Ободренный, Бегичев стучит кулаком в плечо друга-поэта:
– Вот видишь! И поляки! Сколько их у вас! Мне сказывали – как по команде закусили удила: подай свободу им немедленно! Зачем тогда с Наполеоном на Россию шли? Свободными рабами? Отдать их Пруссии бы надо, чтоб были под немцами, а нас любили!
– Ты зародил во мне сомненья, но отчего-то мне легко. Оттого, что знаю точно: второго шанса России не видать. О расцвете ее они не думают, они ее не понимают и боятся. Иллюзий! иллюзий нам не надо! Что Александр надломлен, что Никки глуп и молод, что Константин Варшаве своей верен… Все это они учтут и обыграют в своих заботах о несокрушимости династии. А у нас один, но какой шанс! На кону судьба России, и Ермолов это знает. Он ближе ей, чем все Романовы и эти подлые аристократы, из трона сделавшие себе тризну вечную, без бога, в обнимку с церковью-служанкой!
И Грибоедов вдруг вскакивает, будто вдохновленный своей же речью:
– Я еду в Киев, Степан! – И снова книга в руках напоминала какое-то орудие, он готов был ею рубить, колоть… – Там всё решится! Но… Что в эти дни делает Александр, ведь он теперь как зверь в углу? Вишь, брат, какие сомнения ты во мне зародил…
– Ты ожесточен не в меру, и это не к добру… Александр непредсказуем, как все артистические личности. Но у тебя есть время – читай Тацита. Интриги власти стары и примитивны, только степень наглости их отличает… В Киев эмиссаром?
* * *
Ответить Грибоедов не успел – за дверью послышался тихий женский голос и вошла Анна Ивановна, разгоряченная поездкой, с букетом полевых цветов… Грибоедов быстро пошел ей навстречу. Одетая в простенькое, чуть ли не крестьянское платьице, невысокого роста, она была необычайно грациозна и сама напоминала полевой цветочек из того же букета, что держала в руках.
– Саша, милый, я так рада новому свиданью – нежданному!
– Но где дитя?! Ваше сокровище?! Вы прячете от меня мою будущую невесту!
– Я зашла в сад – спит наше солнышко, так сладко, не захотелось и поцелуем потревожить! Нам повезло с няней несказанно – они сроднились сразу, бережет ее пуще родной!
Грибоедов откровенно любуется женой друга, целует руки.
– Обедать не приглашайте, пока хоть сонную не погляжу! А ты похорошела после родов еще больше! Я молился о тебе… Если мои монашеские желания и обеты доходят до господа, так никому в свете легче не рожать! Я враг крикливого пола, но две женщины не выходят у меня из головы: сестра родная да жена друга-брата. Не разделяю вас ни в воспоминаниях, ни в молитвах!
Слегка краснея, Анна Ивановна вмиг погрустнела:
– Да! Были мгновения, даже минуты облегчения – они меня спасали, и я знала, что за меня молятся… Спасибо. Мы увидали издали, с полей, долгую коляску – о вас подумала, и сердце отозвалось сокровенному желанию – не с женой ли к нам? Нет?
– Сердца ваши чутки… – Грибоедов, смеясь, не отпускал ее рук. – Буквально днями повстречал девицу… как твое отраженье в пруду весеннем – будто сестра-близняшка! Стройна, и те же локоны, глаза смешинки прячут… Не дальняя дорога бы – женился непременно, хоть из купеческих она!
– Теперь не женитесь – куда же! Пришла известность, слава – всюду нарасхват… А мне ничего так не хотелось бы, как познакомиться с вашей избранницей! Куда ж теперь летят ваши таланты? И к нам надолго ли?
Грибоедов усадил Анну Ивановну на диван, рядом с мужем, сам подле – все трое оказались близко, как родные.
– В прошлом году мы были уже на «ты», Аня, так я вам надоел тогда. А ныне – до первых петухов я ваш!
– Тогда за фортепиано марш! И перерывы только на еду и на стихи! – неожиданно скомандовал Бегичев.
– А нашей девочке скоро годочек – именины… Степан, не отпускай его! – воскликнула Анна Ивановна, неподдельно тускнея, но Бегичев безнадежно махнул рукой.
Тихо, как самому себе, Грибоедов признался:
– Дети ко мне мгновенно прикипают всей душой… И мне кажется, что я святой для них, и музыка моя – им весть от неба через меня.
– У нас со Стёпушкой есть уговор священный… – Она слегка прильнула к мужу. – Открою его, зная вашу близость! Растить из деток достойных человеколюбцев, имеющих прививку от лицемерия и пустоты в сердцах – честь и опору для России. Всем бы осилить это – так страна изменится без бунта! Верите ли?.. Надо верить!
Грибоедов в тихом порыве нежности и благодарности склонил голову к коленам молодой женщины-матери, а она продолжала тихим голосом мечтать:
– Давайте растить детей! Ваша музыка, ваши мысли и честолюбие неэгоистичное не пропадут в них никогда. А иначе никакие республики не остановят падения нравов…
Бегичев нежно целует жену в волосы, пахнущие весенним полем, а Грибоедов, не поднимая головы, то ли соглашается, то ли возражает каким-то скрипучим голосом:
– Дети – это много, но и мало, милая Ануша… Я раб – значит, и дети мои будут рабы? Мне ненавистна даже мысль об этом. Да и чем кормить детей таким, как я? Вот и Пушкин перо облегчил, чтобы кормиться хоть кое-как да от родителя быть независимым… Но в ссылке он – скоро десять лет! Начни он о серьезном говорить – управу вмиг найдут. Вяземский – ум высокий, аристократ, но, как мальчишка, вышвырнут со службы за несколько нелестных слов о чинопоклонстве. Дети… Мы всё равно мечтаем об их счастливой участи… А делаем не в лад мечтам.
После ухода жены Степан долго и нежно смотрит ей вслед, потом тихо признаётся другу:
– А она ведь опять хочет одарить меня отцовством…
Грибоедов вскидывается в радостном порыве:
– Вот это по-гусарски, брат, вот это славно!
* * *
Поздний вечер. В кабинете Бегичева Грибоедов читает Тацита, хозяин курит трубку, внимательно посматривая на друга. В открытое окно влетают дивные запахи расцветшего сада и близкие трели соловья.
– Эту книгу, Степан, беру с собой как доказательство древности коварства. Пусть ведет меня по краю бытия и дает азарт, коль риск смертельный.
Опять долгая пауза, которой пользуется соловей, пьяный от любви, – он старается быть услышанным, но напрасно.
– Читая эти хроники, которым тыщи лет, я открываю в себе, как глубоко презираю наших болтунов, картежников и мотов. Они повсюду среди нас – и литература не исключенье. Оттого она не плод учености и титанических трудов, а лишь желания красиво молвить… Скажешь иному: стыдно, брат, читать Шекспира в переводе, не знать ни летописей, ни сказаний русских… Соглашается охотно, но дальше карточного столика не видит… Мерзость.
Кажется, соловей решил влететь в окно – язык трелей его, красивый и понятный, меж тем необыкновенно сливался с тишиной в паузах.
– Это так глубоко во мне… Может быть, незабвенный папаша, проигрывая мое благополучие в карты, заронил семя ненависти к праздности, к рабской зависимости от имущих, от гнусных привычек и пороков.
Кажется, что Бегичев охотнее слушает соловья. Вздохнув, он ответил устало и распевно:
– Что же, не видал я сам, какая мошка вьется вокруг вас? Их тайна привлекает, сближает и равняет – всех, всех! Как раньше масонство. По мне, если честью обладаешь, говори открыто, громко, прямо… Для слова умного всегда есть почва. Но тайное зачем? Если найдется сотня-две в суждениях и здравых и весомых – всё общество потянется за ними. Сделай Александр хоть шаг навстречу и выведи вас на свет – все забыли бы о заговоре, как и об увлечении масонством, этом детстве гражданина.
– Но нам оно не помогло созреть! Какая честь у дворянина, если он крепостник, поборник рабского труда?! Честь кланяться царю в шеренге первой? Да право на дуэли кровь пролить, будучи ничтожеством, но с глазом верным и рукою твердой в подлом деле… Поэтому и есть желанье уйти от тех, в ком честь – близость к трону и славословие царю.
– Ох, резок стал ты, Саша и самонадеян… Слава – крепкий хмель. И от него теряют голову. Говоришь о ловушке с каким-то восторгом… Уж не куражишься ли ты над всей этой затеей, видя, что вы одной ногой над пропастью?
Грибоедов оставил книгу и подошел к дивану, присел рядом и просящим тоном, будто обвиняемый с последним словом, обратился к другу:
– Я хочу действия, Степан! Ловушка? Да! И я в ней первый буду, если не будет с нами Ермолова! Я предупредил! Но есть раздражение великое во мне… Я не хочу Россию уступить царю, как крепостную девку на вечную утеху. Ничего не мило, когда вижу, что силу темную нарекли у нас судьбой и верят ей, как дети верят ворам-родителям. И кто-то очень хочет, чтобы мы в гражданском младенчестве остались навсегда и благодарили в том и Бога, и царя. В любви к пеленкам и ковыряние в душе, как в носу, вся подлость литературы! Надо сбросить маску с державного обличья национального предательства! Иль бунтом, иль трагедией о нем!
– Вона что! Трагедия – драма для театра? Пожалуй, на бумаге и на сцене у тебя всё сойдется и закончится… На деле северяне-петербуржцы твои усомнились. Всегда за фразой прятали незрелость и нетвердость… На юге крикунов не меньше!
Грибоедов откинулся в вольной позе и неожиданно счастливо улыбнулся.
– Нет, Степан, там, на юге, много тех, с кем с юности я связан клятвой послужить отечеству. Киев! Муравьёвы, Трубецкой, возможен Лунин, Пестель… Но о ком бы ни думал – из головы не идет Ермолов, наши долгие беседы… Что за славный человек: мало того, что умен, но совершенно по-русски на всё годен – на малое и на великое… В сотый раз взвешиваю его решимость, повернется ли к России мужеством своим, рискнет ли взять ответственность…
– Повидайся и говори особо с Муравьёвым-Апостолом. Он там стоит сотен… Малолетним в Париже Наполеон принял его за сына – так похож был ребенок на императора французов… А царь это запомнил! И припомнил, когда в двадцатом раздавили восстание семеновцев, – Сергея погнали в армию с превеликою охотой!
– Знаю, знаю, всё учту. Там и поляки будут ждать меня… Кто-то нас сшибает лбами, но мы будем друзья навек, если только народы избавятся от своих спесивых дураков-правителей аристократов… К одному из них – Михайле Воронцову – присмотрюсь в Крыму: как крепко он сидит, на чём, на ком…
– Воронцов-Уоронцов? По Пушкину – «полуподлец, полуневежда»… Куда? Куда тебя несет?! Мне хочется обнять тебя и не отпускать… – Бегичев встал, будто тревожное привиделось ему. – Писал бы у нас свои трагедии-комедии, забыв о суете мирской! Помнишь ли прошлое лето? Как славно было, и какая вышла дивная песня, хоть и про горе, да весело, хоть горячо, да справедливо… Но нет! Чувствую – улетаешь, а замыслы твои столь велики, что только соловью понятны. (Горестно качает головой.)
Грибоедов вдруг быстро подходит к фортепиано… И полилась сладкая мелодия навстречу соловьиной трели. Но в этом трио каждый пел свою песню и плохо слышал другого. Бегичев тихонько напутствовал уезжающего рано утром друга:
– Киев… Там, душа моя, повидай сестрицу нашу, монахиню Смарагду… У вас, мятежников, сёстры расцвели, а наша спрятала себя под рясу, будто отмаливает нас с братом у соблазнов… Знаю! Тебе тяжко видеть увядающую жизнь… Но скажи ей, расскажи о нас, что от грехов мы избавляемся трудами… Пусть несильно мучает себя постами и бесконечными молитвами! По мне так эта музыка и этот соловей, труды земные наши и есть молитва самой чистой веры…
2. «Православный катахезис» Муравьёва-Апостола
Киев. Квартира полковника князя Сергея Трубецкого, близ Лавры
2 июня 1825 года
Квартира полковника князя Трубецкого была обширной, но мало обжитой. Во всяком случае большая комната, куда они вошли, выглядела походным штабом. Несколько кресел и стульев, два стола и два дивана – впрочем, всё весьма изящное. Группа офицеров расположилась играть в карты, но при виде новых гостей все поднялись. После объятий и дружеских приветствий Трубецкой, смеясь неровным кашляющим смехом, долго тряс руку Грибоедова: «Радикальные потребны тут лекарства! Хе-хе, неужели дождались и на юге, замечательно… Горе, горе нам, славянам, под колпаком у самовластья ум не надобен… замечательно, замечательно сказано».
Поручик пехотного полка с огненной шевелюрой и глазами, полными недоверия, подойдя бесцеремонно-близко, представился Бестужевым-Рюминым.
– Ваша просьба исполнена, сударь. За Сергеем Муравьёвым-Апостолом послан нарочный – ждем с минуты на минуту. Но позвольте угадать цель вашу: коль вы нашли лекарство от самовластья, то стали потребны мы, лекари без страха и упрека…
Артамон Муравьёв мягко, но решительно отодвинул «лекаря» на почтительную дистанцию.
– Господа, я привез вам счастливого гостя, а вы с порога о делах своих темных. Говорим о сути, без красивостей, ему и отдых нужен после лошадей…
«Темных делах?!» – негромко, но картинно охнул Бестужев-Рюмин и, охватив голову руками, ушел в сторону.
Не обращая внимания на картинные жесты приветствий и знакомств и будто не слыша никого, Трубецкой продолжал восторгаться, с заметной нотой наигранности.
– Столицы покорены, Александр Сергеевич, и рукоплещут вашей комедии сквозь слёзы, и здесь, я убедился, знают и восхищены! И читают, и списки делают!.. А что печать? Ужели под запретом пьеса?
Грибоедов долго и основательно усаживается на диване, прямо и взыскательно разглядывает всех – и было в том нечто учительское, настораживающее.
– Опубликовали, Серж! Но ровно тот кусочек, чтоб поднять собак литературных, – и свора впилась, зная жертву… Но, надеюсь, сии второстепенные дела не займут наше вниманье. Артамон зря вас остудил: дел набралось, а времени немного. Северяне шлют приветы и сведения точные о тех штыках, в ком нет сомненья. Пришел момент сложить и наши планы, и наши силы.
Бестужев-Рюмин так тихо, что его вряд ли кто слышал, напел себе: «Уж не экзаменовать ли нас приехал…» и добавил громко:
– Надеюсь, вы с Оболенским видались?..
– Полномочий своих не свидетельствую, коль вам они внове. – Грибоедов вежливым жестом остановил поручика. – То верный способ потопить дела в эмоциях, взаимных притязаньях. А суть сегодня в том, что мы в плену собственных сомнений! А сроки нас берут за горло! Рисую ситуацию. Царь Александр не отошел и не отойдет уже от личных потрясений, свой блеск и ум державный оставил он в Европе. Не Россия – Союз Священный был его заботой и мечтой! Чтоб все – от Сибири до Ламанша – рукоплескали романовской бездарности на троне, Христом прикрывшим рабство. Но в Европе – там фрукт несколько иного рода, чем русский барин, крез, скот и свинопас. Там быстро и привычно под прикрытием закона обратили остатки благородства в помойный сток потаенных грехов…
Грибоедов говорил и чувствовал, как верно предостережение Степана: «Самонадеян стал… на бумаге и на сцене у тебя всё сойдется, но на деле…» Он подолгу останавливал взгляд на каждом, и очки скрывали самоиронию и насмешливую искорку в глазах.
– Теперь царь-глухарь не тот… Он вянет на глазах, двор его наполовину немецкий в смятении. Англо-саксонские вельможи насторожились – а вдруг он вспомнит о народе, о республиканской юности своей да призовет опять опальных реформаторов, вас, мятежных вольнодумцев… Уже князья великие корону примеряют, императрицы вспомнили норов принцесс германских. Этот черный вихрь скоро подхватит всех у края пропасти!
Засуетился Трубецкой, с тревогой заглядывая в глаза столичному гостю и спеша подтвердить его слова, чтобы разогнать свои сомнения:
– Да-да, зимой в Санкт-Петербурге… Симптомы видел страшные безвластья. От Аракчеева устали все, и сам Александр узрел тупик. Хотел затеять с Турцией войну – Европа, а по сути, англичане, не дают. Боятся усиленья нашего на юге, на Балканах, освобожденья Греции от наших рук…
Хмурый Артамон Муравьёв не выдержал, зная свою правду:
– Россию Запад держит как свою конюшню: по надобности – на выезд или на мясо. И не дай-то бог, чтоб конюхи и кони голос возымели: вмиг Палена отыщут среди двора распутного. И сильной карты нет у нас! Уж если царь – вчера надежда, любимый всеми – бесславно так кончает… то дело не в личности царя. Как мудрый Лунин рёк недавно: корень зла – самодержавие, оно противуестественно и тем сбивает с толку самого царя, приписывая ему способности неограниченные, хотя законами природы он ограничен, как и мы. Самовластье требует, чтоб воздавали ему то, что принадлежит Богу одному. Монарх не слышит и не знает Бога, и народ от веры устранен! Тьфу!
– Именно поэтому мы приговорили к уничтоженью не только Александра, а всю семью – сколь безбожную, столь и бездарную… – с позой и вызовом бросил Бестужев-Рюмин.
Развел руки Трубецкой, словно приглашая Грибоедова самолично убедиться, как настроено общество:
– И впрямь! Уже верхи тошнит от общего бесправия, всё по предписанью одного лица делается. Витт и Киселёв сигналы подают, что они с нами – силы наши множатся…
– Витт?! Киселёв?! – изумился Грибоедов и долго молчал. Ему вспомнился Тацит, которого он листал доро?гой: обширный заговор при дворе – как это пахнет сценой! – Им… можно доверять? Или как реформам самодержца с самой юности его? За планами такими я вижу прежнюю наивность, игру словами и фамилиями генералов… Но что поделать с барством нашим? Что крепче: трон или оно? У нас самих-то что?! Картишки, гульбища, пороки – а для очистки совести на трон наскоки, да за народ раденье, за свободу… Своей готовы поступиться? О, всё это было и вчера! Пора отбросить маски, страстишки, темные привычки – тогда и дело будет нам доступно, республики святые идеалы. Царские сатрапы подыгрывают вам – и вы готовы им вожжу вручить! Меж тем у нас один надежный генерал – Ермолов!
«Вот откуда ветерком подуло… – тихонько напел себе Бестужев-Рюмин. – Кулак на славу будет, никому несдобровать».
– Возможно ли рассчитывать на столь далекий корпус? – вкрадчиво возразил Трубецкой. – Когда ни дня не будет лишнего, ни часа у восставших?
Бестужев-Рюмин тут же выскочил с горящими глазами:
– Роль Ермолова двояка! Он противник нынешних порядков, знаем… Но никто не станет спорить, что он из тех, кто подпирает трон своею мощною фигурой, а жестокостью походов ошеломляет честную Россию…
Грибоедов тоже не сдержался и всё тем же учительским тоном резко ответил:
– Вы и мы просто дураки, если надеемся только на себя! Удаленность корпуса, Сергей Петрович, – вещь не решающая. Главное – объединит ли нас фигура и будет это имя впереди нас и впереди любого действия! Не вам мне сообщать о государственном уме Ермолова, он признан всеми, и сенаторами тоже. Впрочем, неволить не уполномочен. Кто делу служит, а не трону, тот признаёт сам необходимость и значение такого вождя.
Артамон Муравьёв насмешливо покосился на Бестужева-Рюмина и тяжело предрек:
– Не начнем до зимы, то нас всех перехватают по сугробам – об этом нынче толки…
Трубецкой запротестовал, гусем вышагивая по комнате:
– Решено единодушно: двадцать шестой год – начало действия, и никак не раньше! Иначе мы погубим то, чему служили столько лет… Сейчас мы не готовы и легко уступим инициативу! Мало полков, а диктаторов с избытком… Пестель тоже примеряет мантию Наполеона!
– Инициатива с вами? – насмешливо спросил Грибоедов. – С такою дамой незнаком…
* * *
В комнату стремительно, по-кавалерийски семеня, вошел невысокого роста человек с довольно мягкими чертами лица, но было во всей его фигуре, во взгляде нечто столь повелительное и решительное, что Грибоедов сразу смолк и привстал раньше, чем узнал в нём Сергея Муравьёва-Апостола.
– Господа, дайте глоток! С юности так не скакал! Александр Сергеевич! – Вошедший быстро подошел к поэту, напряженно всматриваясь в него, и раскрыл объятия. – Не видались столько лет – и как ты вовремя! Я и раньше ждал кого-то. Но если именно ты в такой момент – значит, нечто обязательно свершится! Читали, говорили – вашими стихами пушки заряжаем!
– А я вот ныне, Серёжа, не стихом заряжен… – обнимаясь и улыбаясь застенчиво, братским тоном ответил Грибоедов.
