Неа равнодушно пожала плечами:
– Значит, он глупец.
Возвращаясь домой, захмелевший граф всё же заметил, что его юный спутник мрачен и молчалив.
– Что огорчило вас, мой друг? – спросил он Лина. – Неужели, увидав мечту вблизи, вы разочаровались в ней?
Мэи-Тард невидяще поглядел на него, а после вновь уставился на холку лошади. Альде-Суври хотел было отпустить какую-то шутку, но махнул рукой и оставил менестреля в покое.
На другие сутки, ближе к обеду, граф осведомился, отчего не видно его гостя. Ему доложили, что ещё спозаранку Мэи-Тард покинул дом. Хозяина несколько задело то, что молодой человек, которому он благоволил, даже не попрощался. Но вспомнив о состоянии Лина, великодушный дворянин простил менестрелю неучтивость. Взяв в руки кубок с вином, он подошёл к окну и долго стоял, глядя на улицу и вспоминая свои молодые деньки.
С наступлением сумерек, готовившегося лечь в постель Берната Альде-Суври побеспокоил доверенный слуга.
– Ваша светлость, – сказал он, – мне донесли, что один из наших ратников видел господина Мэи-Тарда в таверне в ремесленном квартале очень сильно выпимши… Простите мне мои речи, ваша светлость, но по словам Синра, господин Мэи-Тард ходить не мог. Зная, как вы относитесь к господину Мэи-Тарду, я взял смелость доложить о том…
– Правильно сделал, – кивнул граф. – Пошли людей, пусть приведут его сюда.
Посланники Альде-Суври подоспели вовремя: какой-то бродяга пытался стянуть футляр с арфой с мертвецки пьяного менестреля, растянувшегося на лавке. Отвесив вору мощного пинка, ратники подняли Мэи-Тарда и на руках отнесли в дом графа.
Сам Альде-Суври, расмотрев, в каком виде находился молодой человек, иронично заметил:
– Разве стоило тащиться в какой-то грязный притон ради того, чтобы напиться, когда здесь имеется погреб с неплохим выбором вин? – Он покачал головой. Переведя взгляд на слугу, распорядился: – Разденьте его и уложите в постель…
Ночь и часть следующего дня Лин провёл в кровати. Когда он, наконец, появился на пороге отведённой ему комнаты, приставленный графом лакей помог менестрелю умыться и одеться. Он же прислуживал Мэи-Тарду во время трапезы.
Покуда Лин уныло ковырял двузубой вилкой отварную курятину, лакей сообщил, что граф со свитой уехал на торжества.
– Какие ещё торжества? – без интереса спросил менестрель.
– В честь приезда короля.
– А-а, – вяло протянул Лин.
Отодвинув нетронутый завтрак, он, делая долгие паузы между глотками, выпил кубок вина. После рухнул на кровать и почти не двигаясь, провалялся до вечера.
Вернувшись, Альде-Суври первым делом осведомился о Лине. Выслушав доклад слуги, зашагал к комнате Мэи-Тарда. Распахнув незапертую дверь, остановился на пороге.
– Боги, да здесь, словно обиталище демонов, даже дышать нечем! – воскликнул он, оглядывая небольшое помещение, уставленное десятком оплывших свечей. Несколько из них погасли, но менестрель не обращал на это внимания.
– Здесь и есть логово демонов, граф, – безучастно отозвался Лин.
Он сидел прямо на полу и неотрывно глядел на яркое пламя, горящее в камине. Граф отметил, что отсветы огня, переливавшиеся на неподвижном лице молодого человека, не оживляли его, как это бывает обычно, а напротив, придавали вид грубо вырезанного деревянного истукана.
Сквозь зубы выругавшись, Альде-Суври прошёл к окну и настежь распахнул его. Глубоко втянув прохладный вечерний воздух, с наслаждением выдохнул. Повернувшись, сложил руки на груди и заговорил:
– Мой друг, не знаю, что у вас произошло с этой красоткой, но даже отказ – не повод себя изводить. Поверьте, мне ведомо, о чём толкую. Я вдвое старше вас и опыт мой куда обширнее. Не раз я любил и, увы, не раз был отвергнут. Жестокий удар по самолюбию и крушение надежд ненадолго может сбить с ног даже закалённого витязя. Но время проходит – и стирает всё. Хорошее заканчивается, дурное забывается. Сейчас вам плохо, больно, обидно: дайте срок – даже это пройдёт. И коли примите вы неудачу с достоинством, доброе расположение духа скорее вернётся к вам!
На протяжении его речи лицо Мэи-Тарда все более застывало, превращаясь в маску, выражавшую ожесточение и скорбь. Опрометчивые злые слова уже повисли на губах. Но, когда граф умолк, Лин тяжко вздохнул и разом стал похож на смертельно раненого, покорно ожидающего конца.
– Вы мудры и великодушны, ваша светлость, – проговорил он, – но даже вам не понять… совсем недавно я сам не постиг бы подобного… Говорят, боги наделили меня даром изящно складывать слова – но я бессилен передать, что чувствую. Мои любовь и жизнь переплелись теснее гибких ветвей на узорах писцов и резчиков, и отныне их не разделить. Я без меры благодарен вам, граф, за ваши покровительство и участие, и всё же должно мне сказать, что в моём деле бессильны и многоумные советы, и злато, и заступничество. Оставьте меня моей судьбе, ибо мыслю, суждено сгореть мне в этом невероятном пламени…
Хмурясь, Альде-Суври глядел на понурого менестреля и раздумывал, как бы облегчить страдания молодого человека.
– Юному сердцу всякая преграда в любви видится неодолимой, а отчаяние – бездонным, – наконец, вымолвил он. – Сейчас вы глухи к моим словам, посему я пока что оставлю вас. Обратитесь с молитвой к богам или поспите, сделайте что-нибудь, что отвлечёт вас от тоски. Завтра побеседуем ещё.
Граф направился к выходу. Остановившись в дверном проёме, сказал напоследок:
– Ежели вдруг решите снова утопить горе в хмельном, воспользуетесь моим погребом – он полностью в вашем распоряжении. Покуда вы вновь не стали собой, настоятельно прошу: не покидайте дом.
Лин, не вслушиваясь в слова Альде-Суври, кивнул, только чтобы успокоить встревоженного дворянина. Сам же продолжал смотреть в огонь, ставший отражением того, что происходило у него внутри.
…Уже добрых полночи по неосвещенному особняку графа разносилось звучание арфы. Странная, непрерывно меняющаяся мелодия, то затихавшая до нежного шёпота фей, то грохотавшая раскатами драконьего рыка, отдавалась вибрацией в стенах, полах и потолках. В доме никто не спал, но ни единая душа не пыталась остановить менестреля. Вовсе не потому, что музыканту благоволил хозяин: люди впали в странное оцепенение.
Сам Бернат Альде-Суври в ночной рубахе сидел в кровати и смятенно вслушивался в удивительную музыку, наполнявшую его покои, завладевшую им и всеми слугами. Никогда граф не испытывал подобного и не понимал, что творится. От поистине магической игры менестреля он ощущал невероятное блаженство, неожиданно сменявшееся неизбывной тоской. Ему представлялось, будто он возносится высоко в звёздное небо, омываемый божественным светом, – а через мгновение граф с трепетом чувствовал кожей острые когти страха.
В темноте вокруг ложа сновали призрачные тени, из углов комнаты раздавались невнятные бесплотные голоса, тяжёлую завесу балдахина колебали чьи-то прикосновения. Чудилось присутствие чего-то непонятного, бесформенного, тёмного и неосязаемого, но, тем не менее, реального и могущественного. От этого бывалого воина бросало в озноб. Тяжело дыша, чувствуя, как кровь в венах пульсирует в такт рассыпающемуся серебру звуков, Альде-Суври силился и не мог подняться, дабы пойти к Мэи-Тарду и прекратить пугавшее и одновременно восхищавшее колдовство.
Музыка лилась и лилась – не единожды не повторяясь и не теряя невероятной силы. Напротив, мелодия становилась всё более сложной и замысловатой, биение струн гудело колоколами. Мощь звуков возрастала с каждым ударом сердца. Внезапно раздался душераздирающий какофонический аккорд, от которого невольных слушателей пробил холодный пот. Где-то в глубине дома прозвучал отрывистый женский вопль, полный безумного ужаса. А после гнетущая тишина чёрным могильным камнем навалилась на растерянных обитателей особняка.
– Свет! Свет! – закричал граф, первым придя в себя.
Где-то раздался грохот, точно кто-то всем телом врезался в какую-то мебель, по деревянному полу коридора простучали сапоги. Дверь в графскую опочивальню распахнулась, на пороге затолкались ратники с факелами.
– Ваша светлость, вы живы?! – дрожь в голосе выдавала страх солдата.
– Что за жуть была! – послышалось тихое замечание другого стража.
Не отвечая, граф ринулся навстречу охране.
– За мной, – резко бросил он расступившимся воинам, устремляясь к комнате менестреля.
Вышибив запертую дверь и гурьбой ввалившись внутрь, ратники и граф увидели распростёртого на полу Лина. Менестрель не шевелился, его глаза были закрыты, изрезанные пальцы сочились кровью. Возле тела лежала арфа с порванными струнами, похожая на выброшенное волнами морское существо.
– Во имя богов, что здесь произошло? – воскликнул Альде-Суври. Опустившись на колени, он прижал ухо к груди Мэи-Тарда. – Жив… Уложите его в постель! Приведите лекаря!
Слуги засуетились, выполняя приказы. Граф, ожидая целителя, сам наполнил большую чашу вином и не отнимал её от губ, покуда внутри не осталось ни капли.
Лекарь, внимательно осмотрев Лина, заявил, что повреждений, кроме тех, что на руках, нет, да и они не опасны.
– Ещё сердце бьётся слишком медленно и слабо. Мне видится, причиной тому – потеря сил. Я приготовлю и пришлю вам смесь трав, которые следует пить с горячим вином. Сие разожжёт огонь жизни и выгонит из тела тёмную флегму, что нарушает равновесие четырёх стихий. Не тревожьтесь: неделя самое долгое – и сей юноша станет бодр и весел…
Граф, успокоенный обещаниями целителя, заплатил за визит и отправил солдата сопроводить лекаря до дома. Позволив прочей челяди разойтись по своим местам, Альде-Суври вернулся к себе и почти сразу уснул. С остальными людьми, измученными пугающими переживаниями, произошло то же самое. Поэтому никто не видел, как Мэи-Тард очнулся, оделся и покинул графскую резиденцию.
– Я хорошо выгляжу? – в устах Неа извечный женский вопрос прозвучал как утверждение.
На ней был её лучший наряд: тёмно-зелёное блио из прекрасного бархата, украшенное золотым шитьём и самоцветами. Под расходящимися от локтя широкими рукавами верхнего платья, виднелись облегающие рукава нижнего, сшитого из блестящего заморского шёлка цвета тусклого золота. Похожего оттенка был и лежащий на бёдрах драгоценный пояс, сделанный из изящных чеканных блях. Падающие из окна лучи восходящего солнца ослепительными бликами играли на них и на камнях перстней. Но блеск изумрудов и золота не мог соперничать с воодушевлённым сиянием глаз девушки.
– Ты великолепна, Неа, – с восхищением выдохнула сестра, а стоявшие рядом служанки закивали.
Красавица победно улыбнулась, думая, что если этим днём король не будет сражён, то она совсем не знает мужчин. Она хотела что-то сказать сестре по этому поводу, но ей помешал шум, раздавшийся в коридоре, и последовавшие сдавленные возгласы, похожие на проклятья. Послышались тяжёлые удары упавших тел и всё стихло.
Дверь в девичью тихо отворилась сама собой. Поначалу в сумраке коридора было невозможно ничего различить – только звучали медленно приближающиеся шаги. Затем от темноты отделилась фигура, и в комнату вошёл закутанный в плащ человек.
Даже когда солнечный свет упал на мертвенно-бледное лицо с тёмными провалами запавших глаз и неровными тенями ввалившихся щёк, сёстры не узнали молодого менестреля.
– Кто вы? Что вам нужно?! – гневно воскликнула Неа, окидывая пришельца недовольным взглядом.
– Ты, – шелестом засохших листьев в мёртвом лесу прозвучал голос гостя.
– Как ты смеешь… – начала девушка и замолкла, распознав, наконец, кто ворвался в её дом. Неа сердито нахмурилась: – Как вы посмели явиться сюда, господин менестрель?.. Стража!
Но на зов никто не пришёл.
Мэи-Тард, не шевелясь, глядел на неё. Красавица стояла в ореоле солнечного света, как в день первой встречи и казалась сошедшей на землю небожительницей.
Проигнорировав очередную раздражённую реплику Неа, Лин бесконечно долгим движением протянул к ней правую руку. На окровавленной ладони лежало человеческое сердце: на глазах присутствовавших оно медленно, точно преодолевая огромное сопротивление, сократилось; с чмокающим шипением вышел воздух, на кольцах перерубленных вен запузырилась красная пена.
Сестра Неа и служанка лишились чувств, вторая прислужница с диким визгом выскочила из комнаты. Самой Неа сделалось дурно, но сильный характер позволил быстро совладать с эмоциями.
– Это дурацкая шутка, достойная разве что ярмарочных фокусников! – негодуя, бросила она Мэи-Тарду. – Или вы решили, будто я поверю, что эта дрянь – ваше сердце?!
Свободной рукой Лин отвёл в сторону край плаща, демонстрируя обнажённую грудь. Неа в ужасе прижала ко рту ладони, уставившись на большую зияющую рану между разошедшимися рёбрами.
Снова тяжко и страшно сжалось сердце на ладони.
– Этого не может быть… нет… – качая головой, забормотала Неа; в её больших прозрачных глазах заплескалось безумие.
Менестрель шагнул ближе и движением, полным страстной грации, поднёс сердце к её губам, точно призывая поцеловать. Неа отшатнулась, в горле девушки родился вопль. И тут же прервался, остановленный вонзившимся в живот клинком – тем же, что вскрыл грудь Лина.
Мягко осев, Неа распласталась на полу.
Когда красавица умерла, сердце в руке менестреля сжалось в жутком спазме и застыло навсегда. Глаза Лина закатились и он рухнул, продолжая тянуть руку к залитому тёплым светом телу возлюбленной…
…Менестрель убил деву, ибо лишился сердца, а человек без оного – чудовище. Страсть и жизнь несчастного стали одним, и когда покинула подлунный мир та, что вдохновила сие чудо, магия любви, питавшая вырванное из груди сердце, покинула свою темницу, дабы раствориться в чистой небесной лазури, аромате цветов и дуновении весеннего ветра…»
– Вот, что люблю больше всего – так это весёлую и занимательную историю перед сном, – мрачно произнёс Им-Трайнис. – А главное, без всякой волшбы.
Рыцарь захлопнул книгу, погасил свечу, забрался в постель и задёрнул балдахин. Перевернувшись на спину, подложил руки под голову и, таращась в темноту, стал вслушиваться в унылое завывание метели.
Ирт
Покрытый разводами копоти горшок с остатками каши тяжело ударил в дверь. Глиняные черепки и липкие разваренные зёрна брызнули в стороны, разлетаясь по без того грязной комнатёнке.
– А ну, быстро ко мне, с-сучий потрох! – сотряс деревянные стены яростный вопль. – Не-мед-лен-на!
Дверь из грубо обработанных досок протяжно скрипнула, приоткрываясь. В образовавшуюся щель, сутулясь и прикрывая тонкую шею задранными плечами, бочком проскользнул мальчишка лет одиннадцати. Слишком часто моргая, неуверенно приблизился к покосившемуся столу. Застыл, повесив голову с неровно остриженными нечёсаными волосами цвета выгоревшей степной травы.
– Смир-рна, выродок! – хриплый мужской голос заставил мальчишку вздрогнуть. – Стать, как с-следует!
Под заплатанной, давно не стиранной рубахой паренька зашевелились тощие лопатки, когда он попытался выполнить приказ.
– Гляди на меня, ублюдок! – по столу грохнул тяжёлый кулак.
Мальчик сжался. Пересиливая страх, поднял голову. На сером измученном лице даже в мигающем свете огарка сальной свечи были заметны следы побоев: разлившийся по скуле темный кровоподтек, распухшие губы, желто-коричневые пятна на лбу и нижней челюсти… Ребёнок стоял почти не дыша, изредка вздрагивая, стараясь не встречаться взглядом с ненавидящими глазами сидящего за столом.
На несколько ударов сердца повисла напряжённая тишина. Слышалось лишь потрескивание и шипение коптящей свечки.
– Ну, чё выставился, гадёныш?! – вновь прикрикнул мужчина. – Не доволен чем-то?
Мальчик сглотнул: он знал, чем это закончится.
– Чего молчишь? Не доволен?.. Отвечать!
Губы ребёнка слабо шевельнулись, разбудив притихшую боль.
– Не слышу, скотина! – от мужчины плыл смрад перегара. – Отвечать!
– Я… доволен… всем… – по слову выдавил мальчишка.
– Когда ссу, струя и то громче журчит! Отвечать, как положено!
– Я всем доволен, господин десятник, – с натугой произнёс паренёк, бледнея.
– Так-то, ублюдок… Ступай к Ферулу за брагой. Одна нога здесь, другая там!
У мальчика мелькнула надежда, что мучитель упьётся и на некоторое время оставит его в покое. Но на миг осветившиеся светло-карие глаза тут же потухли.
– Чего медлишь, сволота?! – снова начал распаляться мужчина. – Давно не получал?
Уткнувшись взглядом в пол, мальчишка дрожащим голосом вымолвил:
– Не даст он… Ферул сказал, что покамест монет за прежнее не увидит, ни полкружки не даст…
Ненадолго гнев сидевшего за столом обратился против Ферула. В адрес корчмаря сыпались изощрённые ругательства и угрозы, покуда жажда вновь не напомнила о себе.
– Не желаю ничего слышать, скотина! – заорал мужчина. – Умоляй Ферула или ступай к Мунгоуду – мне до козлиной задницы! Но чтобы притащил браги! Покуда не отыщешь – домой не возвращайся! Убью, гниду!
Понурившись, паренёк поплёлся к двери. Наступив босой ногой на острый черепок, лишь судорожно выдохнул и смахнул с ресниц выступившие слёзы: громко плакать его давно отучили кулаки хозяина дома.
Мальчишку звали Ирт. Ещё два года назад, до смерти матери, его жизнь не походила на теперешнюю. Впрочем, те времена почти стёрлись из памяти, вытесненные совместным существованием с Велдером.
Ирт даже мысленно не называл его отцом. Едва научившись говорить, он по примеру матери обращался к вечно сумрачному солдату исключительно по имени. Лишь став старше, пообщавшись с соседскими ребятишками и кое-что узнав о семьях, однажды вечером подойдя к Велдеру, вопросительно произнёс:
– Тятя?
