– Что ты думаешь на счет Курицина?
Хирург живо представил тезку Снегирева. Живой, торопливый, активный… Но, очень молодой. И, грамотный врач. Жадный до обучения.
– А не слишком молод?
– В том-то и дело. Но, краснодипломник, что не спросишь – на зубок.
– Это и пугает.
– Отчего же?
– Когда все знаешь, думать не получается. Случись что в учебнике не прописано, вот тебе и паника.
– Верно… Но, из хорошей семьи, – перехватывая недоуменный взгляд, продолжил, – я, Игорь, вот что думаю: для хирурга воспитание большую роль играет. Если родители, а дай Бог – бабка с дедом – интеллигенты, так они и людей любить научат. А в профессии хирурга любовь к людям не последнюю роль играет. Снегирев – без роду, без племени. Одинок. А одиночество человека озлобляет. Кто одинок, только о себе думает. А Курицин – педант. Выдержан. Голос на пациента не повысит. Бранного слова от него не услышишь. Не опаздывает, ко всем мероприятиям заранее готовится. Надежный, что ли? – подбирая нужное слово, задумался заведующий.
– А как ассистирует?
– Для его возраста – хорошо. Сравниваю с твоим любимцем, Снегиревым, земля и небо. Я когда оперирую, все на Снегирева ненароком поглядываю. А в глазах того – всегда усмешка. Будто не ассистирует, а экзамен принимает. Хотя, признаюсь честно, нареканий нет. Но, и надежности в нем не чувствуешь. Кажется, позови с операции на море убежать, еще халат на пол не упадет, а он уже по лестнице скакать будет, – пошутил пожилой врач. Доля правды в словах была. – Будто школяр на перемене.
– Что верно, то верно, – согласился Игорь Маратович. – Только вот это в нем мне и нравится. Живой он, но… очень умный. Справится, Кирилл Афанасьевич… Интуиция, что ли? Не по учебникам, по разумению живет. А Курицин бумажную истину в жизнь тянет. И знаете, Курицин в медицину влюблен по молодости лет, а у Снегирева любовь до самой старости продлится. Единственно настоящая.
– Ладно, – подвел итог заведующий. – Раз единого мнения нет, ты, Игорь, к обоим присмотрись. И я присмотрюсь.
Игорь Маратович, задумчиво покручивая ключи на пальце, застыл в коридоре, мыслями разбегаясь и, прыгая в будущее, пронзая его. И думал он не о новом назначении, а осилит ли свое молодой и амбициозный Снегирев. Или, поднявшись на высокий пьедестал, рухнет, сильно расшибившись. Власть ничтожных делает ничтожнее, а великих – величественнее. Игорь Маратович так и не понял за десять лет совместной работы, каков Сашка Снегирев.
«Дела рутинные подождут, – подумал заведующий, принимая решение. – Сколько не разгребай, насыпаются новые. В экстренную загляну. Снегирев дежурит, посмотрю. Не зря ли рекомендовал… Сомнения предательству равны… – процитировал сам себя».
Спустился двумя этажами ниже по темной лестнице. Привычка. Каждая ступенька знакома. Каждая выщерблина чувствуется ногой, как родная.
В ординаторской свет не горел.
– Вот, негодники, – беззлобно возмутился Игорь Маратович. – Ведь вчера только разнос от главврача получили, что спят на дежурстве.
Открыл дверь. Шагнул.
– Снегирев, ну сколько раз просить не шуметь, – услышал он сонный голос операционной сестры.
– Та-а-а-ак…
– Ой! – испуганно послышалось со стороны кушетки. – Это вы, Игорь Маратович?
– Нет, тень отца Гамлета.
– Простите, я…
– А Саша где?
– К «своей» девочке пошел в гнойную… – уже спокойнее ответил голос.
– Та-а-а-ак… – протянул заведующий, стараясь нагнать страху на персонал, гнева не испытывая.
Нину после госпитализации и длиннющих манипуляций, определили в палату. Она вторые сутки стоически выносила боль, и заплакала один раз, когда ее перекладывали с носилок на кровать. Больше не жаловалась, только в глазах, когда приходила в себя, стояли слезы.
Саша Снегирев, спустя два дня от указанных событий, приняв смену, сразу появился у нее, хотя отделения гнойной хирургии никоим образом не касался. И после несколько раз в течение дня заглядывал проведать. Родителей чурался, как и они его. Однажды столкнувшись в коридоре, сухо кивнул и прошел мимо.
После выкачки гноя и промывки сустава Нине стало легче, боли поулеглись, но высокая температура держалась. Сам Снегирев не верил в благоприятный исход. Грозные симптомы не проходили, и желание помочь девочке ограничивались слабыми возможностями обычного врача.
Игорь Маратович столкнулся со Снегиревым в дверях отделения.
– Ох! – вздрогнул от неожиданности Саша, выдернутый из тяжелой задумчивости появлением начальства. – А ты чего, Игорь Маратович, здесь делаешь?
– Я? Я-то, как раз, могу быть где угодно, а вот вы, Александр Борисович, по-моему, на сутках. Чего вот ты здесь делаешь? Отделения перепутал?!
– Увы, нет.
– Опять ты разболтался, Снегирев. Без нагоняя, как без пряника!
– Да, я и пряники не очень, Игорь… Маратович, – признался по-свойски тот.
– О-о-ох, Снегирев! Очень уж самостоятельным стал! Не можешь, как все?! Приказ на дежурствах не спать знаешь? – хирург кивнул. – А у Снегирева смена спит! Самого Снегирева – в помине нет!
Повисло молчание. Игорь Маратович непонятно сорвался. Оттого, что перехвалил? На должность, которую сам несколько лет занимал, предложил? Ответственность лишнюю, ненужную, и, главное, неоправданную, взял?
Саша не знал, что сказать.
– И что там за история с оживлением? Опять за старое? Лекарств, поди, уйму, перевел! Главврач на составляющие изойдется! Был приказ прекратить оживления?
Тут возмутился Снегирев.
– А вы со мной так не разговаривайте! Что значит: «Хирургам не спать по ночам?» А если больных нет? Бог миловал, никого не привезли, тяжелых нет. Почему ночью не спать? Ждать? Хорошо, сейчас я шатаюсь неизвестно где. А утром был на операции… – он замолчал, подбирая слова, чтоб дальше не подогревать спор, готовый перерасти в перебранку. – И оживлять, конечно, буду. Как можно дать приказ не оживлять? Тут и говорить нечего. Если один из ста домой уйдет, и то игра стоит свеч.
– До чего же ты мыслишь узко! Как бы сказал главврач: «не по-государственному».
– Так ведь «по-государственному» не всем дано!
– Саша, – чуть ли не взмолился Игорь, понимая, почему Кирилл Афанасьевич не желал видеть Снегирева ведущим хирургом. Он упрямством и гонором кого угодно с ума свести мог. – Но ведь и тут правде есть!
– Какая?
– Лекарства дефицитные переводишь – толку – ноль!
– Не ноль! – упрямо насупился хирург.
– Около того… – ответить оказалось нечего. Процент успешных оживлений и в самом деле, был невысокий. С такими оживлениями не всякие клиники справлялись.
– А вот приспичит использовать, хватятся, а… Снегирев на прошлой неделе трупы оживлял! И что делать? Морг пополнять? … – видя, как словами своими окончательно ввел в тоску хирурга, похлопал по плечу. – Понятно – главный – самодур, – легко согласился он. Зная новость, о которой будет молчать до последнего. – Он не врач, администратор. Снабжение – проблема администратора. Оживлять – не оживлять, когда не знаешь, что дальше будет – философская. А философию за уши притянуть до уровня реальности – наша с тобой проблема. И пока ты ее решать не научился.
Снегирев вернулся в ординаторскую удрученным. «Хошь – не хошь, а Маратыч прав». Саша понимал, что берется за невыполнимые задачи, ни технически, ни по уровню опыта. Наивно полагая, врач – не только, кто облегчает боль, но и побеждает смерть. Наивно настолько, что мысль пряталась под грудой цинизма, которым пропитался каждый поступок.
Свет горел на полную. Верная операционная сестра Марина с важным видом кипящей работы заполняла истории болезней, переписывая кучу макулатуры.
– Между прочим, – сварливо и привычно сказала она, – это не моя работа.
– И не моя, – парировал Снегирев.
– Ой, ли? – подняла глаза. – Попался Игорю?
– И попало, и попался, – грустно согласился Саша. И развалился в кресле, закидывая ногу на ногу. – Пишите, пишите! Один важный мыслитель, – бросил, намекая на главврача, – сказал: «Ваше лечение – это ваше личное дело. Сделайте запись в истории болезни, и тогда это уже станет наше общее, можно сказать, государственное дело».
Схватив из неопрятной стопки бумаг историю болезни, начал лениво перелистовать.
– Почему у нас принято писать – конечности. Есть же нормальные русские слова: рука, нога. Конечность – научнее, что ли? В этих названиях – скотство одно. Конечности!
Марина подняла красные от усталости глаза.
– Тебе, Снегирев, другую специальность выбирать надо было.
Тот удивленно воззрился на нее, кривя лицо в вопросительный знак. Получилось впечатляюще. Детей пугать.
– Поступил бы на философский. Студентов мучил, а не средний медицинский состав. Как не придешь на смену – лекции по истории жизни великих людей. А в перерывах – рассуждения о сущности бытия.
– Темный ты человек, Марина, – отмахнулся Саша, демонстративно отворачиваясь. – В перерывах у нас – операции… Но, в остальном – ты права. Работа у нас философская. Где к людям ближе – там тебе и философия.
– Кстати, о людях, – прервала неуемный поток мыслей Марина. – Как думаешь, будет жаловаться Дубова?
Хирург замолчал, переваривая…
– Будет, – уверенно заключил Саша, взвесив все огромные «за» и малохольные «против». – Рука-то ведь плохо работает.
Ее привезли без сознания. Раздробленная кисть правой руки. Огромная кровопотеря. Шок. На беду Снегирева, на ее счастье, оказалась на его смене. На беду, потому как жаловалась изо дня в день. Могла бы писать – писала. На счастье, Саша оказался единственным, кто отказался от ампутации.
– Так ведь спасли руку. Могла вовсе лишиться.
– Ну, что ты говоришь. Рука ведь попорчена. Есть, а не работает. И не верит, что может разработаться.
– То есть, не было бы руки, она не жаловалась. Не на что было б… – мрачно пошутила Марина. – Вот и примеряй теперь философию на неблагодарность. Философ доморощенный, – хохотнула, и склонилась над историями снова.
– До чего ж глупо: не было б руки – не было б жалобы. Ерунда какая-то… Мячи теряет, физиотерапией не занимается… Жалуется вечно, ноет. Виноватых ищет, – задумчиво проронил Снегирев. И себя оборвал, – Больно! Больно, потому и ищет. Больной – от слова боль. И кажется страшно несправедливо, почему именно у меня? … Ладно, – подскочил. – Пойду к Нине схожу.
– Ты же только у нее был.
– Разве? – задумчиво глянул на часы, висевшие под потолком. Их мерное, кварцевое щелканье, едва свет в ординаторской тух, и Сашка пытался задремать в неудобной позе на неудобном кресле, необычайно раздражало. Хотелось, пока никто не видит, забраться на стул, аккуратно снять и с пролетарской ненавистью запустить в стенку. Чтоб разлетелись в разные стороны, по углам. Но, хирург сдерживался, так как эти самые мучавшие его часы подарили Марине на день рождения. И они сразу здесь прижились. – Да… Точно…
– Переживаешь?
– Переживаю…
– Так все серьезно?
– Серьезно. Если в ближайшие день – два воспаление не остановится, надо ампутировать выше колена, – он пальцами показал «ножницы», будто отрезал. Сморщился от душевной боли, резанувшей через всю грудь. Протер глаза, отгоняя неприятное чувство беспомощности.
– Грустно, – сказала сестра. – А родители? Родители как?
– А родителей, – сказал, словно отрезал, Саша, – мне не жалко!
– Зря ты так, Саша. Они ведь хотели как лучше…
– Благими намерениями…
Марина, не отрывая взгляда от стола, пожала плечами.
– Злой ты, Сашка. Не любишь людей.
– Не люблю, – согласился Снегирев.
– Единственное, что ты не научился делать хорошо – любить. Ненавидеть и кривляться – легче.
– Русские придумали любовь, чтоб не платить деньги, – философски, с примесью цинизма изрек врач.
– Да-а-а, – протянула сестра, – недолюбили тебя в детстве.
– Ой, не об том ты, Марина, – сказал хирург, уводя разговор в другое русло.
Но, она, женщина с большим жизненным опытом, собиралась им делиться, не спрашивая чужого желания.
– Понимаешь, Саша, есть вещи, которым в университетах не учат. Например, человеком быть. Их ведь тоже жалеть надо. Не могут люди предусмотреть всего. Не дано…
– Да, брось ты, Марин. Главный инструктор в любом деле – голова. Хочешь подчинить себе судьбу, подчини чувства разуму, – изрек он слова давно умершего великого.
– Опять ты со своими философами. А просто по-человечьи относиться к тем, кто глупее или слабее не получается?
– Нет, – и снова, защищаясь от темы, которая была неприятна, изрек, – «Даже лютый зверь испытывает жалость. Мне же жалость не известна, ибо я – ЧЕЛОВЕК»
– Специфическая логика для хирурга.
– Какая есть.
– Если б я не знала тебя в поступках, подумала… – она замолчала, не желая продолжать.
Саша и не хотел слушать. Разговор повис в недосказанности.
Глава 3.
Снегирев и Чичурин.
