Марк Рабинович "Аномальные явления"

И снова никто не спросил: "Куда?", не возмутился, не начал качать права, не поинтересовался, по какому праву этот человек отдает команды. Когда они вышли из распадка, ветер снова набросился на них, швыряя им в лицо запах сгоревшей химии, крови и человеческой плоти. Чья-та ладонь коснулась ладони Вадима, жесткие пальцы крепко, до судороги, сжали его пальцы. Вадим не повернул головы и не вздрогнул. Да, так правильно, так легче, но все же стоит посмотреть на того, с кем ты пойдешь рука об руку. Оказалось, что это молодой парень с огромной ссадиной на подбородке и полу-оторванным правым ухом, на котором запеклась кровь. Парень неуверенно улыбнулся и задержал взгляд на триколоре у Вадима на нашивке. Его глаза раскрылись в непомерном удивлении, пальцы, сжавшие ладонь Вадима, вздрогнули, ослабли и вдруг сжали ее еще сильнее.

– Идем, что ли? – послышался неуверенный голос Богдана где-то справа.

Еще некоторое время они стояли неподвижно, а потом медленно и осторожно двинулись вперед. Они шли, взявшись за руки, цепочка смертельно напуганных существ, держащиеся друг за друга, чтобы не было так страшно.

Глава II. Об отличие человека от козы

Реальность – это иллюзия, вызываемая отсутствием алкоголя

Норман Фредерик Симпсон

Центр Харькова еще не полностью восстановили и смотреть на это было больно. Можно многократно и очень убедительно доказывать и себе и другим, что ты был лишь винтиком в огромной машине и виновата именно она, машина, а не ты, винтик. Впрочем, доказывать другим он и не пытался, но и себе доказать не получалось, несмотря на всю твердокаменность аргументов. Наверное, в этих очень убедительных аргументах все же чего-то не хватало или же всю их твердокаменность перевешивал некий контраргумент, озвучить который он никогда бы не решился, но в существовании которого не сомневался. Когда друзья, родственники или случайные знакомые, распаляясь, но почему-то пряча глаза, страстно доказывали свою невиновность, он предпочитал помалкивать. Леся тоже помалкивала, но иногда ему казалось, что он ловит ее укоризненный взгляд. На самом же деле взгляд был ласковым и любящим, и никакого укоризненного взгляда, разумеется не было, а укоризненно глядело на него его собственное интуитивно-подсознательное. Он это прекрасно понимал, но все равно злился на Лесю. Она это замечала (она вообще все замечала) и отвечала ему виноватым взглядом своих красивых серо-зеленых глаз, хотя именно она и не была ни в чем виновата. О том, что он пережил на фронте, они никогда не говорили, это стало запретной темой. Припомнилось, что отец никогда не рассказывал об Афгане, а прадед, если верить тому же отцу, тоже помалкивал о своей войне, которую называл Отечественной. Только увидев изнанку войны своими собственными глазами, он догадался о причине их молчания. Ему например хватило и одного дня на фронте, чтобы тема военных подвигов стала для него непроизносимой.

Не рассказал он Лесе и о самом главном, о разрыве реальности. Он вообще не говорил об этом ни с кем, за исключением Богдана. Впрочем, с Богданом он только собирался обсуждать эту тему и именно поэтому оказался в послевоенном Харькове. Непонятно, как Богдан нашел его и столь же непонятно было о чем у них может пойти разговор, но на вопрос по телефону: "Ты можешь приехать? Надо поговорить!", он не задумываясь ответил: "Приеду!" И вот теперь он стоит на краю покрытой воронками Площади Свободы и рассматривает то, что осталось от знаменитого здания Госпрома. Дорога оказалась нелегкой: прямых рейсов не было, как не было их впрочем и перед войной, и ему пришлось несколько часов ждать пересадки в огромном стамбульском аэропорту. Поэтому он не выспался и очень хотел есть: цены стамбульского аэропорта "кусались" – пришлось экономить. Из окна троллейбуса он заметил, что на Сумской уже открылись недорогие послевоенные кафе, но зайти туда было выше его сил, ведь там придется говорить по-русски. Конечно, этот язык здесь знает каждый, а многие, очень многие, даже говорят на нем дома. Но с начала войны, а точнее, с начала обстрела города, харьковчане стыдятся прилюдно говорить на этом языке. Нет уж, увольте, ему хватило и обмена парой слов с пограничниками в аэропорту. Сами фразы не запомнились, зато в памяти четко отпечатались каменные лица и брезгливо поджатые губы: гости из России появлялись здесь нечасто и желанными давно уже не были.

Впервые он побывал в Харькове много лет назад, будучи еще студентом. Их компания тогда славно провела время на море в Алуште и, оставшись без копейки денег, пробиралась домой на электричках зайцами. Здесь, в старой столице им удалось подработать на разгрузке вагонов и до Питера они уже ехали с шиком в купейном вагоне. В городе они тогда не увидели ничего кроме дебаркадеров товарной станции. и на многие годы Харьков остался для него нагромождением грязных вагонов, переплетением рельсовых путей и промозглостью рабочей душевой. Побывавшие здесь до войны, рассказывали о зелени парков, чудесных переулках, вьющихся к реке, неожиданно забавных памятниках и уютных ресторанчиках на Сумской. Ничего этого он не заметил, трясясь в троллейбусе от сверкающего свежими заплатами здания аэровокзала: в глаза бросались лишь разрушенные пятиэтажки пригородов, заложенные фанерой окна домов, да обилие строительных лесов. И вот сейчас…

Главная площадь города, некогда считавшаяся самой большой в Европе, выглядит неважно и даже кажется меньше, она скукожилась. Университет вроде бы не пострадал и кое-где в здании уже вставили стекла, но глаза многих окон еще смотрят на площадь слепой фанерой. А вот правого фасада Госпрома больше нет и обрубки воздушных мостов торчат безобразными обломками арматуры. Да и сама площадь расчищена лишь наполовину, а на другую половину обезображена воронками, завалами битого асфальта и брусчатки. Наверное Богдан, назначив мне такое место встречи, хотел чтобы я увидел и устыдился, подумал Вадим. Ну что-ж, пожалуйста, я увидел и устыдился. Но где же он? Вроде бы договорились встретиться у выхода из метро.

– Привет! – прозвучало за спиной.

Вадим резко обернулся и поймал себя на том, что не знает, как здороваться с Богданом. Надо бы протянуть руку… Но захочет ли он? Черт побери, что ты несешь! Ведь там, в выжженном "Буратиной" лесу, он первый протянул тебе руку. К черту все сомнения! …Рукопожатие у Богдана оказалось резким, но не нарочито грубым. Первым делом он испытующе посмотрел на Вадима:

– Нам надо поговорить…

Это уже прозвучало по телефону и Вадим лишь пожал плечами: надо так надо.

– Я бы тебя сводил в какое-нибудь вкусное место, но ты же знаешь, у нас сейчас многое по карточкам.

– Не надо вкусного места – Вадим поморщился.

Он хотел пояснить, что во "вкусном месте" их разговор по-русски будет звучать диссонансом и вызывать косые взгляды, а ему только этого и не хватало. Но Богдану ничего объяснять не понадобилось.

– К тому же – хмуро пробормотал он – Нам там будет неуютно разговаривать.

– Понятно…

– Ты это… не надо… дай нам хотя бы пару-тройку лет, чтобы отойти… Ну, ты понимаешь?

В голосе       звучали виновато-просительные нотки, было совершенно непонятно, за что он извиняется и все это было совершенно неправильно: и извинительный тон Богдана и его виноватый вид.

– Чушь! – чуть ли не выкрикнул Вадим – Я и сам не хочу!

В глазах Богдана появилось что-то среднее между пониманием и облегчением.

– Тогда может поедем ко мне? Жена у родителей в Одессе, дети с ней. Там нам никто не помешает.

Оказалось, что Богдан живет на втором, деревянном этаже старого дома, где-то на окраине. Они долго добирались туда вначале на метро, а потом на совершенно питерского вида трамвае. Всю дорогу они молчали: Вадим не хотел говорить по-русски в общественном транспорте, а о чем думал Богдан, осталось неизвестным. Только перед домом, показывая на окна второго этажа, Богдан сказал:

– Это не наша квартира, а свояка. Здесь, в Новожаново почти ничего не падало, наверное не имело смысла тратить ракеты на местность с неплотной застройкой. А вот нашу квартиру в Алексеевке разнесло по кирпичику. Хорошо что мои были в бомбоубежище.

Богдан произносит это ровным, нарочито безэмоциональным тоном. Наверное он не хочет, чтобы в его голосе прозвучал упрек, не хочет обидеть Вадима. Получается у него из рук вон плохо, но Вадим молчит, да и нечего ему сказать. Вот они молча поднимаются по скрипучей лестнице, входят в скромно обставленную квартиру. Богдан включает чайник, достает чашки, варенье, сыр, крекеры, полузасохшие бублики. Это выглядит очень мило, но Вадим уже не ощущает ни жажды, ни голода. Все, чего он хочет, это побыстрее начать разговор, закончить его и улететь обратно в Стамбул, в Европу, куда угодно, только бы не видеть эти черные подпалины на белых пятиэтажках и фанерные окна. Богдан это понимает и торопливо начинает:

– Что ты думаешь по тому поводу?

Можно, конечно, ехидно поинтересоваться какой именно повод у Богдана "тот", потянуть время. Но это будет выглядеть донельзя глупо, да и время тянуть незачем. Но как трудно подобрать слова, ну нету их, не придумали еще подходящие слова. А не об этом ли ты размышлял все последние месяцы? С трудом выдавилось бесполезное:

– Это был разрыв реальности…

– Ты уже это говорил, помнишь?

Он действительно произносил это слова много дней назад там, на выжженной термобарическими снарядами земле.

– Ты знаешь, что это такое? Почему оно случилось?

– Слишком много вопросов, Богдан… На второй вопрос ответить легче – Вадим криво усмехнулся – Наша добрая реальность… Впрочем, можешь назвать ее как хочешь, например мирозданием… Она ведь, похоже, зависит от нас, от того, что мы творим. Реальность, думается мне, это весьма тонкая материя. Ну, а где тонко, там, как ты знаешь и… Что?

– Рвется! – это прозвучало мрачно.

– Вот именно! И мы сами ее рвем, эту нашу реальность, рвем ракетами, рвем штыками, рвем черт-те чем. Вот она и не выдержала в тот день.

– И что?

– А то самое! Вот мы говорим "социальная язва" и думаем, что это аллегория. А ведь язва может и прободеть и еще неизвестно как это отразится на мироздании. Впрочем, почему же неизвестно? Ведь ты уже видел язву на теле реальности. Видел, скажи? Видел?

– Ну, предположим, видел! Так ты хочешь сказать, что это мы…?

– А то кто же?

– Но как же так, Вадик? – на лице Богдана застыло недоумение – Как же так?

Его лицо пошло волнами и недоумение на нем сменилось на какую-то детскую обиду. Как у того убитого наемника в траншее, невольно подумалось Вадиму.

– Вы же пришли на нашу землю, ведь верно? Не мы к вам, а вы к нам, верно? Ведь пришли же?

Он настаивал на ответе и Вадим согласно кивнул:

– Пришли!

– Так за что же нам? Нам-то за что?

Вадим вдруг расхохотался, задергался в неестественном, истеричном смехе. Да это и была истерика. Богдан понял и не обиделся.

– Ладно тебе! Перестань! – проворчал он – Но я все ж никак не пойму…

– Да, что тут понимать! – проорал Вадим – Ему все это по барабану!

И, уже остывая, добавил:

– Все равно ему! Все равно!

– Кому?

– Мирозданию… Реальности… Можешь называть как хочешь. Хоть Богом, хоть Дьяволом, это ничего не меняет. Да, я вламываюсь на твою землю, а ты ее защищаешь, но делаем мы это одинаково… Одинаково мерзко. Методы ведь у нас одинаковые, а других-то у нас и нет. Поэтому оно… это мироздание… ему все равно. Ты понимаешь?

– Так ведь нечестно! – это прозвучало у Богдана совсем по-детски.

– Наверное. А когда жизнь поступала с нами честно? Последнее время я что-то такого не припомню.

На это Богдан не решился возразить и над столом повисло молчание, лишь звенят ложечки в чашках, пока хозяин наливает чай.

– Только не надо, пожалуйста, вскидываться на сравнение, кажущиеся тебе кощунственными, ладно? – продолжает Вадим – Боюсь что мы тогда снова придем к дилемме нравственности средств, а это тупик. И стоит тот выбор более перед защищающими себя, чем перед нападающими, потому что защищающиеся крайними средствами звереют, а защищающиеся высоконравственными путями – погибают. Ты понимаешь?

– Ну ладно… – Богдан отложил надкусанный крекер – …Ладно, пусть мы сами… Но что же такое этот твой разрыв реальности?

– Ты знаешь, что такое дополненная реальность?

– Да, вроде бы… – голос Богдана звучит неуверенно.

– Дополненная реальность это технология, которая добавляет виртуальные объекты в реальный мир через устройства, такие как, скажем, смартфоны. Вот тебе простой пример: проекция боевой обстановки на лобовое стекло в кокпите штурмовика. Впрочем, сейчас такое можно увидеть и в некоторых автомобилях. Но лучше вернемся к кабине самолета. Его пилот видит самолеты противника в виде иконок и подобную чушь, то есть виртуальные прибабахи, но при этом видит и то, что за стеклом, то есть реальность. Все это совмещается у него в мозгу и создает общую картину, где мозг не сразу способен отличить то что спроецировано, от того, что есть на самом деле.

– Ты это к чему?

– Погоди… Может тебе приходилось пользоваться видео-переводчиком на смартфоне?

– Хм… Ты это про такую забавную программку, что фотографирует объявления и переводит их на твой язык? Ну да, мы ей пользовались в Дрездене. Перед войной было много дешевых чартеров в Европу прямо из Харькова и как-то раз мы завалились всей семьей в Германию.

На расслабленном лице Богдана медленно расплывается улыбка, глаза полузакрыты. Он вспоминает. А на Вадима наваливается тоска. Как хорошо, думает он, что его жена и дети живы. Случись с ними что-нибудь и вряд ли мы бы с ним так мирно сидели здесь. Богдан открывает глаза:

– Там в парке мы увидели множество табличек, начинающихся словом "верботтен", а что именно "верботтен", непонятно. Ты наводишь телефон на такой текст, программа переводит его на русский или украинский, заменяя оригинальный текст на переведенный и на экране кажется, что объявление всегда было написано на твоем языке. Сразу все становится понятным и ты немедленно становишься законопослушным туристом. Ты это имел ввиду?

– Вот именно! А теперь, представь себе, что на тебе очки дополненной реальности с таким-же переводчиком. Тогда, если графика хороша, ты в какой-то момент забудешь о переводчике и тебе будет казаться, что в Дрездене все объявления изначально были написаны по-украински. Понял?

– Еще не совсем…

– Ну после… м-м.. после того случая… Я подумал, а что если все мы носим такие очки? Они невидимы, эти очки, и не даны нам в ощущениях, но они есть. И то, что мы видим, это наложение чего-то там на реальность, а не реальность в чистом виде.

– Ни хрена себе! Так ты думаешь…?

– Да! С нас на какое-то время сняли эти очки. Даже не сняли, а слегка приподняли на лоб.

Давным-давно у Вадима была близорукость и он носил очки. Позже он сделал операцию и избавился от очков, но до сих пор помнил свои ощущения, когда очки случайно сдвигались на лоб и часть окружающего он видел через края линзы. В зависимости от аберрации он видел предметы то неестественно четкими, то слегка искаженными. Если же очки соскальзывали, то мир становился непонятным: расплывчатым, туманным. И эти ощущения он сейчас, запинаясь на каждом слове, пытается донести до собеседника. Тот долго молчит в задумчивости и Вадим решается поторопить его:

– Итак?

– Так ты думаешь…? – повторяет Богдан.

Похоже, ему трудно подбирать слова и Вадим решает помочь.

– Очки, Даня, это всего лишь грубая аналогия. Правильнее будет говорить о слоях реальности.

– Слоях?

– Да, ты не ослышался. На каждом из нас, думается мне, не одна пара псевдо-очков, а много, может быть даже бесконечно много. Впрочем, слои реальности едины для всех, не так ли? Или нет?

– Мы же никогда не обсуждали то что видели – ворчит Богдан – Откуда же мне знать. Может, попробуем?

Говорить об этом было тяжело и больно, но они сумели выдавить из себя нужные слова и выяснилось, что оба видели одну и ту же картину текущего горизонта. Только "ничто" вместо неба им описать не удалось, да они и не пробовали, лишь сошлись на том, что небо сменилось на нечто невообразимое.

– Понимаешь – продолжает Вадим – Вполне возможно, что реальность, в которой мы живем, не является единым целым, а состоит из множества слоев, каждый из которых дополняет предыдущий.

– Зачем? – удивляется Богдан – Мы же предполагаем, что в природе властвует целесообразность. Какой смысл в твоих слоях?

– А что если очередной слой предназначен для еще одного класса существ? Самый нижний слой для амеб, более сложный, повыше – для пресмыкающихся, еще выше – для млекопитающих. И каждый новый вид существ может видеть как свой верхний слой, так и все слои под ним. На нижних слоях существа живут в простой и несложной реальности, ограниченной основными законами физики. Следующие слои постепенно дополняют эту реальность новыми элементами, такими как энергия, сознание, интеллект. Каждый новый слой реальности предоставляет и новые возможности для существ живущих над этим слоем. Именно поэтому мир какой-нибудь козы богаче мира червяка или ящерицы.

– Ну, ты и даешь! Тебе самому это не напоминает слоеный пирог? А самый верхний слой такой реальности, самые ее сливки, он для кого? Для нас? Для людей?

– Ты знаешь, я не уверен… Наверное, в нашей реальности есть еще пара-тройка слоев над реальностью той же козы. Но почему ты решил, что наша реальность последняя?

– Тогда для кого…?

– Давай вернемся к нашей козе. С уровня своей, козьей реальности она, надо полагать, видит человека каким-то образом, но как именно она его видит? Может быть мы для нее нечто вроде законов природы, подобно смене дня и ночи для нас с тобой?

– Ты намекаешь…? – Богдан в изумлении вытаращился на Вадима.

– Почему намекаю? Я прямо говорю…

– И мы…?

– Вполне возможно.

– Но… По моему, мы вернулись к понятию…– Богдан запнулся, сделал неестественно большую паузу и неуверенно продолжил – …Бога.

Вадим пожимает плечами. Вопрос веры для него никогда не был актуальным. Себя он полагал агностиком и допускал существование высшего существа (или существ), но никогда не считал, что молитвы или ритуалы помогут в общении с ними. Где-то там, в глубине души он уже давно сформулировал для себя концепцию слоев реальности, которую сейчас излагал Богдану. Вот только выразить ее словами он даже не пытался, наверное в этом просто не было необходимости. Не было до сегодняшнего дня.

– Не все ли тебе равно? – искренне удивляется он.

Богдан молчит. Может быть он ходит в церковь по воскресеньям, думает Вадим, целует руку батюшке, привычно крестится на купола. А тут заявляется какой-то нехристь и пытается разложить по полочкам то, что так удобно было считать непознаваемым. Ну а что прикажете делать, если так хочется именно познавать? В этом случае самым разумным будет оставить богословские споры до лучших времен. Поэтому он продолжает разговор так, как будто собеседник и не задавался трудными вопросами: