Она назубок выучила все шесть реплик, посвятила массу времени "голосу и жесту", как говорила учительница музыки, и всерьез собиралась блеснуть назло всем одноклассницам. Но тут выяснилась возмутительная деталь: родители не могли пойти на спектакль. Единственным зрителем Мэг Сольден должна была стать неизменная бабушка.
Такого Мэгги стерпеть никак не могла. Она закатила бабушке потрясающую, многоступенчатую, звонкую истерику в нескольких актах, где все было безупречно – голос, жест, погружение в роль и превосходное владение текстом. Она кричала обо всем сразу: что родителям на нее наплевать, что бабушке наплевать еще больше, что мир ужасен, жизнь не удалась, и она немедленно пойдет и умрет, совсем как Элен Бернс, чтоб всем до единого стало стыдно.
Бабушка не зря кое-что смыслила в настоящих леди, поскольку выдержала истерику Мэг не моргнув глазом. Затем отвела внучку в родительскую спальню и, указав на висящий на двери гардероба чехол, спокойно сообщила:
– Маргарет, мама и папа собирались пойти на спектакль. Мама даже приготовила вечернее платье. Но два часа назад им позвонили из больницы. Гризельда умерла утром. Ее не смогли спасти.
Мэгги замолчала, все еще всхлипывая и прерывисто дыша. Ей еще не было семи лет, но она уже знала, что такое "умерла". Однако неведомой Гризельде следовало как следует подумать, прежде чем с бухты-барахты умирать, портя другим жизнь и расстраивая все планы. А ведь из бабушкиных слов выходило, что именно с этой Гризельдой мама вечно просиживала в больнице, приходила грустная и даже не ездила с Мэг в зоопарк.
– Ну и что! – мстительно заявила она, – так ей, этой Гризельде, и надо!
И тут случилось страшное… Бабушка, которая даже голоса никогда не повышала, считая это неприличным, коротко замахнулась и ударила Мэг ладонью по губам. Не сильно, нет… И даже, по правде сказать, не больно… Но Мэг отшатнулась назад, будто от полновесной пощечины, ошеломленная, растерянная, впервые в жизни услышавшая, как стеклянные стенки ее уютного мирка хрустнули, пойдя ветвистыми трещинами.
А бабушка, просившая прощения, даже когда ей наступали на ногу, и не думала извиняться. Она взяла внучку за подбородок и очень тихо проговорила:
– Не смей. Никогда не смей так говорить. Злорадство само по себе отвратительно, но вкупе с эгоизмом оно гаже втройне.
Мэгги осторожно высвободила подбородок и нахмурилась: очень хотелось снова зареветь, на сей раз еще и от обиды, но губы все еще слегка саднило, пробуждая совершенно новые чувства. Прежде никакие ее выкрутасы и запальчивые манифесты ничуть не задевали бабушку, неизменно утверждавшую, что "дети говорят много ерунды, и нечего из всего делать драму". Но тут ее словно посвятили в какую-то неизвестную прежде сторону жизни, где слова имели самое настоящее взрослое значение…
Бегло облизнув губы, она в последний раз шмыгнула носом и подняла на бабушку глаза:
– А кто такая Гризельда? И… почему она умерла? Она что, была очень-очень старая?
Бабушка вздохнула и вдруг отвела взгляд, чего никогда себе не позволяла. "Только виноватые прячут глаза", – любила она повторять. А сейчас посмотрела куда-то в угол, за шкаф, и устало пояснила:
– Гризельда была в беде. Ей было всего пятнадцать, и она была очень больна. Но она была одним из самых отважных людей, о ком я слышала. Господи, Мэгги, ты не представляешь, что способен вынести человек…
Мэг поежилась:
– Ее кто-то сильно обидел? Или сильно побил? Это были преступники, да?
Она ведь уже слышала, что мама добивалась обвинения для каких-то "преступников", которые творили всякие мерзости, обижали других и думали, что им все можно.
Но бабушка покусала губы и снова посмотрела на Мэгги:
– Намного хуже. Преступника можно найти и наказать. А над Гризельдой, похоже, издевалась ее собственная семья. Но она до последней минуты твердила, что хочет вернуться к ним. Что они ее ждут. И что она никогда их не предаст. Нет ничего более несправедливого, чем стать жертвой тех, кого любишь.
Бабушка запнулась и погладила Мэгги по уже заплетенным волосам:
– Давай собираться, детка, пора на спектакль.
Бабушка ни словом больше не обмолвилась об этом разговоре, но Мэгги шла на спектакль, уже не думая о "голосе и жесте". Незнакомая девочка с книжным именем Гризельда никак не шла из головы, и Мэгги вдруг поняла, что Элен Бернс чертовски на нее похожа. Такая же одинокая, больная, всеми обижаемая, но до самой смерти так и не струсившая.
Стоя за сценой перед большим зеркалом и морщась, когда ей прикалывали булавками чепец и туго завязывали фартук, Мэгги уже знала: сегодня она будет играть ее, Гризельду.
…Такие вечера дети запоминают на всю жизнь, даже во взрослые годы черпая в них вдохновение и задор. Рыжая первоклассница отыграла свою ничтожную роль так, что исполнительница самой Джен Эйр, статная ученица выпускного класса, вышла на финальный поклон с нею за руку. Бабушка в зале всхлипывала, а директор школы протянул Мэг букет фиалок.
Но Маргарет Сольден не запомнила свой первый триумф. Потому что следующие дни обвалились на него, будто сорвавшийся с петель кухонный шкаф, погребя под звоном, грохотом и пылью.
Она не запомнила ничего из того времени, кроме этого звона и грохота, когда весь привычный мир черепками сыпался вокруг, а она лишь недоуменно озиралась, подбирая осколки и бестолково пытаясь вновь собрать их в понятный узор.
Все началось с того, что бабушка срочно увезла Мэг к своей сестре в Дорсет. И там девочку принялись развлекать с таким фанатичным усердием, что та сразу заподозрила неладное. Не иначе, родители передумали покупать ей собаку…
Потом папа перестал отвечать на звонки, а мама сокрушенно твердила, что папа на задании сломал ногу и не может сейчас говорить. Будто папа кузнечик, и ему для телефонного разговора нужны ноги… Мэг терпеть не могла, когда ей врут и делают из нее безмозглую малявку. Но история с Гризельдой кое-чему научила ее, и теперь Мэг не спешила устраивать сцену.
Когда же Мэгги вернулась домой, папы там не было. Мама, желто-серая от усталости и пугающе подурневшая, вышла дочери навстречу и подхватила ее на руки, сжав до хруста в ребрах. А Мэг ощутила, что от мамы пахнет крепкими сигаретами и плохим кофе, который бабушка обычно называла "грошовой бурдой".
В тот же вечер Мэг выяснила, что слыть безмозглой малявкой не так уж плохо, да и вранье порой куда предпочтительней правды. Но Цербер Эмили по своему обыкновению не собиралась увиливать и напрямик объяснила дочери происходящее: папа ничего на задании не ломал. Он был тяжело ранен и только вчера очнулся в больнице. Все эти дни было неясно, выживет ли он. Но это не все. Папу обвиняют в должностном преступлении. Назначено внутреннее расследование.
Вероятно, стоило спросить, что такое "внутреннее расследование". А заодно и кто виноват. Но Мэг умела смотреть в корень дела. Поерзав в кресле, она исподлобья взглянула на мать:
– Что за задание было у папы?
Эмили не отвела глаз:
– У папы не было задания. Ты уже слышала от бабушки о Гризельде, верно? Уголовное дело так и не открыли. Гризельда умерла от пневмонии, не успев дать внятных показаний. Все время, проведенное ею в больнице, у нее был жар, и она постоянно бредила. Но папа все равно решил выяснить, что с девочкой случилось, слишком странные вещи Гризельда говорила в бреду. Он взял отпуск на три дня, уехал и пропал. Все это время, что ты провела у тети Лесли, я не знала, где он, и что с ним. Папа вернулся почти через три недели, когда его самого уже объявили в розыск. Его нашли в шотландском полицейском участке, страшно избитого. Хуже того, врач сказал, что у папы алкогольная интоксикация. Это значит, что он много дней пил. При нем не было полицейского значка, а из табельного пистолета был расстрелян весь боезапас. Папа в кого-то стрелял, но совершенно ничего не помнит. А этого в полиции так просто не прощают.
Мама говорила сухим казенным тоном, каким обычно вела телефонные "разговоры по работе". Мэгги всегда казалось, что из этих разговоров ничего нельзя понять, таким скучным языком они скроены. А сейчас отчего-то понимала абсолютно все. Даже то, что хуже всего вышло со значком и пистолетом.
– Мам. Ты тоже думаешь, что папа совершил… ну это… преступление? – едва произнеся эти слова, Мэг вдруг ощутила, как от ужаса сжалось что-то внутри. Но мама лишь стиснула челюсти так, что на шее натянулись сухожилия:
– Нет, – отрезала Эмили, – но он совершил большую ошибку.
– Какую?
– Он поехал один. А в наши дни мир таков, что в одиночку можно защитить свою жизнь, свой дом, да что угодно – но только не свое доброе имя.
Эмили запнулась, прикусывая губу, и добавила тише, словно отвечая самой себе на какой-то давно одолевавший ее вопрос:
– Бабушка обожает говорить, что правду скрыть нельзя. Она как птица – всегда прорвется наружу. Только это чушь. Правда вовсе не птица. Она как бродячая кошка – то по углам жмется, то вдруг под ноги кидается. А то цапнет исподтишка, да так, что потом замучаешься кровь останавливать.
Мэгги терпеть не могла старомодных бабушкиных иносказаний, но на сей раз забыла поморщиться и пробормотала:
– А почему папа поехал один? У него же есть напарник… или как это называется.
А теперь Цербер Эмили отвела глаза. Так всегда делают виноватые, бабушка говорила.
– Потому что мы плохо слушали Гризельду. Мы выбрали только то, что показалось нам важным. А нужно было выслушать до конца. Всегда нужно слушать до конца, как бы странно ни звучал рассказ. Иногда в нелепостях заключается суть. Мы не имели права забыть об этом. И если бы не отмахнулись от ее слов, сочтя признаком болезни – твой отец не полез бы черте куда совершенно один и не наворотил бы глупостей.
– Значит, папа все же виноват?
А Эмили вдруг вскинула голову так, словно Мэгги уронила ей на ногу супницу:
– Бездействие – самый простой способ никогда не быть виноватым, – отрезала она, – твой же отец был единственным, кто принял Гризельду всерьез. А потому – слала я нахрен всех, кто посмеет его винить. И тебе того же советую.
Мама никогда не ругалась при дочери "взрослыми словами", и это чертовски впечатлило Мэг. Она выбралась из кресла, залезла матери на колени и прошептала:
– Это не для слабаков, правда?
– Точно, – коротко кивнула Эмили.
И все снова стало хорошо на целых двадцать восемь дней. Двадцать восемь дней гордости и восторга, визитов в больницу к оправляющемуся от ран отцу, рисунков с супергероями и словами любви, домашнего печенья и вырезанных из цветной бумаги кроликов. Мэгги пробежала их, будто по летнему лугу, раскинув руки, зажмурившись в солнечных лучах и не заметив двадцать девятого дня, вдруг выросшего перед ней глухой кирпичной стеной.
В тот день Мэгги принеслась с урока рисования и влетела в дом, оскальзываясь на паркете в промокших от весенней слякоти ботинках. Мама стояла в кухне у окна и курила. Жадно, с присвистом, впиваясь в фильтр сигареты, как в клапан кислородной подушки.
Мэг оступилась, едва не упав, и тихо подошла к матери сзади:
– Мам… а где папа? Его же должны были выписать.
Эмили обернулась. Спокойно затушила сигарету в пепельнице и ответила:
– Папа с нами больше не живет.
Мэг хлопнула глазами и глупо переспросила:
– А… где он теперь живет?
Мать же опустилась на корточки и пояснила, глядя Мэг прямо в глаза:
– Мы с папой разводимся.
Мэгги чуть не расхохоталась: мама никогда не умела толком шутить. Какая глупость! У них в школе было навалом народу с разведенными родителями, но это нормально, "сейчас такое время", как неодобрительно говорит бабушка. Однако ее родителям было плевать на "такое время", они никогда, ну вот просто никогда не ссорились, и уж точно не могли развестись.
А мама все смотрела Мэгги в глаза, и та ощутила вспыхнувшее раздражение:
– Если не хотите покупать собаку – так и скажи. А вот это я знаю, как называется. "Манипуляция", вот!
Эмили ничего не ответила, только медленно покачала головой, и тут Мэгги стало по-настоящему, до тошноты страшно:
– Мама… – начала она, и голос по-дурацки надломился, – но это же… зачем это? Папа просто еще не выздоровел, вот и говорит глупости. Ну вон, я, когда болела, говорила, что на потолке курица… Ты же не поверила.
Эмили же по-турецки села на пол и сухо промолвила, будто растолковывая ей правило арифметики:
– Папу уволили. Ему придется уехать.
– Ну так поедем с ним, – недоуменно пожала плечами Мэг.
– Нет, нам нельзя. Папа это делает ради нас, – с бесящей рассудительностью ответила мать.
– Но… – Мэг уже собиралась спорить дальше, когда Эмили вдруг повысила голос:
– Хватит, Маргарет! Твой отец все решил, и мне не удалось его переубедить. Однажды ты поймешь, обещаю. А сейчас просто поверь.
Но Мэгги не так-то просто было отвлечь. Как все дети, она назубок знала ужасный язык взрослых, которым те всё только портят, но все равно продолжают упрямо на нем говорить. "Однажды ты поймешь". "Лучше тебе не знать". "Это для твоего блага". Все эти фразы, будто туча навозных мух, разом загудели вокруг Мэгги, готовые ринуться на нее, и девочка широким взмахом рук разогнала их, завопив:
– Не надо мне врать!! Папа нас бросил, да?! Он предатель?!
А Эмили вдруг схватила со стола хрустальную пепельницу и со звоном швырнула на ковер, рявкнув:
– Да! Отец нас бросил! Потому что он рыцарь, поняла? Не тот, у кого титул, герб и приставка "сэр". Настоящий чертов рыцарь, без страха и упрека, и я не уверена, что когда-нибудь ему это прощу! Хватит, Маргарет!
И тут мама зарыдала… Впервые на памяти Мэг. Зарыдала не горько, не жалобно, не печально. Зло и яростно, на разрыв души, будто пальцами выдирая из живой плоти осколки битого стекла…
Через две недели в школе появился новый учитель, по очереди знакомившийся с учениками и каждого спрашивавший о профессии родителей.
На вопрос, кем работает ее отец, Мэг не стала отмалчиваться, как прежде. Встав из-за парты, она спокойно отрезала:
– Мой отец – рыцарь.
Учитель приподнял брови и с долей благоговения переспросил:
– Титулованный рыцарь? Это очень почетно, Мэгги.
Но Мэг лишь мотнула головой:
– Нет. Не тот, у кого герб и приставка "сэр". Это все для слабаков. А он настоящий рыцарь, без страха и упрека.
Класс полыхнул смешками, а позади раздался голос Оливера:
– Это не считается, Сольден, так что все ты врешь.
Мэгги же обернулась и, глядя Оливеру в глаза, четко произнесла:
– А слала я тебя нахрен.
…Это был грандиозный скандал. Гневное письмо от учителя она несла домой, словно грамоту о награде.
Полтора года Мэгги была в школе предметом постоянных насмешек и издевательских расспросов о ее папаше-рыцаре, который ни разу не явился ни на школьный концерт, ни на рождественскую ярмарку. Мэгги же лишь усмехалась в ответ: быть дочерью рыцаря – это не для слабаков.
На девятый день рождения мама подарила Мэгги компьютер. Впервые открыв на девственно-блестящем экране страницу Google, Мэг без колебаний ввела запрос: "Как стать рыцарем".
После множества скучных ссылок на правительственные сайты, она вдруг наткнулась на удивительные слова: "Клуб ролевых игр "Рыцари Вереска" ждет доблестных воинов и благородных дев. Глава клана сэр Родерик Острослов готов принять ваши заявки".
Ниже была анкета, явно состряпанная на школьном компьютере и украшенная веточками вереска, любовно нарисованными в Paint.
Закусив от волнения губу, Мэгги потерла руки и раскрыла анкету во весь экран. В графе "Имя" она без колебаний отстучала: "Гризельда".
***
Нет ничего более правдивого, чем банальности. Как иначе они смогли бы всем осточертеть, если бы не подтверждали себя из века в век?
Вот и бабушка Маргарет Сольден очередной раз убедилась в справедливости расхожего афоризма: "Бойтесь своих желаний, они имеют свойство сбываться". А бабушка всегда мечтала, чтоб Мэгги стала настоящей леди. Могла ли она догадываться, как гротескно и нелепо сбудутся ее надежды…
Мэгги не пользовалась косметикой, не носила коротких юбок, не шаталась по клубам и не знакомилась с подозрительными мальчишками. Она знала по именам всех сотрудников городских библиотек, помнила наизусть тьму средневековых баллад, изучала гэльский язык на онлайн-курсах и увлеченно занималась рукоделием. Она не только не сквернословила, но даже не употребляла ненавистного бабушке юношеского жаргона. Только вот незадача: мечтая обо всем этом, бабушка забыла оговорить в своих грезах детали…
С годами все больше походившая на мать, Маргарет, такая же упрямая и не склонная к компромиссам, отчего-то оказалась непохожа на Эмили в главном: ей было равно наплевать на долг, пользу и порядок. Все, на чем стоял неколебимый мир ее матери, уже взлетевшей из прокурорского кабинета в кресло судьи, не имело для Мэгги ни малейшей ценности. Она была напрочь лишена амбиций, училась без тени интереса и отказывалась даже думать о таком явлении, как "призвание".
Пока судья Сольден требовала от дочери внятных формулировок, чего та хочет от жизни, Мэг пожимала плечами и утыкалась в рыцарские романы, окаменевшие от недостатка спроса в городской библиотеке. По собственным выкройкам шила из джута и некрашеного льна грубо-колоритные наряды и обвешивала комнату репродукциями гравюр Дюрера. Эмили перебирала в интернете рекомендации приличных колледжей – а Мэг рисовала кирасы и знамена, тщательно выводя тонким пером детали гербов и вензелей. Эмили переписывалась с ректорами колледжей, преподавателями частных школ и психологами для подростков – а Мэг одевалась в мешковатые платья, заплетала косы, шнуровала потрепанные высокие ботинки и пропадала на слетах своей подозрительной компании, называвшей себя "ролевиками". К Эмили теперь обращались "ваша честь", а Мэг все чаще откликалась только на "Гризельду".
