Нужно вдвинуть это яблоко ей в клюв, и застежки откроются.
В шкатулке несколько отделений, и все они заполнены дамскими украшениями. Почти все великолепной старинной работы, но главную красоту представляет большой черепаховый гребень, украшенный золотом и желтым жемчугом. Как бы он был красив в черных кудрях Риты!
Хороша еще булавка из розового сердолика с острым золотым концом, но что рассказывать! Купить этого сокровища я не мог… Средства, посылаемые мне из дома, казались большими для одинокого студента, а теперь я чувствую всю их мизерность.
Вместо шкатулки императрицы пришлось купить в подарок тряпки: кружева, материи, ленты и т. д.
Рита, когда открыли сундуки, была в неописуемом восторге. Она то разбирала вещи, то примеряла на себя, то бросалась мне на шею, мечтала сшить себе такие платья, как видала на старинных портретах в галерее.
Радость Риты радовала и меня, но все же я был забыт для атласа и бархата!
«О женщины, ничтожество вам имя!» – сказал поэт[13 - Цитата из трагедии «Гамлет» (1603) английского поэта и драматурга У. Шекспира (1564–1616) в переводе русского литератора Н. А. Полевого (1796–1846).].
Мне ничего не оставалось, как проститься и пораньше идти домой.
А потому займусь окончанием моих воспоминаний.
Итак, до сих пор, если не считать ночного припадка матери и исчезновения собаки, все было просто и естественно.
Теперь же наступает какой-то сумбур. Но слушай.
Жизнь в замке течет мирно. Мать почти совершенно оправилась, только боится еще оставаться одна. Первые ночи после припадка в ногах ее кровати всю ночь сидел отец, теперь его место заняла наша старая Пепа. Пепа с давних пор занимает должность экономки в нашем замке.
Днем мать также не остается одна: отец, мы – дети, старик-доктор и посетители не дают ей время задумываться. После обеда она выходит на площадку в саду и там ложится на кушетку.
Площадка – это лучшее место в нашем саду. Она раскинулась над обрывом, и вид с нее превосходный, от людских глаз и заходящего солнца она защищена непроницаемой стеной зеленого душистого хмеля.
Тут же мы играем с Люси в разбойников и строим песчаные пирамиды. Мать порозовела, но прежняя живость все еще к ней не вернулась. Она по большей части лежит тихо, устремив глаза вдаль.
Первые дни она скучала о Нетти, судьба которой так и осталась неизвестна, но взять другую собаку мать наотрез отказалась.
Играя с Люси в разбойники, я спрятался в хмеле и слышал часть разговора отца с доктором, конечно относившуюся к ночному приключению.
– …У малокровных, а тем более нервных людей это часто бывает, – говорил доктор. – Наверное, положила футляр на ночной столик и ночью, не отдавая себе отчета, вздумала надеть ожерелье и, конечно, со сна сильно уколола шею острой застежкой, а уже от боли явилась галлюцинация змеи и все прочее. Единственное, что меня беспокоит в этом случае, – это то, что ранки заживают с большим трудом, – прибавил задумчиво доктор.
– Все это так, доктор, но как попало ожерелье в постель? Мы нашли его в складках одеяла.
– Да говорю вам, она сама его надела!
– Так-то оно так, только странно, футляр оказался на туалете в соседней комнате…
Доктор молчал.
– Теперь я принял меры, – продолжал отец, – она не увидит больше ожерелья, я запер его к себе в бюро.
– Поймала, поймала, – лепетала Люси, вытаскивая меня из хмеля.
Насколько у нас на горе? было тихо, настолько в долине, в деревне, нарастала тревога. Там появилась какая-то невиданная эпидемия, которая уносила молодых девушек и девочек.
Не проходило недели, чтобы смерть не брала одну или даже две жертвы.
Все они умирали скоропостижно. Накануне веселые, жизнерадостные – наутро были холодными трупами.
Наружных следов насилия не было, и трупы не вскрывали.
Вначале на случаи смерти не обращали особого внимания, но частая их повторяемость при одинаковых условиях взволновала умы.
Всюду затеплились лампадки и зажглись ночники, а те, у кого были девочки-подростки, ложились спать в их комнатах или же девочек клали с собою в кровать.
Болезнь приутихла, точно испугалась.
Но вот пропала дочка старосты, девочка лет тринадцати, поднялась тревога. Подруги сказали, что она пошла в соседнее поле за васильками. Бросились туда и у самой межи нашли труп ребенка. Васильки были еще зажаты в ее ручке. Лицо было испуганное, а на шее заметили две небольшие ранки.
По просьбе отца труп также не вскрывали.
Дня через три погибла дочь зажиточного крестьянина – веселая восьмилетняя девочка, общая любимица семьи. Она находилась всегда вблизи матери, а с наступлением неведомой опасности мать, что называется, не спускала с нее глаз.
В роковой день мать работала на огороде, а рядом, в кустах смородины, резвился ребенок, перекликаясь с нею. Не слыша некоторое время смеха ребенка, женщина его окликнула и, не получив ответа, бросилась в кусты. Там все было тихо. Побежав в сад, который сейчас же примыкал к огороду, несчастная мать наткнулась на свою девочку.
Ребенок был бездыханным. Ручки были еще теплые, и глазки два раза широко открылись и затем сомкнулись навеки. На шее ребенка виднелись две ранки, и кровь обильно залила платье.
На этот раз вмешались уже власти. Труп вскрывали, но ничего не нашли, кроме ранок на шее, но ведь эти ранки могли появиться от укола о сук или шип, когда ребенок падал.
Опросы и допросы ни к чему не привели, разве только затемнили дело.
Обнаружились свидетели, говорившие, что видели большую черную кошку, которая шмыгнула в рожь, когда поднимали с поля дочь старосты.
Находились и такие, что уверяли, будто это была не кошка, а большая зеленая ящерица.
Но общее мнение было то, что кто-то скрылся во ржи.
При последнем же случае даже этого не могли сказать. Домик был крайний с конца деревни, и сбежавшиеся люди не видели ни одного живого существа.
Только старуха-нищенка, сидевшая у ворот деревенской околицы, видела какого-то пожилого, хорошо одетого господина, который прошел из деревни по направлению замка.
Загадка осталась загадкой.
Тревога все росла; девочек-подростков оберегали; но, несмотря на это, ужас охватывал даже самых спокойных и уравновешенных, так как в то же время не знали, откуда может прийти беда. А все это еще усугублялось тем, что время в деревне было рабочее, тяжелое.
Понемногу тревога перешла и в замок. Среди дворни были люди, имевшие в деревне и родню, и знакомства.
По приказу отца от матери скрывали появление эпидемии.
Иногда, когда ветер был со стороны деревни, к нам ясно доносились удары погребального колокола.
Мать вздрагивала и бледнела. Всем, даже нам, детям, становилось жутко. Все крестились. Разговоры на минуту смолкали.
Но тотчас же отец, доктор и другие старались отвлечь внимание матери от печальных звуков.
Многие заметили, что при первом же ударе колокола старый американец как-то съеживался и не шел, а прямо бежал в свою сторожку.
Прошла неделя, и разразилась новая беда.
У одной вдовы-крестьянки была дочь восемнадцати лет. Красавица, хохотунья, кумир всех деревенских женихов.
Домик их был окружен садом, одна сторона которого выходила на большую дорогу.
По приказу матери девушка и молодая работница собирали в саду крыжовник.
Со стороны дороги подошел пожилой высокий господин и попросил чего-либо напиться. Просьбу свою он сопровождал серебряной монетой в руку служанки.
Ничего не подозревая, та бросилась в ледник[14 - Ледник – погреб со льдом или снегом, предназначенный для охлаждения и хранения продуктов.] за квасом.
Возвратившись через четверть часа, она нашла свою госпожу лежавшей без чувств на садовой дорожке. Незнакомца нигде не было.
Служанка подняла страшный крик. Сбежались соседи, мать, работники, а когда приподняли новую жертву, то на песке дорожки осталось темное кровавое пятно.
С большими усилиями девушку привели в чувство, но она была так слаба, что доктор запретил всякие расспросы.
О появлении незнакомца и о его исчезновении сообщила, заикаясь и путая, испуганная служанка. Одно, на чем она крепко стояла, – это что при ее возвращении с ледника на дороге никого не было, а дорога прямая и открытая.
– Когда я подходила, мне было видно всю дорогу, и я подумала, что «он» вошел в сад, – твердила она.
Обыскали дом и сад. Никого и ничего.
Все-таки рассказу служанки пришлось поверить: на заборе на солнышке нежился большой черный кот, и, конечно, пройди здесь чужой человек, кот неминуемо бы убежал.
Известие о новом несчастье дошло до замка и стало известно моей матери. Она заволновалась и послала нашего старика-доктора на помощь молодому деревенскому врачу.
Целую ночь провели доктора у постели больной, и к утру она начала говорить. Но рассказ ее был так фантастичен, что его приписали бреду.
Она бормотала, что черный господин прыгнул на забор, а потом в сад, запрокинул ей голову руками и впился в шею, но это уже был не господин, а большая черная кошка… Все это она говорила несвязно и со стонами, все время боязливо озираясь по сторонам.
Молодой врач рассказы объяснил нервностью, галлюцинациями, а слабость – малокровием.
Наш старый эскулап молчал у постели больной.
– Не могу же я у молодой деревенской красавицы допустить нервы и малокровие! – признался он отцу.
Больше всего его занимали ранки на шее.
– Несомненно, укус! – бормотал он. – Но чей?
Опять прошло несколько дней.
Девушка оправилась, но была слаба и бледна.
На расспросы матери о состоянии больной доктор отвечал:
– Должен признаться, правда, что у ней малокровие, и в сильной степени. Нужно хорошее питание, молоко, вино, – добавил он.
Мать распорядилась все это послать в дом вдовы.
Наконец беда разразилась и над нашим замком.
Умерла одна из служанок, веселая хохотунья Марина, та самая, которую Петро пугал американцем.
Накануне она, по обыкновению, работала за троих и шутила, и хохотала при каждом удобном случае.
Утром, не видя ее на работе, пошли в ее комнату. Комната, где она жила, была под самой крышей, и туда вела маленькая крутая лесенка.
Дверь оказалась незапертой.
На кровати лежала Марина, поза и лицо были совершенно спокойны, никакого беспорядка в комнате также не было, и только ветер, врываясь в открытое окно, путал волосы покойницы.
В первую минуту думали, что она спит, но потом убедились, что, несомненно, она была мертва, мертва и даже начала уже застывать.
На шее зловеще алело пятно ранки с белыми, как бы обсосанными краями.
Весть об этой смерти поразила всех как громом.
Страшное, неведомое чудовище вошло в наш дом!..
На женщин напала паника, мужчины угрюмо молчали.
Покойницу обрядили и положили в притвор капеллы. В этот притвор-прихожую был ход не только из зал замка, но и со двора.
Старые слуги замка взялись по очереди читать положенные молитвы.
Ночь от двенадцати часов до утра досталась конюху. И он уверял, что покойница не иначе как самоубийца, так как ее душа всю ночь билась за окном, скреблась, выла и мяукала. Одни верили, другие смеялись, потому что в кармане рассказчика нашли пустой штоф из-под водки.
Марину похоронили. Колокол капеллы печально вторил колоколу в деревне.
Родители и мы, дети, проводили гроб до ворот замка, большинство же дворни отправилось на деревенское кладбище.
Ни на прощаньи, ни на похоронах не было американца, а когда проходили мимо его сторожки, ставни и дверь ее были плотно заперты.
– А старик-то боится смерти, – заметил отец.
Смерть Марины открыла дверь для несчастья в замке.
