Вид у Саши был весьма забавным: облезлый лоб, треугольный кусочек газетной бумаги на носу (как он на нём держался, неизвестно), облезлые же голые плечи, старые, вытянутые на коленях тренировочные штаны с оборванными штрипками и шлёпанцы-вьетнамки. В довершение картины отмечу, что походка у него была чарличаплинская. Саша занёс спинки в палатку и побежал за следующей партией ржавого металла.
– Что за чучело? – спросила Женя.
– Какая разница! Он нам кровати принесёт, – ответила явно довольная собой Жанна.
Саша действительно принёс все кровати, потом сбегал за бельём, потом помог кровати собрать. Когда уже всё было в ажуре, к нам в палатку заглянула старушка и сказала:
– Здравствуйте, девочки. Меня зовут Харасахал Софья Викентьевна. Я буду здесь квартировать вместе с вами.
Пришлось Саше тащить ещё одну кровать. Старушка оказалась матерью преподавателя с химфака. Лет ей было далеко за семьдесят, и она явно имела за плечами если не Смольный институт благородных девиц, то уж гимназию точно.
После ужина Софья Викентьевна сказав:
– Ну, я пошла в объятия Морфея, – легла в постель и тут же заснула.
Мы же после ужина решили прогуляться по лагерю. Я думала, что мы пойдём втроём, но Жанна сказала:
– Идите вдвоём. Меня Саша ждёт.
Так они с Сашкой весь сезон друг от друга и не отходили, а мы с Женей довольствовались обществом Софьи Викентьевны, которая любила рассказывать о своей счастливой гимназической юности. Её речь была пересыпана словами, которые в наше время практически вышли из употребления или в словаре Ожегова позиционировались как устаревшие или высокого стиля: барышня, персты, почивать. А ещё она свободно владела французским, что позволяло ей, в частности, всегда правильно писать слово «чемодан»:
– Я, милые барышни, это слово никогда не напишу через «и», потому что оно произошло от французского «шэ муа дан», что в переводе на русский означает «для меня в…».
Через две недели мы вернулись домой, а Сашка остался на последний сезон. Дело в том, что спортивно-оздоровительной базой заведовала кафедра физкультуры КазГУ, и Сашин отец, преподаватель физкультуры, был заместителем начальника лагеря. Вполне естественно, что Сашка отбывал в этом лагере срок от звонка до звонка.
Появился он у нас в первых числах сентября. Я его с трудом узнала: так классно он выглядел. Лишняя кожа с него слезла, ровный тёмно-бронзовый загар подчёркивала ковбойка в сине-голубую клеточку, а вместо тренировочных штанов на нём были темно-синие цивильные брюки. Жанка не бросилась ему на шею только потому, что в комнате была бабушка, которая, смерив Сашку с ног до головы придирчивым взглядом, сказала:
– Хлопец, а ты тэж в нивирситете учишься?
И тут хлопец сбил меня наповал:
– Я в школе учусь, в десятом классе.
Вот это да! Он даже меня младше! А Жанка говорила, что он на философском учится. Стеснялась, наверное, его юного возраста. На самом же деле оказалось, что он даже младше меня. На полгода. И этот пятнадцатилетний пацан умудрился обойти более опытных соперников, которых на Иссык-Куле было в избытке! Это я потом узнала, что Сашка затащил мою сестру в постель на третий день знакомства и она в своего первого мужчину влюбилась по уши. «Импринтинг» случился – как у утёнка, который, вылупившись из яйца, идёт за первым движущимся объектом, признавая за ним свою маму-утку.
Через год состоялось Сашино запланированное поступление на философский факультет КазГУ. Они с Жанной продолжали встречаться, и к нему в нашей семье постепенно привыкли.
18. Попытка побега
Моё незапланированное поступление в иняз состоялось в том же году. Сразу же после зачисления новоиспечённых студентов (в основном студенток, конечно, – вуз то бабский) послали в колхоз на помидоры. Там нас поселили в бывшей кошаре – сарае без окон и без пола. Баранам окна, действительно, ни к чему, да и без деревянного пола им, пожалуй, даже лучше. Студенты – не бараны, по крайней мере, не все, поэтому для нас на земляной пол насыпали толстый слой соломы и покрыли его огромной кошмой. Это и была наша постель, на которой мы спали вповалку. Привезли нас к вечеру, а наутро вывели на поля. Бригадир произнёс короткую, но крайне информативную речь:
– Девушки, собрать нужно все спелые помидоры. Если в рядах увижу хоть один несорванный помидор – норму не засчитаю.
После этого напутствия расставили нас по рядам, кое-где разбавив настоящими колхозницами – и вперёд! Сначала мне эта работа даже нравилась: было весело срывать крупные мясистые помидоры сорта «Бычье сердце» и таскать наполненные вёдра на край поля. Часа через полтора я стала отставать от колхозниц, и заметила, что и другие девчонки работают не так споро, как поначалу. Когда я поняла, что за местными мне не угнаться, стала давить ногами мелкие спелые помидоры, чтобы не тратить на них время. Ближе к полудню участь быть раздавленными разделили и помидоры средней величины, а голова у меня пошла кругом. Субтильной городской девочке работать кверху задом на солнцепёке оказалось не под силу. Когда меня стошнило на краю поля, одна из колхозниц сказала:
– Ну чё, городская, плохо?
– Плохо, – прошептала я, вытирая рот рукавом рубахи.
– Иди уж, отлежись. Это с непривычки.
Я, пошатываясь, добрела до кошары и буквально рухнула на грязную кошму. Перед моими закрытыми глазами поплыли помидоры сорта «Бычье сердце» в таком количестве, что их хватило бы на шестикратное перевыполнение дневной нормы. Решение больше в колхоз никогда не ездить созрело у меня гораздо быстрее, чем зреют помидоры, но на следующий день я оклемалась и в поле вышла. Угнаться за аборигенами уже не пыталась, чем сохранила не только своё здоровье, но и народное добро в виде мелких помидоров и тех, что покрупнее.
Из колхоза мы вернулись в середине сентября. Начались учебные будни. В нашей группе было восемь девчонок и два парня. Девчонки были хорошими, но, по сравнению с моими школьными подругами, малоинтересными. А парни – и вовсе никакими. Разве кто-нибудь из них мог сравниться с Витей Поповым?!
Витя, кстати, как и я, предпринял неудачную попытку покорить столичный вуз. Они с Сашей Быковым поехали поступать в «осиное гнездо советского ракетостроения» (так в народе называли Московский физико-технический институт), которое по понятным причинам располагалось не в самой Москве, а в Долгопрудном. В «гнезде» моим одноклассникам места не нашлось. Саша поступил в МАИ, а Витя вернулся домой, где ему, наконец, покорился физфак Казахского госуниверситета.
Да, мода тогда на физиков была, ее формировали полёты человека в космос и фильмы типа «Девять дней одного года». Но мне до сих пор непонятно, зачем Вите, гуманитарию до мозга костей, так хотелось стать физиком. Всё равно он физфак не окончил.
Коля Боцман осуществил свою мечту с первой попытки: поступил в мореходку во Владивостоке. Правда, его отчислили со второго курса из-за непреодолимых разногласий с преподавательницей английского языка. Этого следовало ожидать, ведь ещё в школе Коля отличался от всех нас очень непростым характером. Частенько скандалил с учителями, и в пылу жаркого спора мог даже учителя обозвать. Да и с одноклассниками он не церемонился: например, на вечеринке мог разразиться обличительной речью по поводу того, что мы выпиваем, за что все как один достойны жалости и презрения. Сам он спиртного в рот не брал. Мы ему говорили: «молоток», но просили проповедей нам не читать. Несмотря на такой, мягко говоря, неуживчивый характер Боцман в классе не был изгоем; его не сторонились и продолжали с ним общаться и после окончания школы.
Самое смешное, но вообще-то самое печальное заключается в том, что в армии Боцман научился глушить спирт (на радиолокационной станции его навалом). В армию он загремел после того, как его выперли из мореходки. В итоге, за несколько лет он стал законченным алкоголиком.
Ну, я немного вперёд забежала. Не буду дальше перечислять, кто куда поступил, скажу только, что высшее образование получили почти все мои одноклассники, пусть и не в самых престижных вузах. Моя подруга Раиса оказалась единственной, с кем после окончания школы я потеряла связь на довольно долгое время. Ещё когда мы учились в девятом классе, её отец женился на женщине с квартирой и забрал Раису к себе. В их старой квартире осталась старшая, уже совершеннолетняя сестра Раисы Люба. Правда, Любу уплотнили: ей досталась только одна из двух комнат, а во вторую, прорубив отдельный вход в коридор, поселили новую семью.
Люба, освободившись от опеки сурового отчима, сразу же вышла замуж, но не успел закончиться медовый месяц, как к молодым заявилась Раиса. С мачехой отношения у неё не сложились, отец стал её бить, и она сбежала к сестре. Так до окончания школы она и жила у неё. Нянчилась с племянником Петькой, который появился как-то сразу – ровно через девять месяцев после бракосочетания.
Жизнь вчетвером в тринадцатиметровой и длинной как тонкая кишка комнатке, была не сахар: спать, свернувшись калачиком, а также готовить уроки Раисе приходилось на высоком сундуке с плоской крышкой, который был впихнут между входной дверью и шкафом. Между шкафом и этажеркой с книгами была втиснута детская кроватка, напротив которой на односпальной кровати ютились молодожёны.
После школы Раиса неожиданно пропала. У Любы я узнала, что она вышла замуж и покинула сестринское прибежище.
– А где она теперь живёт? – поинтересовалась я.
– Она мне сказала, что они квартиру снимают. Но адреса я не знаю, – ответила Люба.
Так Раиса надолго потерялась из виду. С остальными ребятами общение не прерывалось. Даже с теми, кто из Алма-Аты уехал, ведь на каникулы все приезжали домой.
Вот почему центр моих социальных интересов был за пределами альма матери. Да и грудь этой матери, призванная вскармливать будущих педагогов, оказалась настолько тощей, что приникала я к ней без особого желания. Тощей не столько по количеству преподаваемых наук, сколько по качеству их преподавания. На лекциях по педагогике, методике преподавания языка, эстетике (ну, как, скажите, эстетику можно читать скучно?) я поначалу теряла последние силы в борьбе со сном, а потом вообще перестала на подобные лекции ходить. Регулярно приходилось посещать только занятия по английскому, потому что за прогулы по основному предмету вполне могли отчислить, а лекции и семинары по диамату и политэкономии капитализма я не пропускала потому, что эти предметы мне нравились. На семинарах я никогда не делала докладов, но зато всегда дополняла докладчиков или затевала какую-нибудь дискуссию, за что препы меня любили и ставили «автоматы».
Однажды, уже во втором семестре, я перепутала расписание и случайно забрела на лекцию по научному атеизму. Поначалу было забавно слушать, что «постелью Христа служил не перин, а солом», «Зарема была членом его гарема» или «неродимые пятна капитализма», но потом привычка погружаться в объятия Морфея взяла надо мной верх, и я уснула. Проснулась от тычка в бок и смеха сидевших рядом однокурсников.
– Милка, не храпи, – прошептала моя соседка, – Кадыржана Абишевича напугаешь.
Всё, хватит экспериментов, решила я, и подняла руку:
– Можно выйти?
Лектор посмотрел на меня недоумённо, но отпустил. Пока я пробиралась между рядами столов к выходу, кто-то из ребят сказал:
– Да она не с нашего курса.
И он был почти прав: в жизни курса я не принимала никакого участия, даже обязательных общих комсомольских собраний старалась избегать. Лишь однажды из любопытства посетила собрание по своей воле. А дело было так: войдя в главное здание института, я обратила внимание на толпу сокурсниц и услышала, как Галя Федотова – девочка из моей группы, находясь в явной ажитации, почти прокричала:
– Да её посадить могут!
Мне стало любопытно, и я спросила:
– Кого посадить?
– Ты, что, не знаешь!
– Чего не знаю?
– Про Мадинку Мухамедшину.
– Да я и Мадинки никакой не знаю.
– Во даёт! – воскликнула Галя, – весь факультет на ушах, а она не в курсе!
– Так об чём звук? – спросила я. – За что посадят?
История, которую рассказала мне Галя, по тем временам была из ряда вон выходящей. Мадинка с подружкой познакомились в кафе «Минутка» с двумя парнями, которые пригласили их к себе домой. Мадинка, видно, не первый раз соглашалась на такие визиты. Подруга сначала идти не решалась, а потом положилась на Мадинку, которая убедила её в безопасности предстоящего приключения. Но, скорее всего, подругу убедили вовсе не доводы Мадинки, а красивые глаза одного из новых знакомых.
На квартире общее застолье длилось недолго. Как только Мадинка со своим ухажёром уединилась на кухне, новый знакомый попытался объяснить девушке цель вечеринки доступными ему средствами, то есть больше действиями, чем словами. Вмиг прозревшая и протрезвевшая подруга покинула квартиру через балкон пятого этажа. Таким образом она спасла свою девичью честь, а жизнь ей спас высокий сугроб под балконом, правда за излишнюю доверчивость пришлось заплатить переломами обеих ног.
Я очень ярко представила себе полёт Мадинкиной подруги, в животе у меня похолодело, и я подумала, что в подобной ситуации, скорее всего, предпочла бы потерять честь, нежели жизнь. Или здоровье – это если с сугробом повезёт.
В конце своего повествования Галя перешла на шёпот:
– Представляешь, говорят, что Мадинка этим делом давно занимается!
– Каким делом?
– Ну, ты простая! Проститутка она!
О том, что «девицы такого рода» (так выражалась моя мама) в природе существуют, я знала, но никогда в жизни их не видела, и тем более не могла себе даже представить, что они могут учиться со мной на одном курсе. Надо сказать, что в своей простоте душевной я была не одинока. Когда мы с Галей поднялись на второй этаж, где в актовом зале должно было состояться внеочередное комсомольское собрание, то у дверей деканата обнаружили ещё бо?льшую толпу девчонок, причём нас поразило, что все они стояли к нам спиной и молчали.
– Что это они там разглядывают? – спросила я.
– Пойдём, посмотрим, – предложила Галя.
Подойдя ближе, и максимально возможно вытянув шею, Галка прошептала:
– Это Мадинка!
Я тоже вытянула шею и увидела девушку, сидевшую на стуле. Вероятно, она ожидала своей участи, которая решалась за закрытой дверью деканата. Меня поразило то, что Мадина сидела, закинув ногу на ногу с совершенно спокойным и независимым видом, давая окружающим возможность глазеть на себя как на заморскую диковинку. Не знаю, что было у неё на душе, но держать удар она явно умела. Потянув Галю за локоть, я прошептала:
– Как в зоопарке. Пойдём отсюда.
На собрании с участием преподавательского состава факультета нам сообщили, что Мадинку из института отчислили и предложили исключить её из членов ВЛКСМ. Потом препы осудили всех девушек, «позволяющих себе вызывающий макияж и недопустимо короткие юбки в стенах вуза». Особенно лютовала Маргарита Витальевна – пожилая старая дева, которая заявила, что накрашенные губы и подведённые чёрным карандашом глаза – прямая дорога к развратному образу жизни. Её пафос никого не удивил, потому что из поколения в поколение передавалась информация о том, что когда в тексте разбираемого произведения встречалось слово «rape» (изнасилование) Маргарита всегда краснела и предлагала в пересказе заменять его менее грубым и более подходящим по её мнению выражением «an act of violence» (акт насилия).
Когда Маргарита Витальевна завершила свою гневную отповедь, неожиданно поднялся Витя Сторыгин и встал на защиту подведённых глаз.
– А мне кажется, что если девушка хочет выглядеть красивее, она на это имеет право. В этом ничего плохого нет. Вот у меня волосы непослушные, так я, чтобы они не торчали, иногда их на мамины бигуди накручиваю. Вот здесь, спереди.
Над Витькиным признанием в усмирении непослушного хохолка под названием «Вотздесьспереди» все дружно посмеялись, а я подумала, что на его месте никогда бы во всеуслышание не заявила о столь интимной подробности своей личной жизни. Однако его правозащитную речь оценила, хотя тогда ещё косметикой не пользовалась.
После этого собрания я пришла домой и наложила на веки зелёные тени папиной пастелью. Потом нашла чёрный карандаш 3 м и подвела глаза жирным ободком по верхнему веку и тонкой линией по нижнему. С подведёнными глазами и зелёными веками я показалась себе просто неотразимой, и решила, что буду краситься, даже если это грозит мне разгульным образом жизни.
Несмотря на эпохальность принятого решения, жизнь моя не изменилась. Мне по-прежнему было скучно в этом, как его сами студенты называли, «ликбезе», но я почему-то за весь год ни разу не вспомнила о своих планах насчёт художественной студии. Умер во мне художник, так и не родившись, и никто вокруг, включая и меня самоё, этого не заметил. Весной я окончательно решила иняз бросить. Вспомнив свою детскую любовь к Робертино Лоретти, я подумала, что неплохо бы выучить итальянский язык, забрала документы и собралась лететь в Питер поступать в ЛГУ.
Лялька тоже считала, что образование, полученное в Казахстане, – это не предел её мечтаний, и намеревалась повторить свою попытку поступить в Новосибирский Университет, тем более что туда собирался ехать и её однокурсник Алексей Корен. Похоже, что подруга моя была влюблена в него по уши. Когда она произносила необычную и звучную фамилию «Корен» (а произносила она её через каждое слово), Лялькины глаза излучали прямо-таки осязаемое тепло, которое настолько подогрело моё любопытство, что я не выдержала:
– Да познакомь ты меня со своим Кореном, наконец!
– Ладно, при случае.
Случай представился на следующий день. Я зашла к Ляльке после занятий. Они к тому времени уже не жили в обсерватории, потому что Лялин отец оставил науку и преподавал в политехническом институте, от которого, вероятно, и получил трёхкомнатную квартиру в центре города. Ляля сказала мне, что Корен должен к ней прийти с минуты на минуту. Я даже разволновалась: ведь часто бывает так, что нахвалят тебе, к примеру, какой-нибудь фильм, а ты его посмотришь, и потом долго недоумеваешь, как это тебе такую ерунду на постном масле чуть ли не за шедевр мирового кинематографа выдавали. Разочаровываться в Лялькином избраннике мне вовсе не хотелось.
В дверь позвонили.
– Это Корен! – сказала Ляля, и глаза её испустили очередную порцию тепловой энергии.
В комнату вошёл высокий, плечистый и довольно плотный блондин с большими голубыми глазами. На нём была светло-синяя рубаха с большим отложным воротом, которая, как мне показалось, не совсем удачно подчёркивала его, уж слишком, белую кожу.
– Познакомься, Алёша, моя подруга Мила, – сказала Ляля.
Корен подошёл ко мне, и я протянула руку:
– Очень приятно, – сказала я.
Вместо традиционного ответа, Корен произнёс:
– У тебя такая узкая ладонь, что моя рука от неожиданности сначала на пустоту наткнулась.
Корен мне понравился. Может быть даже немного больше, чем я ожидала.
Алексей пришёл к Ляле явно не для того, чтобы провести время в компании её родителей и двух младших братьев. Меня там и вовсе не предвиделось. Скорее всего, влюблённые собирались погулять, и Корен, как настоящий кавалер, зашёл за своей барышней в дом, а не ожидал её во дворе или в подъезде.
Так оно и случилось, потому что он сказал:
– Пойдёмте ко мне. Музыку послушаем.
Потом, немного понизив голос, добавил:
– Тем более что дома у нас никого нет.
– Пойдёмте, – согласилась Ляля.
Однако гостеприимная мама моей подруги без угощения нас не выпустила. Она усадила нас за стол, в центре которого на узбекском лягане ручной работы высилась гора настоящих татарских беляшей. Мы попили чай и откланялись.
Жил Корен недалеко от Ляли на одной из самых старых улиц Алма-Аты, которая в городе Верном называлась Торговой, потом улицей Горького, а после перестройки её превратили в алма-атинский Арбат и назвали Жибек-Жолы, что в переводе с казахского означает «Шёлковый путь». Поскольку шёлковый путь – это путь торговых караванов, можно считать, что круг замкнулся.
Трёхэтажный сталинский дом, в котором жил Корен, был построен пленными японцами, и в народе его называли «домом академиков». По приказу Сталина предполагалось возвести пятнадцать таких домов для академиков – по одному в каждой Советской республике, но успели построить всего восемь, а после его смерти о приказе, естественно, забыли.
