– Ну, как, все билеты выучила? – спросил Чук.
– Все, кроме тринадцатого.
– Да ты чё! Вот здорово! А я только тринадцатый и выучил. Давай я тебе его расскажу.
– Да ну его! Он мне не попадётся.
– Нет, давай расскажу!
– Жека, ты чего пристал, как банный лист!? Отвяжись!
– Милка, ну дай мне возможность своими знаниями поделиться!
Я поняла, что этот зануда не отстанет, и решила, что дешевле будет согласиться:
– Чёрт с тобой! Делись!
Мы присели на подиум большого стенда, расположенного между кабинетом директора и учительской, и Жека стал рассказывать мне свой единственный выученный билет.
Минут через пять из учительской вышли члены экзаменационной комиссии и проследовали в класс. Математичка, замыкавшая шествие, пригласила нас с Жекой широким жестом правой руки проследовать за ними:
– Неверова, Паламарчук, хватит зубрить! Перед смертью не надышитесь.
На экзамен я зашла в первых рядах, поэтому на столе лежало около тридцати билетов, аккуратно разложенных в несколько рядов. «Выбор большой» – подумала я и взяла белый листочек из самой середины:
– Билет № 13! – торжественно произнесла я и расхохоталась во всё горло.
Если бы я расхохоталась при виде любого другого номера, члены комиссии, вероятно, решили бы, что у меня истерика на почве сильного волнения, а так они только переглянулись, и математичка спросила:
– Что, Неверова, в приметы верите? Для вас этот номер счастливый?
– Да, счастливый, – ответила я, а про себя решила, что всё-таки я ужасно везучая, и миллион раз поблагодарила Жеку за его навязчивость.
Свежеприобретённые знания о тангенсоидах с котангенсоидами вылились в твёрдую пятёрку, завершив тем самым моё успешное окончание средней школы с производственным уклоном.
Выпускной вечер, несмотря на оригинальное платье собственного дизайна в мамином великолепном исполнении и австрийские туфельки на шпильках, присланные по такому случаю тетей Галей из Ленинграда, запомнился мне только тем, что Витя не обращал на меня никакого внимания и ни на один танец не пригласил. Чтобы хоть как-то почувствовать его близость, я подсела к его младшей сестрёнке Машеньке, которую на вечер привела Витина мама – одна из активных устроительниц банкета с разрешённым шампанским и дефицитным сервелатом.
Не помню, о чём мы с Машенькой говорили, да, это и неважно. Важно то, что я как бы невзначай прикоснулась к её руке, и меня обдало приятным теплом – как будто это была рука любимого. Конечно, такой уж слишком опосредованный контакт с Витей удовлетворить меня не мог, поэтому настроение моё к середине вечера безнадёжно испортилось, да ещё непривычные к непомерно высоким каблукам ноги запросили пощады. Я переобулась в предусмотрительно захваченные с собой старые туфли – пусть хоть ноги не страдают.
16. В Москву, в Москву
Решение стать художником автоматически избавило меня от необходимости серьёзно готовиться к вступительным экзаменам. Рисование – это, ведь, не физика или математика, чего к нему готовиться? Понаслышке я знала, что в Москве есть, по крайней мере, два высших художественных училища – Строгановское и Суриковское. Перед отъездом я порылась в немногочисленных своих работах, отобрала несколько рисунков карандашом, пару акварелей и один портрет сестры, выполненный папиной пастелью, и с наивной лёгкостью провинциалки решила, что вполне готова к покорению Москвы.
В столицу мы полетели с папой. Мама не решилась отпускать меня одну, хотя ещё в девятом классе на зимних каникулах я самостоятельно летала к тёте Гале. Возможно, она хотела, чтобы меня кто-то поддерживал во время вступительных экзаменов, а может быть, приставила папу беречь мою девичью честь вдали от дома.
За два года до моего вояжа в Москву Жанна ездила поступать в Ленинградский университет одна, без сопровождающих. Там она провалилась на первом же экзамене, получив двойку по математике. Через пару дней после её возвращения позвонил молодой человек. Трубку сняла мама.
– Милу, – потребовал он, не поздоровавшись.
Мама приподняла одну бровь, посмотрела на меня с укоризной и сказала:
– Тебя.
Я подошла к телефону.
– Милка, привет! Когда встретимся? – услышала я незнакомый голос.
– Простите, кто вы?
– Ты чё, не узнаёшь? Забыла, как мы с тобой в Питере лизались?
Ну, Жанка-поганка! Назвалась моим именем (тогда зачем номер телефона давать?) и оторвалась вдали от дома почти по полной программе. Почему почти? Потому что этот телефонный незнакомец с места в карьер заявил:
– Ну, когда же, наконец, ты мне дашь?
Его наглость меня просто взбесила. Мою романтическую натуру покоробила не столько его просьба, сколько сама формулировка: «дашь!». Выражение «отдашься», в котором хотя бы есть намёк на то, что девушка отдаёт себя всю – в смысле и душу и тело, ещё можно было бы простить, тогда как «дашь» предполагает передачу в пользование одного тела, и даже не тела целиком, а только его определённой части. Это уж слишком!
– Вот свинья! – выпалила я, бросила трубку и многозначительно посмотрела на Жанку.
Сестрица моя сделала круглые глаза и едва заметным движением указательного пальца сигнализировала мне, чтобы я её не выдавала.
Парень оказался настоящим телефонным террористом и продолжал упорно названивать. Я сначала как могла отбрёхивалась, а потом перестала подходить к телефону.
Когда телефон зазвонил снова, мама не выдержала и со словами:
– Связываетесь со всякой швалью, – подняла трубку и пригрозила парню милицией.
Поклонник звонить перестал, а мама поняла, что настало время бдить.
В скобках замечу, что ровно через две недели после этого эпизода у Жанки появился настоящий возлюбленный. Мама, естественно, была в полном неведении, из чего можно сделать вывод, что её попытки блюсти своих дочерей были малоэффективны. Как говорится: чему быть, того не предотвратить. Но об этом чуть позже.
Вернёмся в Москву, которая охладила мой пыл на второй же день нашего в ней пребывания. Чтобы будущих гогенов и налбандянов зря не мучить, в училище ещё до приёма документов проводили отбор абитуриентов по представленным работам.
Мы с папой вошли в огромный зал с двусветными окнами, пол которого был сплошь покрыт рисунками и живописными работами. С трудом найдя свободное место, я разложила свои работы и стала ждать, когда ко мне подойдёт один из преподавателей, занимавшихся прополкой этой пёстрой грядки. Ждать пришлось довольно долго, поэтому у меня было время рассмотреть ближайшие работы. Все они показались мне гораздо более профессиональными, чем мои. Градус моего настроения значительно понизился, а волнение усилилось. Когда к моим художествам подошёл невысокий лысоватый дядечка, сердце моё упало куда-то в желудок. Дядечка скользнул взглядом по рисункам и акварелькам, немного дольше задержался у портрета сестры и вынес свой вердикт:
– Беспомощные работы. Не пойдёт.
Дядечка пошёл дальше, а я быстро собрала с пола свои рисунки с акварельками, которые до сих пор считала вполне хорошими работами, и буркнула папе:
– Пойдём.
Ох, как неприятно было это слышать! Папа тоже был подавлен, ведь он так гордился способностями своей любимой дочурки. Удар для меня был настолько чувствительным, что на предложение папы пойти во второе известное нам училище, и там попытать счастье, я ответила категорическим отказом. Сомневаться в своих способностях я не перестала, но поняла, что была слишком самонадеянна, что «по рисованию» тоже надо готовиться, и пожалела, что не ходила хотя бы в студию при доме пионеров. Когда мы с папой немного пришли в себя, стали думать, что делать дальше. И придумали: я буду год заниматься в какой-нибудь студии, а потом повторю попытку поступить в Строгановку.
План действий показался нам обоим очень удачным, и мы решили не возвращаться в Алма-Ату, а поехать в Ленинград к тёте Гале – отдохнуть и развеяться. В этот же вечер мы сели на поезд и наутро были в Питере. От тёти Гали я позвонила маме и сообщила ей о своих намерениях.
– Какой ещё год! – сказала мама. – Немедленно возвращайся домой и поступай!
– Куда!?
– В любой вуз!
– Я не хочу в любой, я хочу быть художником!
– Ты должна поступить в этом году! – отрезала мама.
– Не буду! – отрезала я в ответ и бросила трубку.
Вопрос был принципиальный, и я решила стоять до конца. Правда, продержалась я ровно сутки, потому что на следующий же день мама прилетела в Ленинград. Она пригласила папу на кухню для приватной беседы, после которой совершенно деморализованный папа вошёл в комнату и тихо, бесцветным голосом сказал:
– Езжай, дочурка, домой. Мама сказала, что если ты в этом году никуда не поступишь, она со мной разведётся. Вот её обратный билет. Лети по нему.
В те времена билеты были неименными, поэтому препятствий к моему скорому возвращению в Алма-Ату не было. Но самое главное, что у меня не хватило духу противостоять маминому шантажу – я не сомневалась в том, что она вполне может осуществить свою угрозу.
Домой я вернулась 29 июля, а родители остались в Ленинграде «отдыхать и развеиваться». Рыдая и размазывая по щекам сопли, я рассказала Жанке о мамином ультиматуме, на что сестра, к моему удивлению, отреагировала довольно спокойно:
– Ну что теперь делать. Поступай!
– Куда? Я же никуда не готовилась!
Жанка шлёпнула на стол «Справочник для поступающих в вузы».
– Ищи.
Из всего не очень-то широкого спектра предложений я выбрала АПИИЯ – Алма-атинский педагогический институт иностранных языков. Туда надо было сдавать литературу (сочинение), русский устный, английский и историю.
– Само то, – прокомментировала Жанна мой выбор.
(В лексиконе моей сестры словосочетание «са?мо то» означает «то, что надо»).
Документы я сдала в последний день, 31-го июля, и решила особенно не готовиться. Вот провалюсь назло маме!
Из-за двойного выпуска в 1966 году даже в этот, на мой взгляд, недоделанный вуз (четыре года обучения) был конкурс шесть с половиной человек на место. По сочинению я, как всегда, надеялась на свободную тему. Тема оказалась, прямо скажем, неудобоваримой: «Я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин». Поначалу я растерялась, но кто-то из абитуриентов спросил:
– А писать о русском или о Ленине?
– О русском, – ответил экзаменатор, хотя из названия темы вовсе не следовало, что разговор в сочинении должен идти не о вожде пролетариата, а о языке.
«Ну и славно!», – подумала я, – и накатала шесть страниц про великий и могучий, ни разу не упомянув о великом и вечно живом. Мою искреннюю любовь к родному языку оценили в четыре балла. Английский – пять, русский устный – пять. Тут меня уже взял азарт: «А ведь я могу пройти!». На экзамене по истории я попала к молодому преподавателю по фамилии Яндаров. Он был невысокого роста, кругленький, мягонький и очень обаятельный. Потом я узнала, что он был ингуш. Наверное, его ещё ребёнком вместе с родителями сослали в сорок четвёртом году в Казахстан. В Алма-Ате было много сосланных чеченцев и ингушей, правда, с высшим образованием я знала только одного.
Симпатичный экзаменатор недолго слушал мой бойкий стрёкот, прервал ответ на середине и задал дополнительный вопрос:
– Скажите, кто такие опричники?
– Опричники – это регулярная гвардия царя Ивана Грозного, – без запинки выпалила я и почему-то добавила: – Тяжёлым бременем легли они на плечи народные.
Яндаров весело усмехнулся, поставил в мой экзаменационный лист «отл.» и сказал:
– Девятнадцать баллов. Поздравляю, вы пройдёте.
Действительно, этих баллов мне хватило на то, чтобы пройти, а заодно и сохранить первичную ячейку общества в лице моих родителей.
17. Иссык-Куль
Я обещала рассказать о Жаннином возлюбленном. Её роман начался на солёном горном озере Иссык-Куль. Это озеро называют «Жемчужиной Киргизии». Затёртый штамп, конечно, но оно действительно заслуживает того, чтобы называться красиво. Озеро такое синее-пресинее, что его, пожалуй, следует сравнить с другим драгоценным камнем, только я не помню, какой камень имеет глубокий синий цвет. Может быть сапфир или аквамарин? Ну, не суть важно. Важно другое: на этом озере Казахский университет построил свою спортивно-оздоровительную базу для студентов и преподавателей.
Первый раз мы там отдыхали с родителями, когда ещё в школе учились. Четыре путёвки маме дали, скорее всего, потому, что лагерь этот только открылся и ещё не был так популярен, как в последующие годы. Жили мы в десятиместной шатровой палатке с семьями других сотрудников и преподавателей университета, ели на свежем воздухе под навесом.
Когда однажды ночью случилась буря (а это на Иссык-Куле бывает нередко), в столовой ветром разбросало все тарелки. Хорошо, что они были алюминиевыми. Палатку нашу так трепало и трясло, что мужчинам пришлось держать центральный столб, чтобы она не завалилась. Те палатки, в которых мужчин было мало, или столбы оказались недостаточно глубоко в землю врытыми, снесло в озеро, откуда их с трудом выловили.
Несмотря на все эти катаклизмы и минимум удобств, лагерь нам понравился: великолепный песчаный пляж, не очень тёплая, но очень чистая вода, прозрачный, пахнущий горными травами, воздух, но самое главное – большое количество молодых, красивых и загорелых студентов, которые очень заинтересованно поглядывали в нашу сторону. Объектом их пристального внимания была, конечно, Жанна, которая к пятнадцати годам из девочки-куколки превратилась в очень привлекательную девушку (сегодня бы сказали «сексуальную» или «сексапильную»).
Особым рвением в попытках привлечь Жаннино внимание отличились два студента: Гоша и Булат. Они катали нас с Жанкой на лодке, играли с нами в карты, угощали знаменитым иссык-кульским чебачком. Но курортного романа у сестры не получилось. Во-первых, она не могла решить, кто же ей больше нравится, а во-вторых, и главных, родители не то чтобы нас специально пасли, просто они постоянно находились рядом. Сезон закончился, мы вернулись домой, и я думала, что Гоша с Булатом остались в прошлом. Но они, видимо, так не думали, и своих попыток в честной борьбе завоевать вожделенный приз не оставили.
В октябре, когда в горах уже лёг снег, они пригласили нас на Медео. Я ехать не очень-то хотела, ведь было ясно, что их обоих интересует только Жанна. Но сестрица, понимая, что мама её одну не отпустит, меня уговорила. До катка мы не добрались, а поднялись на склон горы, сплошь поросший огромными тянь-шаньскими елями, под раскидистыми кронами которых было уютно как дома. Мы расположились на привал под самой большой елью, земля под которой была усыпана толстым пружинящим слоем прошлогодних иголок.
Ребята вынули из рюкзака провизию и бутылку красного вина. Вино пить я отказалась, а Жанка выпила и сразу же стала целоваться с Гошей прямо на глазах у нас с Булатом. Булат напрягся, а мне в мои тринадцать лет этот римейк «Терезэрекен» не понравился так же, как и в детстве. Я вылезла из-под ели и села на снег метрах в двадцати, чтобы не наблюдать это кино с первого ряда. Поверженный Булат допил бутылку из горла и неверным шагом подошёл ко мне.
– Давай целоваться, – предложил он замогильным голосом.
– Нет! – ответила я гневно.
Я злилась на Жанку с Гошей, на несчастного Булата, а заодно и на себя: неужели со мной можно целоваться только в отместку или на безрыбье!
Булат сел рядом со мной, сжав кулаки, и я заметила, что желваки на его скулах ходят ходуном. Так мы сидели молча минут десять. Вдруг Булат сунул мне под нос свою руку, и в его пальцах, сложенных в щепотку я увидела белый осколок зуба с острыми краями.
– Смотри! – сказал он. – Я зуб сломал.
Зубовный скрежет страстотерпца никакого сочувствия у меня не вызвал, наоборот, показался мне чем-то неестественным, ущербным. Уж лучше бы он Гоше пару зубов выбил, чем свои ломать.
– Да ну вас всех! – я вскочила на ноги и побежала по тропинке вниз, решив спуститься к автобусной остановке и уже там дождаться остальных. Остальные дружно спустились с горы как раз вовремя – подошёл автобус.
Не знаю, виделись ли Жанна с Гошей после этого пикника, но, похоже, что их любовь продлилась недолго.
В шестьдесят четвёртом году на любимое озеро мы поехали уже без родителей. Мы это: Жанка после удачной сдачи вступительных экзаменов на физфак КазГУ, я и Женя Черепенькина – дочка маминой подруги военных лет, поступившая на биофак. Женя была Жанниной ровесницей, но дружила больше со мной.
К тому времени лагерь стал более комфортабельным: для преподавателей выстроили двухэтажный корпус, столовая кроме крыши приобрела ещё и стены, а студентов селили в четырёхместные палатки.
После регистрации нам выдали номер палатки и сказали, что кровати и постельное бельё находятся на складе. Жанна предложила нам с Женей отнести вещи в палатку, а сама вызвалась пойти на склад и разведать «что там и как». Минут через пятнадцать она вернулась в сопровождении молодого человека, в каждой руке которого было по две кроватные спинки.
– Знакомьтесь, это Саша, – сказала Жанна и хитро подмигнула нам левым глазом.
