Валерчик привычно кивал.
– Ну, пойдем что ли? Бутерной колбасы купим.
Валерчик колбасу любил и закивал уже осознанно. Однако колбасы он в тот день не получил. У их дома крутились румыны. Они обошли всё кругом, дотошно осмотрели, едва ли не обнюхав, а затем один из них, постарше, распорядился на ломаном русском:
– К обеду приедет немецкий офицер, будет жить. У тебя жить. Работать будешь. Обслуживать, кормить.
– А дети? – растерялась Домна.
– Разберёшься, – отмахнулся полицай.
Напуганная Домна поспешила вымыть квартиру. Схватила Валерчика за руку и оттащила в самую маленькую комнату. Неожиданно накричала, когда заканючил, напоминая про колбасу.
– Сиди здесь. И ни за что не выходи! Накажу!
Потом прислала Леню, чтобы они играли вместе и не мешали. Домна редко сердилась на внука, и Валерчик в этот раз с непривычки слушался Лёньку.
Едва успела прибраться, как на машине привезли сорокалетнего плешивого здоровяка с лоснящимся подбородком и тупым армейским взглядом. Это и был важный немец – полковник Юрген Бальк. У ворот тут же выставили патруль.
Домна слышала, что немцы, в отличие от румын, чаще покладисты и снисходительны, но этот оказался вспыльчивым и грубым. Сперва осмотрел квартиру. К чему придраться не нашел и дал денег. Похвалил:
– Ты красивая баба.
А потом, когда зашёл в дальнюю комнату и увидел мальчишек, выказал недовольство. Дети раздражали полковника Балька.
– Завтра, чтобы детей не было.
Пришлось умолять.
– Они не помешают, герр полковник, они тихо играют.
Бальк еще раз оглядел «красивую бабу» и, кажется, смягчился:
– Чтоб из комнаты не выходили.
Потянулись мучительные месяцы жизни с Бальком. Домна делала вид, что не замечает интереса к ней. Тогда немец выказывал недовольство: кричал, что Домна не при деле, хотя та делала всё – готовила, мыла полы, чистила кастрюли. Однажды даже ударил. Застал за расклейкой листовки на столбе и с размаху всадил кулак в плечо.
– Ты что творишь? Сдурела? – глаза его почернели от гнева.
Домна страха не показала.
– А что я творю? – она поднялась с земли и прикрыла столб с листовкой спиной. – Это ваши продают. Самолёт пролетел, скинул. Каждый может купить на площади за пять марок.
– Наклеила зачем?! – не нашёл другого аргумента немец. Кажется, он впервые узнал про торговлю советскими листовками.
– Раз продают, значит разрешено! А дворники клеят, чтоб все читали. Это и не листовка… Это новости с фронта!
Бальк ничего не ответил. Сорвал листок и, скомкав в кулаке, пошёл к себе. Страх отпустил Домну, и она села тут же рядом на ступеньки, но всё же не удержалась и крикнула вслед:
– А пять марок? Я последнее выскребла!
Потом засмеялась:
– И, правда, что творю? Совсем дура, страх теряю.
В последнее время появилось чувство какой-то защищённости: пока с ними живет важный немец, никто не ворвется среди бела дня, не обстреляет, не ограбит. Она стала спокойнее уходить из дому, оставляя детей одних. Это чувство мнимой безопасности и привело к беде. Мальчишкам невыносимо стало сидеть взаперти.
Домна, конечно, выпускала их, когда Бальк уходил. Но когда шла работать, строго наказывала шестилетнему Лёньке, чтоб занимал Валерчика играми.
Через какое-то время дети осмелели. Немец, словно, забыл о них, и Лёнька, глядя на Валерчика, тоже вошёл в комнату Юргена. Они с удовольствием заглядывали в самые интересные места: комоды, шкафы и холодильник, что немец приволок с собой. Валерчика холодильник поразил больше всего. Он никогда не видел подобного железного шкафа с тяжелой дверью на петлях и круглой крутилкой наверху. Агрегат громко стрекотал, и мальчишки легли на пол, чтобы поразглядывать мотор.
– Такой не украдут, – хихикал Лёнька, – не поднимут!
Валерчик тоже смеялся. Ему нравилось приключение.
– Аклой! – потребовал он, указывая на дверь, но Лёнька всё ещё смотрел на мотор и отмахнулся. Пришлось открывать самому. Думал, сил не хватит, но оказалось неожиданно легко. Валерчик приподнял чёрный штырёк, и дверь распахнулась.
Вечно голодные мальчишки с каким-то благоговейным страхом смотрели на банки сметаны, сливок и чесночного саламура, на большую миску с биточками из тюльки, на кастрюлю, доверху наполненную голубцами «с мизинчик», на кусок жёлтого масла, завёрнутого в бумагу.
– Чёй-то он… – ухмыльнулся Ленька, – голубцы саламурить собрался? Вот же фрицы дурные, это ж для ухи!
А Валерчик с восторгом смотрел на то, что любил больше всего: колбасу с хребтовым шпиком. В холодильнике немца лежало шесть маслянистых перчёных палочек, почему не взять одну? Лёня инициативу подавил. Он уже что-то соображал и понимал, что за кражу немец не выпорет, как мамка, а сделает что-то страшнее.
Домна отругала, как узнала, что они ходят в комнату Юргена Балька, и стала запирать дверь.
Валерчик злился. Он ощущал, как жизнь изменилась именно с приездом плешивого немца. Во двор спозаранку нельзя, только когда тот уйдет. С бабушкой двор мести тоже нельзя. Даже в собственном доме играть нельзя. Нужно сидеть в тягостном заточении и ждать, когда бабушка выпустит. Чувство протеста зрело понемногу. При малейшей возможности Валерчик бежал к комнате Юргена и упрямо дергал ручку двери, проверяя, не открыто ли. Ведь там стоял холодильник, в нем лежала колбаса, а ещё… Ленька сказал, что немец разозлится, если взять колбасу. Досадить немцу казалось важным. Нужно лишь дождаться, когда бабушка забудет запереть дверь.
Однажды Валерчику повезло. Схватив колбасу, он побежал в самое безопасное место – во двор. Солнечную тишину нарушало лишь курлыканье голубей, но внезапно раздался шум приближающегося мотора и в калитку вошёл плешивый немец!
Юргену оказалось достаточно двух шагов, чтобы поймать улепётывающего мальчишку за шкирку. Валерчик успел лишь испуганно пискнуть, как повис в воздухе. Немец встряхнул беглеца, отчего нарядный бант мальчишки, повязанный на шее, сбился набок. Натянувшийся ворот пережал горло, и Валерчик сдавлено захрипел, дёргая в воздухе ногами. Он выронил уже надкусанный кусок колбасы, отчаянно пытаясь уцепиться за рукав немца.
–Шайзе, – с отвращением сплюнул Бальк. Чёрное дуло новенького самозарядного вальтера глянуло прямо в лицо двухлетнего малыша. Он увидел пистолет совсем близко, казалось, ощутил его металлический запах и привкус, хотел заглянуть в самое дуло.
Бальк не спешил стрелять, прорычал что-то на своём и безжалостно швырнул мальчишку на камни мощёной площадки. Валерчик шлёпнулся, выставив вперёд локти, и зашёлся высоким пронзительным плачем. Юрген пнул его сапогом под зад, чтоб тот замолчал, но мальчишка заверещал ещё отчаяннее.
Стая потревоженных голубей взметнулась с крыши в серое весеннее небо, а где-то наверху захлопнулись окна. Двор словно вымер. Лишь бдительный часовой на мгновение выглянул из ворот посмотреть, что случилось. Увидев разъярённого немца, смущённо исчез.
– Сейчас ты запоёшь у меня, сейчас я тебе покажу, – злился немец. И Валерчик запел. Он воспринял слова немца, как приказ.
– Ты ушва!.. На свиданье с любовником!..
Юрген опешил и недоумённо уставился на ребенка. Дуло вальтера опустилось в землю. Тело немца запрыгало и задвигалось в судорогах и через секунду ходило ходуном от смеха.
В этот момент подоспела бабушка Домна. Сжав руки перед грудью, она бросилась на колени.
–Найн, – взмолилась отчего-то на немецком, – Битте, найн.
Голос её срывался.
– Я сделаю тебе хорошо, – искренне удивился Юрген. – Красивая баба, но глупая. Живешь, как скотина. Подумай о себе.
– Пожалуйста, не трогай ребенка, – бабушка почему-то сжалась.
В этот мгновение Валера понял: что- то происходит… Он не мог знать, что одно неверное движение или слово – и полковник Бальк убьёт их прямо здесь, во дворе. С той же лёгкостью, с какой пристрелил глухого почтальона, принёсшего дурные вести, как избил до полусмерти молодого румына, как выплеснул кружку с кипятком в лицо торговке виноградом, назвавшей слишком высокую цену. Полная вседозволенность и абсолютная безнаказанность на удивление быстро превращают иного человека в жесточайшее из всех живых существ.
– Убей меня! Пожалуйста!.. Убей меня!.. – целовала сапоги немца бабушка. – Не тронь ребёнка! Убей меня.
Она стояла на коленях, прижималась лицом к сапогам немца и рыдала. Валерчику впервые стало по-настоящему страшно. Он почувствовал, как беззащитен. Бабушка, казавшаяся самой сильной, самой главной, самой надёжной, молила противного немца.
Гладкое, мясистое лицо Балька удивлённо вытянулось, он попытался сделать шаг назад, чтобы освободиться, но бабушка вцепилась крепко. Немец покачнулся и чуть не потерял равновесие.
– Пожалуйста, пожалуйста, – она целовала по очереди каждую ногу немца. – Ребёнок больше не потревожит. А я буду работать!.. Ещё лучше! Сколько угодно, сколько надо!
Бальк резко наклонился и, ухватив Домну свободной рукой за волосы, поднял с колен. Затем оглядел её лицо и с каким-то сожалением кивнул:
– Гадёныш обязан тебе жизнью. Пусть помнит.
Валерчик запомнил. Только вовсе не то, что хотел Юрген Бальк.
После того, как ушёл немец, бабушка Домна не утешила, не приласкала, а стала ругать. Она кричала, что Валерчик взял чужое. Много раз повторяла слово нельзя. И, возможно, неосознанно… что там можно осознать в два года? -
но Валерчик понял для себя, что прав всегда сильный. Он запомнил это чувство беспомощности, запомнил яркое желание не слушаться Домну, а брать… брать это чужое, которое брать нельзя. Чтобы не чувствовать себя слабым, не чувствовать беспомощным. Чтобы стать сильным, самым сильным. Назло всем.
Домна не молилась. Она не умела. Однако, даже не высказанное, кто-то же услышал. В один из дней она с детьми ушла на привоз, а возвратившись, дома ни немца, ни его охраны не обнаружила. 10 апреля 1944 года советские войска нанесли тяжёлое поражение немецким и румынским армиям. Одесса была освобождена.
Неожиданно для Домны Валерчик, наконец, сказал «мама». Сказал ей. Домне. Вскрылось последнее, от чего она бежала.
Страшный вопрос: добралась ли тогда Женечка до партизан? Смогла ли дочь уйти в катакомбы? Есть ли у Валерчика мать? А с ребёнка – какой спрос… Растёт с Лёней, как с братом, слышит от него это: мама, мама. Разве поймёт, что Домна не мать ему… Только что делать ей самой? Пусть зовёт? Пусть думает, что есть у него мама?
Сомнения разрешились, когда с фронта пришло письмо. В треугольном конверте фотография Жени. Девушка сидела за столом, одной рукой обнимая Валериного мишку, в другой держала сигарету. Домна перевернула фотографию и увидела знакомый почерк:
«Родителям и дорогому сыночку Валерику. Посылаю вам мою фотографию и прошу её сохранить и вспоминать свою дочь, а Валерику – мать, которая его любит и никогда ни на кого не променяет».
И, как обычно, её дописка в конце: «Если дорог оригинал, храните копию».
Глава II. Мария Николаевна
1945-1955
Маму с папой Валера впервые увидел в конце сорок пятого. Мама была веселой, ласковой и невероятно красивой.
– Сыночек мой! Валерик! – кружила она его, покрывая поцелуями.
Папа показался чересчур громким и даже немного грубоватым. Резко подбросил Валерика вверх, желая рассмешить. И сильно расцеловал, отчего сын скривился, пытаясь вырваться.
– Ты что, нюня? – щекотал Володя сорванца, опуская его на землю.
Бабушка Домна вступилась. Шепотом, чтобы лишний раз не тревожить внука, рассказала про Балька. И в таких красках, что едва на колени не упала, изображая сцену.
Володя качал головой и с улыбкой глядел на сына, Женечка охнула, а Валерик мигом смекнул: нюней быть нельзя. Папе не нравится.
В оккупированной румынами Одессе Валера рос в основном среди женщин. Редкие мужчины выглядели боязливыми и робкими. Оккупантов же он воспринимал как чужих: врагами. Потому отец одновременно и восхищал, и вызывал настороженность. Папа не походил ни на потакавшую ему во всём бабушку Домну, ни на ласковую, мягкую маму.
Поначалу отец всюду брал Валерика с собой. Гулял и много, озорно шутил. Бывало, Валерик задумается, а Володя подкрадется сзади, чтоб напугать. Мальчик вздрогнет, но вида не подает, что испугался.
Так как родители вскоре устроились на работу, Валера остался жить у бабушки. И жизнь пошла привычным чередом.
Женечка с Володей, пропустившие первые три года сына, не возражали против чрезмерной самостоятельности Валеры. Они мало успели пожить бок о бок – разлучила война. И теперь словно навёрстывали. Пытались проникнуть сердцем и умом друг в друга, увидеть то, что раньше не видели. Война задала некую точку отсчета: жить одним днем, брать от него как можно больше.
Однако на выходные бабушка непременно вела внука к родителям в коммунальную квартиру на улицу Коминтерна.
Там Валерик раззнакомился со всеми соседями. Общительный красивый мальчик нравился. Особенно соседей забавляла его увлечённость песнями. Он быстро схватывал мелодии и слова, а потом удивлял умением мастерски скопировать исполнителя.
–В бананово-лимонном Сингапуре… – доносилось из радиоточки танго Вертинского, а Валерик, копируя жеманную манеру певца, подпевал:
– Когда поет и плачет океан…
Или чередовал реплики Благова, Марковича и Гофмана, ловко меняя голос:
– Соседка влюбилась в кого-то из нас: Мандолину!.. гитару!.. и бас!..
При этом так пылко поглядывал на соседку по квартире Полину Леонидовну, часто заказывавшую песню, что та смущалась. Будто перед ней стоял не мальчик, а знаменитое трио в полном составе.
Валерик охотно откликался на просьбы спеть что-нибудь популярное, часто звучавшее на радио: «Еде-еду-еду я по свету…» из «Счастливого рейса». Хватал крышку кастрюли и барабанил ею в такт по столу.
Легко перенимал и женскую манеру исполнения. Задумчиво тянул: «Каким ты был, таким ты и остался…». И советская селянка звенела не менее полнозвучно, чем у Ладыниной.
Однако сам он тяготел к песням мятежным, драматичным, отчаянным. Валере нравилось не просто петь, но и отыгрывать, потому строгости исполнения он предпочитал вызов, удаль, вокальную экспрессию.
… Пожилая итальянка Инна Вадимовна Скуфатти, преподававшая в академии сольное пение, пыталась донести до него важность сохранения детской фальцетности:
– Не перенапрягай голосовую мышцу! – волновалась она. – Испортишь голос!
Какое-то время Валера беспрекословно следовал всем советам. Ведь репертуар песен, звучавших на радио, исчерпался. А на комоде Инны Вадимовны стоял заветный зеленый чемоданчик – ленинградский патефон «Дружба». С пластинок итальянки он выучил «Цыганскую скрипку» и, подражая драматичному тенору Фернандо Орландису, изображал цыгана вида печального и страстного:
– «Oh zigano dall'aria triste e appassionata!» – вскидывал голову и, прижимая руку к сердцу, пел он, – «che fai piangere il tuo violino tra le dita…!
После страстного танго, переключался на нежную баркаролу «Далекая земля»:
– «Lonta-a-a-no… tutti abbiamo una casa…» – и, казалось, что он, в самом деле, венецианский гондольер, в песне рассказывающий о том, что далеко-далеко у всех нас есть дом.
Тогда же, с возвращением родителей, Валера узнал, что у него есть и другие бабушка с дедушкой. Не то чтобы Домна намерено скрывала. Просто ее отношения до войны с четой Ободзинских не задались. Те хорошо приняли мягкосердечную красивую Женечку, но Домне казалось, что Ободзинские считают ее невыгодной партией для Володи: девушка без образования и талантов. Независимость и гордость подсказывали держаться подальше от «снобов», ведь Иван Фабианович Ободзинский относил себя к польской интеллигенции, а Мария Николаевна и вовсе была дворянкой из рода Борщевских. Домне не нравилось всё: и чрезмерная расточительность Марии Николаевны, и привычка устраивать дома концерты. Однако молодые не посчитались с мнением Женечкиной мамы и все равно поженились. Домна обижалась, отказывалась ходить в гости и к себе не звала:
