Лариса Петровичева "Наследник сказочника"

Войдя за калитку, Павел остановился и опустил ведро, щедро расплескав воду на ноги. Какие красные яблоки могут быть на яблоне, сейчас начало июля! Он подошел к дереву – ни одного спелого яблочка. Темные листья, крошечные светло-зеленые плоды.

Что же он тогда ел?

Павел пошарил по траве, пытаясь найти откушенное яблоко и выплюнутый кусок. Не нашел – выпрямился, провел по штанам, вытирая внезапно вспотевшие ладони.

“Беги отсюда, – сказал голос Светлячка в его голове. – Тут творится какая-то херь, лучше держись от нее подальше”.

– Лучше от тебя держаться подальше, – ответил Павел вслух. Вспомнился заливистый смех Светлячка, ее улыбка, сильные пальцы – она впивалась в его плечо, когда они занимались любовью, и на коже оставались синяки. До сих пор еще не сошли – Павел видел желтоватые отпечатки и стискивал зубы, говоря себе: все пройдет. Это тоже однажды кончится.

Когда-то мама сказала, что он однолюб, весь в нее. Тяжело сходится с людьми и потом долго не может с ними порвать. Но мама уехала к своему Герхарду, Павел порвал с предателями, так что в итоге все оказалось не так, как казалось.

Оказалось, что не казалось – так всегда говорил Кирилл. Когда-то в школе он сказал, что Павел для него ближе, чем брат. Тогда Павел счел это высшим знаком похвалы.

Слова остались словами. Их унесло, словно осенние листья. А проблемы и люди, которые хотели убить его за долги, остались.

Павел подхватил ведро с водой и пошел в дом.

Несколько часов он потратил на уборку. Вымел пыль и мелкий сор, помыл полы и окна, разобрался, как подключить старый холодильник и такую же старую стиральную машину, натер брусок хозяйственного мыла, как делала бабушка, когда не было стирального порошка, и постирал шторы и полотенца. Ветер качал их на веревке, словно паруса пиратского корабля, да и дом будто бы встряхнулся, приободрился и довольно воззрился на мир.

Приехал хозяин, и дом был рад его встретить.

За делами Павел забыл о яблоне и наткнулся на нее взглядом, когда решил выйти со двора и заглянуть в магазин. Не все же питаться консервами и лапшой быстрого приготовления. Убирая смартфон в карман, он мельком посмотрел на дерево и увидел разлитую красноту.

Каждая ветка была усеяна багровыми плодами. Дерево клонилось к земле под их тяжестью, поскрипывало, шелестело листвой, и Павел чувствовал, как движется ядовитый сок в яблочной глубине.

Это была не жуть. Это была какая-то неправильность. Заноза – вытащи ее, и все снова встанет на свои места.

– Паш, а Паш.

Он тряхнул головой и прошел к калитке: у забора стояла Марина Акульшина – ее дом был через дорогу, когда-то деревенские пацаны дразнили ее Мышкой. В чертах ее маленького лица и длинных волосах какого-то невнятного цвета и правда было что-то мышиное.

– Привет, – сказал Павел, и Марина откликнулась без предисловий:

– Ленка с Андрюхой сошлась этой весной. Он видел, когда ты по улице шел, сказал, если ты сунешься в магаз, он тебе прямо там лицо сломает. А Андрюха сиделый, так что ты не нарывайся. Скажи мне, что купить, я принесу. Мне не трудно.

Павел помнил этого Андрюху. Долговязый, с длинными руками и стрижкой почти под ноль, он был из старшаков, считал Павла, Лену и других ребят мелкотой и не интересовался их делами. Мотоцикл, на котором он рассекал по поселку, был намного интереснее.

И Лена теперь с ним встречается? Что у них вообще может быть общего?

Он решил не задаваться такими вопросами. Своих забот хватало.

– Хорошо, я понятливый. Купи тогда, что себе берешь, – сказал Павел и, вынув из кармана купюры, протянул их Мышке.

***

Теперь она все видела будто через мутное стекло.

Паутина, которая опутывала тело, не позволяла пошевелиться. Лена смотрела, как ее двойник ходит по магазину, расставляет на прилавке немудреные товары и разговаривает с покупательницами, и удивлялась: ну как же, как они не видят, не понимают, что это просто кукла? Не мог же весь поселок ослепнуть на оба глаза и оглохнуть заодно?

– Да, масло закажу.

– Да, подгузники обещали послезавтра привезти.

– Да, я для вас две упаковки заказала.

Двойник шевелился и говорил, словно марионетка на ниточках. Лена сидела на стуле у окна, примотанная к спинке, и видела, как вторая, фальшивая Лена неуверенными ломаными движениями передает товар и отсчитывает сдачу. Когда покупателей не было, поддельная Лена замирала, подняв голову и глядя на ленту с прилипшими мертвыми мухами. Однажды муха села на ее открытый глаз, поползла, замерла, потирая лапки – копия никак не реагировала. Продолжала стоять.

“Компьютер перешел в спящий режим”, – думала Лена.

Ладно, покупатели ее не узнают. Считают, что так и надо. Но родители-то как же? Почему отец и мама не замечают ничего подозрительного, когда лже-Лена приходит домой, садится с ними за стол, разговаривает, занимается делами? Почему им все равно?

Сначала она пыталась сопротивляться. Потом пришла покорная вялость, и Лена сидела у окна, глядя на улицу и вспоминая, как все это началось.

Когда Андрюха в первый раз зашел в ее магазин, Лена подумала, что с ним что-то не так. Он выложил на прилавок смятые купюры и купил недорогой одеколон, но его запах не мог перебить жуткую вонь, которую Лена ощущала не носом, а душой.

Андрюха смердел.

Андрюха выглядел так, словно умер и до сих пор не понял этого.

Он отирался в магазине, и никто из покупателей его не замечал. Инна Евгеньевна, которая преподавала в школе биологию, покупала хлеб, стоя рядом с Андрюхой и дотрагиваясь до рукава его рубашки, и даже виду не подавала, что что-то не так. Что рядом вообще есть человек.

– Чем-то странным пахнет, вам не кажется? – спросила Лена, передавая ей пакет.

Инна Евгеньевна нахмурилась. Она недолюбливала Лену, хотя та училась на твердые четверки и никогда не получала замечаний. Так и не выяснилось, откуда взялась эта неприязнь.

– Ничем не пахнет, Гурдымова, – сдержанно ответила она. Андрюха смотрел на нее и ухмылялся, перекидывая спичку из одного уголка рта в другой. – Это при коронавирусе запахи меняются. Сходи к фельдшеру, проверь, может, заболела?

Когда Инна Евгеньевна вышла, то Андрюха облокотился на прилавок и спросил, глядя на Лену мутными серыми глазами:

– Ну что, мушка? Пойдем, покатаемся?

И тогда сквозь непонимание, которое защищало Лену, не позволяя удариться в истерику, наконец-то пробился страх – тяжелый, связывающий руки и ноги. Про Андрюху говорили, что его зарезали в тюрьме и похоронили где-то в чужих краях. Получается, в магазин пришел призрак?

Но разве призраки покупают вещи, расплачиваясь обычными деньгами?

– Свали отсюда, – посоветовала Лена и в очередной раз пожалела о своем отказе куда-то поступать после школы.

Надо было помогать родителям. Надо было как-то жить жизнь и приносить пользу семье. А как они справятся, если Лена уедет из поселка, не будет стоять за прилавком семейного магазина, не станет помогать в саду и огороде?

Но если бы она уехала, то сейчас не смотрела бы на странного человека с глазами вареной рыбины. Жуткое ощущение невидимой паутины на руках не обнимало бы ее так холодно и властно.

И еще сильнее Лену напугала Марина, Мышка, которая вошла в магазин почти сразу же после Инны Евгеньевны и растерянно замерла, увидев Андрюху.

“Не призрак”, – подумала Лена и не поняла, легче ли ей от этого.

Наверно, легче. Если Андрюха просто отсидел и вернулся, то можно сказать отцу, он с ним поговорит, как полагается.

– Ох ты… – прошептала Мышка. – Андрей, ты?

– Я, – коротко ответил Андрюха, глядя на Мышку гнусным липким взглядом.

– А говорили, что ты умер… – задумчиво промолвила Мышка. Кажется, она забыла, зачем пришла.

Лене обжигающе остро, до боли в груди захотелось схватить ее за руку и вдвоем выбежать из магазина. Но она стояла за прилавком, не в силах пошевелиться. Чувствуя себя маленькой мушкой, которую пеленает паук.

– Да много чего говорят, – осклабился Андрюха. – Всё слушать, хоть не живи. Ты чего хотела-то?

– Ничего… – пробормотала Мышка и вылетела из магазина мушкой, которая сумела освободиться от паутины. Андрюха посмотрел в окно и сказал:

– Ничего, она болтать не будет. Она почти наша. Ну а ты…

Он обернулся к Лене, и она почувствовала, как тело наливается безвольной тяжестью, а слова иссякают в горле. Она попробовала рвануться, развязать бесчисленные нити липкой паутины, в которую ее проворно паковали лапки незримого паука, но ничего не вышло.

– А ты будешь сидеть тихо и мирно, – улыбнулся Андрюха. – Приманочкой. Он мимо не пройдет.

И Лена рухнула куда-то вниз, в пустоту, во тьму. Свет апрельского дня мигнул над нею и померк.

***

Мышка расстаралась. Купила хлеба, гречку и макароны, колбасу, сосиски и сыр, захватила мягкие упаковки с майонезом и кетчупом, пару дешевых шоколадок и бутылку водки. Павел не собирался пить, но бутылка жидкой валюты никогда не помешает.

– Зайдешь? – спросил он, принимая пакет. В общем-то не хотелось приглашать в дом тонконогую некрасивую девчонку из его детства, которая выросла и стала некрасивой тощей девушкой. Но Павлу хотелось посмотреть, как Мышка отреагирует на яблоню, усеянную плодами в конце июня. Заметит ли, может, что-то спросит?

– Нет, у нас с мамкой поросенок, мы его по часам кормим, – ответила Мышка, и это детское “мамка” заставило Павла улыбнуться. – Пойду. Ты вообще не стесняйся, заглядывай к нам. Баб-Катю все любили, она…

Мышка сделала паузу, словно пыталась подобрать правильное слово. Насколько помнил Павел, она вообще не любила говорить.

– Она была хорошая, – наконец, сказала Мышка. – Всем помогала. Даже когда Катюша пропала…

– Что “когда Катюша пропала”? – спросил Павел.

Он смутно помнил тот жаркий летний день, когда потерялась Катюша, младшая дочка из многодетной семьи Соловьевых, бабушкина тезка. Они жили на окраине поселка, перебивались сезонными подработками вроде вскапывания чужих огородов, и бабушка их откровенно не любила, называя “шамайской породой”. Но когда Ирина Соловьева поковыляла по поселку, спотыкаясь, прижимая руку к груди и выкрикивая имя дочери, то бабушка бросилась к колонке с ведром для воды.

– Не ори, дура! – рявкнула она, и Соловьева замерла, глядя на нее мутными серыми глазами. Взгляд был беспомощным и немым. – Молчи!

В ведро ударила тугая струя воды. Павел и Лена тогда сидели на скамье у забора – и он запомнил тяжелую бабушкину фигуру, которая согнулась над водой: бабушка всматривалась куда-то очень глубоко, туда, где по траве катились красные яблоки, и сухие желтоватые пальцы покойницы скручивали нить в клубок. Наконец, бабушка выпрямилась, отерла пот со лба и тяжелым, неживым голосом сказала:

– У Кольки-дурака. Еще не сделал ничего, беги. Она там.

Соловьева с воем подхватилась в сторону дома, в котором жил со своей матерью Колька-дурачок, местный юродивый. Вместе с ней бросились подоспевшие соседки, и Кольку потом били – с той жестокостью, которая бывает лишь в деревнях.

Потом у бабушки был гипертонический криз. А зимой она умерла от обширного инсульта, и Павел больше не приезжал в Первомайский.

Он забыл обо всем, словно кто-то набросил платок на его воспоминания, скрывая их до поры до времени. Были другие дела: школа, школьные друзья и подруги, учителя, сдача экзаменов и поступление в универ, мама и ее Герхард. Павел не вспоминал о бабушке, отодвинув все куда-то за край жизни, туда, куда уходят мечты и детские игрушки.

А теперь вот вспомнил.

– Она же нашла Катюшу, – неуверенно сказала Мышка, словно не знала, как говорить с Павлом, который должен был все знать и помнить. – Ты разве забыл? Колька-дурак ее украл. А баб-Катя нашла.

– Я помню, – ответил Павел. – Да. Большой поросенок-то у вас?

Мышка улыбнулась – Павел ощутил ее искреннюю радость от того, что теперь можно говорить о простых вещах, вроде свиней и хозяйства. О нормальных вещах, а не о женщине, которая видит пропавшего ребенка, глядя в ведро с водой из колонки.

– Мелкий пока, но вырастет. За яйцами к нам заходи, за молоком, за творогом. Мамка недорого продаст. У нас все свежее, молоко мамка не разбавляет.

Павел кивнул, и они попрощались.

Дома он приготовил нехитрый поздний обед или ранний ужин. Телевизора не было, но и не беда: Павел привез с собой ноутбук, в который закачал фильмы, сериалы и книги, так что проблем с развлечениями не было.

Комнат в доме было три: одну Павел занимал, когда приезжал к бабушке, вторая была проходной, соединявшей две части дома – там на кровати устраивалась бабушка, когда появлялись гости: для них отводили третью комнату, большую, которую в поселке называли “зал”. Павел положил на тарелку макароны, открыл банку кильки в томате и, пройдя в зал, остановился у фотографий.

Они занимали всю стену. Вот еще дореволюционные, желтые, с его предками – бабушка когда-то рассказывала, кто есть кто, но Павел успел все забыть. Как, например, зовут этого важного господина с густой бородой и крючковатым носом? Поди теперь знай, спросить не у кого.

Вот бабушка и дедушка Витя, Виктор Николаевич – он умер вскоре после того, как родилась мама. Умер, как говорили в Первомайском, плохой смертью, утонул. Мама рассказывала о нем Герхарду, когда тот приезжал в Турьевск знакомиться с невестой по переписке – Павел помнил ее негромкий голос, он звучал неуверенно, словно немецкий жених мог что-то неправильно понять, или мама сама не знала, что именно сидит так глубоко и до сих пор не дает ей покоя. Бабушка никогда не говорила о том, как умер ее муж, даже вскользь, а Павел не спрашивал.

К плохой смерти лучше не прикасаться лишний раз – в Первомайском это знали точно. Она способна возвращаться.

Потом пошли уже цветные фотографии – школьные снимки мамы-первоклассницы, полароидный квадратик с мамой и Павлом у нее на коленях, а вот и Павел-школьник за партой с букетом осенних цветов.

Ему вдруг почудилось, что нить, которую баба Луша наматывала на свой клубок, протянулась от портрета остроносого мужчины к мальчику с цветами.

– Что здесь нахрен происходит? – спросил Павел.

Ему не ответили. Зато он услышал быстрые тяжелые шаги – кто-то шел от калитки к дому.

В дверь ударили, и глухой голос Андрюхи приказал:

– Открывай, городской, побазарим.

Отбрехаться от деревенского гопника – это совсем не то же самое, что что-то пытаться доказать коллекторам. Это не страшно. Павел прошел через кухню, на всякий случай взял со стола старый нож, которым бабушка когда-то чистила картошку, и открыл дверь.

Высокий и плечистый, Андрюха был почти таким же, каким Павел его помнил. Жиган-хулиган, за которым бегают девчонки, первый парень на деревне.

Павел не сразу понял, что с ним не так.

Потом, когда понял, захотел заорать во всю глотку – визгливо, по-бабьи, чтобы то, что надело личину Андрюхи, отшатнулось и убежало.

Но голос куда-то подевался. Голос скомкался в горле и провалился в живот – теперь Павел мог только стоять и смотреть.

Существо, которое вызвало его побазарить, казалось изломанным, состоящим из углов и узлов. Облик Андрюхи расползался клочьями и собирался снова, чтобы содрогнуться и растечься, выпуская тьму. За пустыми глазами вспыхнули огоньки – оно поняло, что Павел сейчас видит его настоящим.

Лучше было бы остаться в городе. Перезанять, устроиться на третью работу и четвертую подработку – отдал бы он долг, ничего. Лучше было бы позвонить маме. Потому что сейчас эта тварь протянет руку, и голова Павла отделится от шеи.

Солнечный летний день угас. Все укуталось сумерками, цвета высохли и поблекли, звуки иссякли. Мира не стало – он съежился до этого двора.