Мила Сович "Семь лет до декабря. Белые кресты Петербурга"

– Бис! – сказал генерал-губернатор и подтолкнул локтем генерала Остермана. Тот, видимо, удивился, но поддержал, а там закричали и другие гости, захлопали громче.

Катя вспыхнула до ушей, но Шаховской нахмурил брови – она встала в позицию, поднимая руки, и почувствовала вдруг, что ей уже не страшно, а весело, и она может, как истинный Амур, на деле поражать сердца этой великосветской публики меткими стрелами любви. Повторить ей довелось всего несколько па – сколько сыграли музыканты по молчаливому жесту князя, но раскланялась под аплодисменты она свободно и вприпрыжку умчалась за дверь, будто у нее выросли волшебные крылья.

– Хороша, – заключил Остерман, поправляя очки.

Милорадович повернулся к нему.

– Значит, одобряете?

Остерман прищурился.

– Что именно?

– Катенька – в некотором роде моя protеgе[26 - Протеже (франц.)]. Я и князя упросил, чтобы она нынче эту партию представляла.

– Странные у вас protеgеs, Михайла Андреич! – рассмеялся Остерман. – Я бы понял, если бы она Флору представляла или другую какую заглавную партию, а здесь…

– Бог мой, Александр Иваныч, Флору ей танцевать рановато! А вот кого выпустить Амуром в Большом театре – Шарль Иваныч думает как раз. И про Катю тоже.

Остерман сложил очки и устало потер висок.

– Ежели Дидло сам про нее думает, какая же она вам protеgе? Впрочем, я в закулисных интригах не разбираюсь, а танцует девочка и правда неплохо.

За дверями давно оттанцевавшая свое Верочка едва не задушила Катю в объятиях.

– Ах, миленькая, ты так чудесно танцевала! Так замечательно, сердце мое, у тебя талант огромнейший!

– Полно, Верочка, оставь, – слабо отбивалась Катя. – Вздор какой говоришь, сплошная начинка выходила…

– А вот и не начинка! Не вздор! Миленькая, из нас никто и вполовину так этой партии не знает! Я смотрела, все в восторге были, глаз с тебя не сводили!

– Все? – вдруг вскинулась Катя, схватила ее за руки. – Веруня, а он что же?..

– Кто? – оторопела Вера.

Катя прижала ладони к лицу.

– Боже, что я говорю? Все вздор, Веруня, вздор. Я испугалась.

Верочка крепко взяла ее за плечи, развернула лицом к свету.

– Сядь! – распорядилась она, толкая Катю в угол к стульям. – Бела, как смерть, на ногах не стоишь! Кукушка ты, разве можно так волноваться? А ну как Шарль Иваныч тебя выберет представлять, ты что же – ляжешь и помрешь там? Посиди, сердце мое, я тотчас буду, только уксуса спрошу, тебе виски протереть.

Про уксус Верочка забыла, заболталась с подружками о грядущем выборе танцовщицы для настоящей роли. Впрочем, и Катя быстро забыла свой странный вопрос, заглядевшись в дверную щелку на салонные танцы, которые сменили балет. Воспитанниц училища, разумеется, танцевать не приглашали, но они во все глаза провожали летящие по залу в вальсе пары.

– А Пушкин-то не танцует, – шептались девочки.

– А генеральша-то Керн…

– Полно, пока князь Шаховской здесь, и мы не уедем.

– Ой, миленькие, мне бы такое платье!

– Убила! И в залу, с господами сенаторами танцевать!

– А что, я дворянского звания! Завидуешь?

– Девочки, не ссорьтесь, оно того не стоит. На даче князя можно и на вечерах потанцевать, и господа у него не меньшие собираются, а платья бальные не надобны.

– Катерину слушайте, Катерина дело говорит.

– А она тоже дворянка! Но за те платья, поди, денег сколько заплочено!

– Ой, пойдемте, девоньки, князь вон уже к хозяевам подошел, прощается, нето.

– Это мазурка разве началась? Как-то непривычно играют.

– Ой, миленькая, ничего себе, генерал-губернатор, – прошептала Верочка на ухо Кате и уважительно присвистнула сквозь зубы. – Вот это антраша! А хозяйка-то с ним… Она же толстая!

Катя взглянула на нее с укором, но вгляделась в зал и сама невольно прыснула. Подхватила подругу под локоть.

– Пойдем, Веруня, должно, уже экипаж подали. Еще застанут нас здесь, расскажут господину директору.

– Ой, не приведи Бог! Запрет в чулан, а там, говорят, привидения.

– Откуда у нас в чулане привидения? И с каких пор ты привидений боишься?

Верочка брезгливо передернула плечами и отправилась вместе с Катей.

– Привидений не боюсь, а вот в чулане крысу видела, сердце мое, знаешь, какую огромную?! Хвост мне в руку толщиной, вот тебе истинный крест, и лысый весь, Катенька… Гадость!

В зале Остерман разговаривал с князем Олениным, когда к ним, смеясь, пробился Милорадович, ведя под руку хохочущую княгиню Елизавету Марковну.

– Бог мой, князь! Ваша супруга попросила меня отвесть, где взял, но вести ее в коридор к прислуге мне показалось как-то невежливо.

– Уж скажете, Михайла Андреич, будто меня здесь в черном теле держат! – возразила запыхавшаяся княгиня. – Но чтобы я еще раз вам мазурку отдала, да никогда в жизни!

– Михайла Андреич мазурку танцевал перед самой Жерменой де Сталь, куда уж нынешним господам лицеистам, – сказал Остерман, улыбаясь. – Ему и в Варшаве равных не было.

– Варшава! Вот уж где нам было не до танцев! – Милорадович поморщился. – А что, князь, вы мне бумаги какие-то обещали по польскому вопросу?

– Ну не на вечере же, граф! – взмолился несчастный Оленин. – Дозвольте хоть на время забыть, что я обязанность секретаря исполняю уж который год, а места как не было, так и нету! Так что же Варшава, Александр Иваныч?

– Виноват, князь, я проштрафился, мне вас и развлекать теперь, – со смехом перебил Остермана Милорадович. – В Варшаве вот что было. К нам как-то Паскевич, кажется, подошел, с вопросом, что станет из всей великой ласки государя к полякам. А Александр Иваныч ему и брякни: «А то и станет, что ты через десять лет будешь их со своей дивизией брать!»

Воцарилось скандализованное молчание. Потом князь Оленин с сомнением покачал головой и нахмурился.

– Пока что, господа, наш государь даровал Польше Конституцию, а цесаревич Константин, ежели законным браком сочетается с панной Груздинской…

– Бог мой! Прошу заметить, князь, теперь о политике вы сами заговорили!

Остерман с улыбкой подал руку княгине Олениной.

– Пока эти двое здесь договорятся про свой Государственный Совет, позвольте вас на котильон?

***

Графиня Потоцкая откинулась на козетку и отвела от губ длинный янтарный мундштук. Она сильно похудела и осунулась за зиму, и никакая пудра уже не скрывала запавших глаз в обрамлении черных кругов.

– Курите, граф, это ничего, – по-французски она говорила изысканно и просто. Так же просто, как подавала огня, протягивала руку для поцелуя или наливала кофе. Без всякого колдовства эта женщина знала, как создавать удобство – мужчинам, конечно же, в первую очередь.

Ольга молча сидела за пяльцами, склонив гладко причесанную головку над сложной вышивкой. В последнее время она почти перестала смеяться над его ошибками во французском, не то что старшая, Софья, которая ушла сразу после обеда, отговорившись головной болью.

– Софи меня беспокоит, у ней слишком часто болит голова, – мысли графиня Потоцкая угадывала безошибочно, вызывая подозрения, что все-таки читает их. – Это верно, граф, что генерал Киселев отправлен в Тульчин?

– Да, графиня, это совершенно верно. Начальником штаба во Вторую армию.

Графиня покачала мундштук в сухих пальцах.

– Как это… неприятно, граф.

Милорадович мог бы спросить, чем же неприятно, что к ее дочери посватался приличный светский человек, молодой и в чести у государя, но у него никогда не хватало духу допустить даже намека на прошлое греческой куртизанки. Ясно, что Киселев с его безошибочным чутьем на прошлое и будущее мог уличить графиню в темном колдовстве, но он-то сам ее за руку не ловил! Еще и Ольга сидела тут же, уткнувшись в вышивку, и уж точно ни в чем не была виновата.

– Ваш старший сын служит там же, верно? – наконец вспомнил он подходящий предлог для беседы. Хотя граф Иван Витт тоже личность весьма противоречивая, но ведь она все-таки мать.

Графиня тотчас просияла.

– Ах, мой Ян! Вы ведь должны быть знакомы?

– Весьма, – Милорадович склонил голову в знак уважения. – Под Люценом мы не встречались, коль скоро мой корпус не участвовал, однако под Парижем…

– Да, Ян – храбрый мальчик, – с неуловимой усмешкой отозвалась графиня. – Признаться, я больше горжусь им по иному поводу, пусть даже его Орден и Церковь не одобряют… Как говорят у вас, у русских? «Натянуть нос», да? Так натянуть нос самому Буонапарте! Я немного смыслю в тайной дипломатии, но я женщина и, сознаюсь, так никогда не умела.

Милорадович постарался скрыть улыбку.

– Вы преуменьшаете свои заслуги, графиня.

– Вы мне льстите! – она шутливо погрозила ему пальцем. – Но Ян – моя гордость. Как и Оленька. Правда ведь, Оленька?.. Ах, граф, я в таком беспокойстве! Софка моя от Киселева без ума, и страшно представить, что будет, если у Яна начнутся теперь неприятности! Нет хуже раздора в семье!

Она зябко передернула плечами под черной шалью. Милорадович едва не поперхнулся табачным дымом – оказывается, графиня не за себя тревожилась! О казнокрадстве ее сына во Второй армии ходили легенды, еще бы его душевидец Киселев не прищучил.

Краем глаза он наблюдал за Ольгой – она все ниже склонялась над пяльцами, и кончики ушей у нее алели. К чему графиня вообще затеяла эту беседу?

Он усердно пытался собрать мысли, чтобы догадаться. С Киселевым у него отношения прохладные, но вешать расхитителей казенных сумм наравне с мародерами его еще Суворов учил, так что старая ведьма вряд ли надеется прикрыть через него сына. Тайный агент из графа Витта и вправду на загляденье, с его-то талантами. Личной храбрости ему тоже не занимать, а вот в остальном – вороват, как сорока, скандален и всегда запутан в любовных интригах. И впрямь – гордость графини, достойный сын! Другой-то сын ее – в крепости, в одиночной камере, за попытку раздуть скандал вокруг матери. Ну и семейка! Но причем же здесь Ольга?

Крест святого Иоанна под галстуком не шевельнулся, но графиня Потоцкая явно услышала невысказанный вопрос. Стряхнула пепел с тонкой сигары, отложила мундштук. Выпрямилась на козетке и сузила черные глаза, будто целилась из пистолета.

– Буду с вами вполне откровенна, граф, – медленно и с холодком проговорила она. – Я была бы намного спокойней, если бы поскорее покончила с делами в Петербурге и уехала в Тульчин.

Вот что! Ее тяжба!

– Я внес представление в Сенат, ваше сиятельство, – объяснил Милорадович. – Однако наследники графа Потоцкого обратились к Сейму, и Сейм будет апеллировать.

– Ах, эта несчастная Варшавская речь, – со скучающим видом протянула графиня. – В десятом году довольно было именного указа государя, чтобы решить любое дело, а нынче нужно ждать выражения воли Сейма. Право, стоило ли наделять поляков такими правами?

– Софи бы с вами не согласилась, матушка, – вдруг подала голос Ольга и несколько принужденно улыбнулась Милорадовичу. – Софи и Александр у нас очень привержены идеям польской свободы.

– Кто нынче не привержен идеям свободы, Ольга Станиславовна? Но при этой тяжбе законы Царства Польского весьма на руку недругам вашей матушки. Разве написать цесаревичу Константину…

– Так в чем же дело, граф? – графиня встрепенулась и с живостью ухватила его за руку. – Я прошу вас, нет, я умоляю – выручите меня и дайте уехать!

Она захлопала ресницами и бессильно откинулась обратно на козетку. Ольга вскочила, бросилась к матери, вынимая на ходу из кармашка платья флакончик нюхательных солей.

– Мама очень больна, – с упреком сказала она Милорадовичу и обняла графиню за плечи. – Вы ведь будете так добры и непременно поможете нам?

Глаза у нее были как у противника на дуэли, – материнский взгляд, острый и цепкий. И почему-то страдающий. Что происходит с Ольгой, и что за комедию здесь играет графиня? Попросить его написать цесаревичу, чтобы тот надавил на Сейм, можно было и простым языком, без притворных обмороков и заломленных рук.

Графиня нащупала пальцы Ольги на своем плече и крепко сжала. Милорадович засмотрелся – сухая изящная рука в черной митенке оплела нежную кисть, точно жесткая паучья лапка. Что старая ведьма делает с дочерью? Крест под галстуком, впрочем, по-прежнему оставался холодным.

– Она хорошая девочка, моя Оленька, – слабым голосом сказала графиня. – А здоровье мое неважно в последнее время, и все на ней, граф. Но она еще так молода, так неопытна! Я молю Бога, чтобы не умереть раньше, чем увижу своих девочек благополучными! Или хотя бы столь умудренными, чтобы уцелеть в этом мире, – у Ольги задрожали губы, и графиня тотчас крепче стиснула ее руку. – Ш-ш-ш… Оленька сама не своя, когда я заговариваю о смерти, граф, но ведь она должна об этом помнить.

Милорадович наконец потерял терпение.

– Бог мой, что вам от меня угодно, графиня? Я напишу цесаревичу, а решение Сената по вашему делу и вовсе неизменно.

Потоцкая тотчас выпрямилась, не выпуская ладонь Ольги.

– Благодарю вас, граф, от всей души благодарю! Я знала, что ваше благородное сердце не оставит…

– Софья Константиновна, – взмолился Милорадович уже по-русски, отбросив всякий светский тон, потому что у Ольги на глаза навернулись слезы, а румянец залил не только щеки, но и уши, и шею. – Зачем вы это? Я обещал вам помощь и помогаю, как могу. Но, мой Бог, я не силах сделать большего!

Графиня прижала к губам пальцы в черной митенке.

– Простите, граф, что я так распустилась перед вами. Я больна, мне надо прилечь. Еще раз прошу извинить меня.

Милорадович встал, чтобы помочь ей подняться, и графиня с прежней милой улыбкой вложила руку в его ладонь. Ольга, молча, прикусив губу, поддерживала мать с другой стороны. Потоцкая сделала шаг, покачнулась – пришлось подхватить ее за талию, и его рука невольно задела локоть Ольги. Он ждал, что она отстранится – но Ольга не шевельнулась, только ниже опустила голову и крепче закусила губу. Сквозь крепкие и пряные духи графини пробился едва уловимый жасминовый аромат.

Он убрал руку сам – даже для стальной выдержки это было несколько чересчур. И может ли многоопытная графиня Потоцкая не замечать, что происходит? И что, черт возьми, происходит здесь с ее полного одобрения, да еще и под ее руководством?

– Благодарю вас, – ровным тоном сказала графиня, выпрямляясь и подтягивая шаль на плечах. – Я вас оставлю ненадолго, мне нужно принять лекарство и разыскать документы для представления в Сейме, если они, конечно, помогут. Надеюсь, общество Оленьки вознаградит вас за доброту к больной старой женщине…

Тут Милорадович потерял дар речи – он, кажется, понял. А графиня, вновь глядя в упор, пронзительно и остро, продолжила по-русски, понизив голос со значением:

– Я очень надеюсь, граф, что вы мою дочь не обидите, и буду крайне признательна, если вы хоть немного просветите Ольгу насчет средств, которыми она сможет добиться успеха этой тяжбы, даже когда меня вдруг не станет.