Алесь Минкевич "Груша цвела последний год"

– Начало сороковых…война началась, а Купалу, как члена Академии наук Беларуси, эвакуировали куда-то под Казань. Причём, сразу из Левков. Так что Левки стали последним местом в Беларуси в жизни поэта – он уезжал отсюда, когда уже Оршу бомбили. Там, под Казанью, он и прожил год. А накануне гибели вызвали его в Москву для подготовки к юбилею Якуба Коласа, – ответила Алёна и, немного помолчав, добавила: – всё верно говорил наш экскурсовод. Только одного недоставало в её рассказе…

– Чего?

– Того, что у всех, кто в тот вечер находился в компании Купалы, спецслужбы взяли подписки о неразглашении обстоятельств смерти. Вот только не все решили молчать до конца. Незадолго до смерти Глебка сказал, что это было убийство.

– С чего бы властям было убивать Купалу? – искренне недоумевал я.

– Что он такого плохого сделал им?

– Я же тебе это уже рассказывала… время такое жуткое было. А Купала просто не вписывался в рамки системы, его отношения с ней всегда были, мягко говоря, непростыми… – начала Алёна.

– Насколько непростыми?

– Настолько, что ему пришлось совершить попытку самоубийства…

– То есть? – опешил я.

– Да, есть такой малоизвестный факт. Янка Купала, чтобы покончить с преследованиями и травлей его и его друзей, написал предсмертную записку, там объяснил свой поступок, а затем ударил себя ножом в бок, – ответила тётя.

Этот насыщенный, полный открытий день, приключившийся в моей жизни более трёх лет назад, навсегда изменил меня. Подумать только, уже три года прошло, а я его до сих пор так чётко помню как вчерашний. Как мы по возвращении из Левков заглянули в музей Короткевича, как Алёна провела для меня экскурсию, как мы в точке буккросинга – она находилась в здании музея – обменяли тётушкин томик Есенина на «Чернобыльскую молитву», как я уставший (морально и физически) перед сном твёрдо для себя решил за два-три года осилить Алёнин список белорусских произведений. И я таки сдержал данное себе обещание.

Вчера я снова приезжал к своей любимой тёте. И снова с букетом её любимых оранжевых гербер – за последний год это уже вошло в привычку. Впрочем, за последний год многое стало привычным: приезжать к ней каждый месяц, дарить цветы, видеть её только счастливой, разговаривать с ней. Она всё так же сохраняет каменное молчание и только искренне улыбается, глядя на меня с надгробного памятника. Алёна умерла осенью двадцатого. Признанная трагической случайностью смерть до сих пор не даёт мне покоя, созревшей занозой глубоко сидит в истощённой душе: почему не было очевидцев трагедии и почему Алёну хоронили в закрытом гробу.

Когда-нибудь я докопаюсь до правды…

Глава 4

Двадцатый был годом испытаний. Как в известной поговорке, невидимые створы были отворены на распашку и беды заполнили улицы городов мира. Пандемия страха и бессилия, коей сначала оказался коронавирус, принесла колоссальное опустошение. Люди теряли всё: близких, работу, свободу. Приобретали немногие, но только потери могли сплачивать общество. Приобрёл и я, но только после того, как с лихвой ощутил боль утраты – своего соседа Игоря Борисыча, в котором я нашёл утешение, после того, как меня покинула…нет, не Алёна. Незадолго до её смерти от меня уже успела уйти моя Шурка.

Шурка.

Моя любимая Саша. Что больше обескуражило тебя: что я – автор книги, и через неё обращаюсь к тебе, или то, что я назвал тебя любимой, хотя прежде не говорил тебе этого? Знаю, что ты уже давно не моя и что ты всегда выходила из себя из-за «Шурки», но я здесь назвал тебя так лишь только для того, чтобы в лишний раз попросить у тебя прощение. Когда ты, удалив меня из всех мессенджеров и соцсетей, удалила меня из своей жизни, ты не оставила ни единого шанса объясниться, а мне есть что сказать тебе, Саша. Так что эта глава будет полностью обращена к тебе. Да простят меня немногочисленные читатели, осмелившиеся прочесть мою историю. А Игорь Борисович не обидится, подождёт до следующей главы.

Сашенька, за десять месяцев я хорошо изучил тебя и твоих тараканов, до сих пор помню все твои привычки, и это вселяет в меня уверенность, что ты откроешь и прочтёшь эту книгу. Признаюсь, были у тебя странные «заскоки» – как ты их называла, – которые меня жутко напрягали. Например, я никогда не понимал и до сих пор не представляю, как можно каждые выходные тратить на шоппинг. Но даже в тех, наших с тобой походах за покупками ты умела находить компромиссы, поэтому всегда последним магазином в твоём списке неизменно оказывался книжный. Не знаю как у тебя (и уже не узнаю) получалось так тонко чувствовать меня, учитывать мои взгляды и всегда, абсолютно всегда идти мне навстречу. Даже мои интересы, которые были выше тебя – а ты это знала, но терпела, согласившись быть третьей, – ты сделала своими. Так, благодаря этому (точнее, вопреки), в твоей жизни появились книги и футбол. Конечно же, они были и до меня, но только со мной «непозволительная трата времени» и «бестолковая беготня по полю» обрели смысл. Не поверишь, но я до сих пор помню, как ты сказала однажды: «Любовь к футболу и книгам – это бонус за любовь к тебе. Три в одном, как кофе». Но ты вовремя сменила сублимированную бурду на натуральный. Хотя нет – поздно. И теперь тебе нет нужды любить футбол, и ты наверняка давно утратила всякий интерес к этой (пусть и номер один в мире) игре, ведь от того, что ты научилась отличать аут от углового, нет никакой пользы, но книги, верю я, остались с тобой навсегда, иначе нет никакого смысла в этой главе. Ты была идеальным компенсатором, а я…а я был последней эгоистичной мразью.

Сашенька, помнишь тот билборд на Аранской – «Асалода чытання» с изображёнными на нём бабушкой и дедушкой? Конечно, помнишь, если только намеренно не забыла кусочек нашей совместной жизни. А я даже если бы хотел забыть, то не смог бы. Память предательски говорит на языке ассоциаций, и стоит мне где-нибудь в Минске завидеть «асалоду чытання», как тут же всплывает наша Аранская, холодный зимний вечер и твои влюблённые глаза, глядящие на старичков на билборде, и говорящие уста: «Это мы с тобой в старости. Ты будешь мне читать Андруся Горвата, а я испытывать асалоду», – к тому времени я уже плотно подсадил тебя на белорусских современников. Я тогда, отвернувшись, смотрел на трубы второй ТЭЦ, торчащие точно свечи из канделябра, и многозначительно молчал. Потому что не мог планировать дальше, чем на неделю. Потому что в своём будущем не видел тебя. Тебя волновало «наше» будущее, ты ненавязчиво интересовалась, я же иногда отвечал, превращая всё в шутку, но чаще – делал тебе больно.

«Любимая! Я мучил вас, у вас была тоска в глазах усталых…» Сашенька, конечно же, ты до сих помнишь эти пропитанные желчью слова, декламированные мною десятки раз, особенно когда я хотел тебя позлить. За что я злился на тебя? За доброту твою, за снисхождение. За то, что терпела мои капризы. Я же неудержимо стремился причинить тебе боль, посильнее ужалить за добро. И потому Есенин стал эффективным орудием мщения: я брал его в руки, открывал двести пятьдесят первую страницу и с выражением, которому позавидовал бы сам Безруков, читал «Письмо к женщине». И как мне легко давалось это слово «любимая», и как тяжело – тебе, потому что прекрасно знала, что я тебя не любил и даже не пытался делать вид. Умолкал только тогда, когда твои по-настоящему усталые глаза становились влажными. Сашенька, прости меня. Собственное ничтожество заставляло мучить тебя, заставляло всё делать вопреки, не желая понимать и принимать, что искреннее чувство постепенно овладевало моим каменным сердцем. В конечном счёте ты приняла правильное решение – оставить меня. Наедине со своим эго. Наедине со своей неликвидной любовью.

Сашенька, помнишь наш книжный на Победителей, три. Сакральное для нас место, потому что единственное, что я соглашался называть «нашим», единственное, что я соглашался делить с тобой. Ни «наш день», ни «наша жизнь», ни что-то ещё, а только «наш книжный». Я почему-то уверен, что ты до сих пор его посещаешь – по инерции и только из любви к чтению. Ты не представляешь, сколько раз я порывался в субботу прийти туда в надежде увидеть тебя там, сколько раз моделировал в голове нашу возможную встречу, придумывал сентиментальный монолог и записывал его на телефон, что даже в какой-то момент начал твёрдо верить в реальное воплощение своих трусливых замыслов. Теперь ты знаешь, что у меня таки нашлись силы, нашлось мужество не осуществить свои эгоистичные намерения и поставить твоё счастье выше своего. Потому что невозможно со мной обрести подлинное счастье… Я уверен, что будь мы сейчас вместе, ты гордилась бы мной, моим поступком, как гордилась тогда в Белостоке, когда белорусская футбольная общественность высоко оценила мой дебютный пост. Да, когда мы были вместе, ты не читала мои тексты, ведь «зачем читать про то, что я видела своими глазами», зато ты всегда радовалась, когда они высоко котировались. После того, как мы расстались, я стал писать ещё лучше. Потому что в глубине души надеялся, что ты начнёшь читать мои посты. Потому что они могли оказаться единственной связывающей нас ниточкой.

Сашенька, есть ещё многое, что хотелось бы тебе напомнить и рассказать, но я уже достаточно помучил читателя, да и не будем ворошить наше прошлое и выставлять его напоказ. Пусть оно останется только нашим. Интимным.

Саша, понимаю, что всё написанное выше сильно диссонирует с моим – единственным известным тебе – образом бесчувственного Буратино, но, пожалуйста, не считай эти слёзы, которыми я так нелепо орошаю страницы этой книги, крокодиловыми. Образно, разумеется, хотя, признаться, после того, как ты ушла были и пьяные слёзы, и выл безудержно, как Дан Балан в концовке твоего любимого клипа. А то, что ты прочтёшь эту книгу, я уверен почти наверняка. Даже сейчас, когда пишу эти слова, ясно представляю, как ты в одну из суббот – как обычно после часа дня – заходишь в наш книжный на Победителей три, как ты блуждаешь взглядом по полке с белорусскими авторами и обращаешь внимание на эту книгу, точнее, на ее название, а также на до боли знакомое имя автора. И пусть его фамилия тебе будет незнакома, но интуиция тебе подскажет, что этот роман не обычный, что его, вероятнее всего, написал такой чудик как я. Ведь только я мог назвать свою первую книгу первым предложением любимого романа любимого писателя-земляка, которое я считал глубокомысленным, а ты – «ничего необычного». И ты обязательно купишь эту книгу, сколько бы она ни стоила, ведь «столько воды уже утекло да и простила я его давно», а любопытство-то распирает: что же такого написано в ней. И только когда увидишь её реальный ценник, внутренне усмехнёшься – для тебя это будут сущие копейки. Впрочем, для тебя любая моя прихоть считалась копеечной, а я этим бесстыже пользовался, живя по формуле извращённой «любви»: насколько скупой я был в чувствах, настолько щедра ты была в деньгах. За это тоже прости.

А что до моей новой фамилии, Саша, то я её решил сменить на девичью мамину. И без того натянутые отношения с отцом – ты часто меня упрашивала стать к нему ближе – после известных событий окончательно прекратились: он отказался от меня, а я отказался от его фамилии. Но тебе это, наверное, не будет интересно.

Не хотелось бы на грустной ноте заканчивать нашу с тобой главу, Саша, но, видимо, на другой, более позитивный конец я не способен. Как всегда.

Прости…