Нине откачивали гной, дренируя сустав. Эффекта не было. Температура подымалась до сорока одного, и падала до тридцати пяти. Перепады сопровождались проливным потом. Словно трусило девушку на электрическом стуле.
Олег Чичурин, обеспокоенный состоянием, тщетно пытался дозвониться Снегиреву. Набирал забитый в память, номер, настропаленный Семен Андреевичем. У того неожиданно проснулась вера в опального хирурга, хотя Саша к ним отнесся крайне холодно.
– Олег, Олег, ну что же нам делать? – спросил исстрадавшийся отец, денно и нощно несущий дежурство у палаты. Казалось, прописался он здесь, и не уходил домой есть. Нехитрую снедь приносила жена, окончательно истосковавшись и превратившись в старуху за несколько дней.
Казалось, в отделении за Ниной не приглядывали. А факт, что привезли ее Чичурин и Снегирев, ежечасно совали носы в дела неподвластного им отделения, вызывало раздражение и обратную реакцию. Было ли это правдой – сказать трудно, но, Семен Андреевич этому верил, разочаровавшийся не только в жизни своей, но и в обществе, которому служил верой и правдой долгие годы.
И каждый раз, когда закрывал глаза, пред ним возникала картина, ставшая Голгофой на долгие годы последующей жизни.
… – Ой, – махнула рукой участковая, – далась вам эта хирургия. Ничего серьезного я не вижу. Ушиб… – она еще раз внимательно потрогала коленку Нины, сморщившейся от прикосновений, – потерпи, потерпи. Не так уж это и больно, – сварливо, заглядывая в глаза девушке, сказала она. Встала с корточек, вернулась на место.
– Как, говорите, фамилия хирурга?
– Снегирев, по-моему, – неуверенно сказал Семен Андреевич. Он как ребенок радовался, что врач в больнице оказался перестраховщиком, выписал кучу ненужных лекарств, требовал… да-да, именно требовал, госпитализации.
– Успеет ваша дочка к вступительным экзаменам поправиться. Кем ты хочешь стать?
– Хореографом, – сквозь боль улыбнулась Нина. Она тоже радовалась, что не придется лежать в больнице, теряя драгоценное время. И она, как и планировали и мечтали родители, скоро, совсем скоро, уедет из родного города навсегда, начиная новую, более достойную, чем у них, жизнь. Правда, девушка еще с трудом понимала, что таки умные, воспитанные люди подразумевают под достойной жизнью.
– Полежишь несколько дней, отдохнешь. Наложите фиксирующую повязку, чтоб нога была в покое, выпишу согревающие мази, опухоль снять… Ушиб. Обычный ушиб. Скоро бегать будешь, – ободряюще улыбнулась врач, такой теплой, материнской улыбкой, что сомнения, мучавшие Нину и Семен Андреевича несколько дней кряду, отлетели прочь.
Едва дверь за ними закрылась, врач всплеснула руками.
– Нет, ну, ты представляешь? Это Снегирев совсем обалдел! Мало того, что взятки без меры берет, так уже и госпитализирует всех подряд, чтоб денег побольше содрать, – сказала она медсестре, находившейся тут же, в кабинете. – Знаю я, как они от аптек процент за проданные лекарства получают! Тут работаешь, пенсии на жизнь не хватает, внуков поднять хочется, а эти… совсем меры не знают.
– Я слышала, он операции сложные делает!
– Да что ты говоришь! – раздраженно перебила участковая. – Возьмет десять пациентов, покалечит, дай Бог, шесть живыми уйдут. А он лавры Спасителя нацепит! Потом скажет, что неоперабельных лечить взялся! И нет же гнева Господнего на него!
И вдруг Семен Андреевич вздрагивал, потому как каверзная, настырная память, такая нежалостливая к старику, что он иногда плакал, показывала ему совсем другую картину…
Снегирев, с налитыми кровью глазами, от остервенения потрясающий сильными руками, с крупными, толстыми, совсем не хирургическими пальцами.
– Олег! Олег! – громко, запальчиво выплевывая слова, произносил он, срываясь на крик. – Олег! Ты слышал! Какая, на х..й, повязка! Какая, бл..дь, согревающая мазь! Какой, на х..й, ушиб?! Ты понимаешь, что они натворили? – хирург разрывался на части от гнева, не подозревая, что Семен Андреевич может услышать хоть обрывок фразы.
Учитель, набравшись смелости, не в силах совладать с сомнениями, пришел к Чичурину на консультацию. Наверное, двадцатую за эти несколько дней. Он так и не смог довериться Снегиреву, отторгая его жесткую прямолинейность и жестокую убежденность. И общался через посредника, зная, что Олег может обуять лихой нрав товарища. Дверь в тамбур была открыта, и он вошел. Собирался открыть входную, внутреннюю дверь и шагнуть в опрятную, блиставшую удивительной чистотой, прихожую, как застыл под громогласным голосом хирурга.
– … Какое согревание при гнойном воспалении? Какая иммобилизация[9 - Ограничение подвижности.]? Это же усиливает воспаление! … Проспали момент, теперь чудо медицины увидеть хотят! А хрен на весь макияж, а не чудеса! За чудесами пусть в церковь идут!
Семен Андреевич живо представил, как Саша закрутился по коридору волчком, потому как голос его резко смолк, резкими шагами зашел в кухню, порывисто развернулся и снова выскочил в коридор.
– Олег! Я те умоляю, поговори с ними. Надо срочно оперировать, срочно!
– Но, – осадил его гнев рассудительный Чичурин, – в гнойной не торопятся.
– Олег! Знал бы ты, сколько я людей после гнойной оперировал. Ведь покалечим девку, покалечим! Нельзя тянуть…
Семен Андреевич с облегчением забыл подслушанный разговор, когда после первых промываний дочери стало легче. Грозные предсказания всплыли в памяти, когда меры перестали помогать. Учитель не знал, что делать. Все его жизненные знания, огромный багаж, которым он безвозмездно делился со многими поколениями учеников, в один миг стали ненужными, бесполезными, ничего не стоившими.
И теперь он с новой мольбой стоял перед Олегом, ожидая ответа. Наконец, трубка ответила.
– Саша, привет!
– Привет, Олежек.
– Чем занят?
Снегирев глазами обвел пляж от края до края, готовый наполниться отдыхающими, перевернулся на живот, пряча глаза от солнца. Спина, облипшая мелкими ракушками, еще не успела загореть, и Сашка белел кожей на ярко-желтом песке, как тополь на Плющихе.
– Грею спину, охлаждаю пиво, – он не боялся одиночества, любил. Наслаждаясь мигом жизни без праздного рисования перед зрителями.
– Когда в городе будешь?
– Так интересуешься или по делу? – выслушал ответ. Лицо исказилось гримасой, будто Снегирев не грелся на солнышке в райском уголке Азовья, а оседлал стул стоматолога. – Ничем помочь не могу… Сегодня получил прямые указания не совать нос в дела чужого отделения. Получил непосредственно от начальника непосредственного начальника, – зло съязвил он в адрес Кирилл Афанасьевича. Многословил тоже от злобы, пытаясь в каждое слово впрыснуть побольше яду.
Ситуация с Ниной Сашке не нравилась, но он был не в силах ее изменить. Чтоб унять растрепанную душу, рванул, куда глаза глядят. Несся по пустынной дороге, ловя машину на причудливых изгибах давно не ремонтированного тракта, и облетал ухабы, пока не оказался в полусотне верст от города, на бескрайнем побережье.
Холодное море не вскипало от жары и рыба, перевернувшись кверху брюхом, не подымалась из пучин. Снегирев задумчиво сидел на пятой точке. Смотрел на едва колыхающееся море, подернутое печальной гладью. Сашка так оценивал окружающий мир, повинуясь внутреннему ощущению.
– Он к вечеру приедет, – пообещал за друга Олег, не получив вразумительного ответа. Его не было, сам Снегирев не знал, что ответить.
Чичурин обманул. Саша не приехал. Ни вечером, ни на следующий день. А телефон, вообще, перестал отвечать. Батарея села, или отключил, чтоб задушевными разговорами душу не рвать. Это, конечно, вряд ли.
И только когда наступила Сашино дежурство, он, в добром настроении и здравии, как штык, без опозданий, явился в отделение.
– Привет! Как отдохнул?
– Лучше всех. Вода еще холодная, – Саша мечтательно закрыл глаза, и мысль унеслась за полсотни верст, обращая и время вспять. На двое суток.
Над морем горели звезды, вечерняя прохлада отгонялась теплым касанием костра, который трескучим говором делился с хирургом нелегкой судьбой, а тот понимающе на него поглядывал. Берег шептался с морем, перелистывание волн, будто страниц необъятной книги тишайшим шепотом, на грани слышимости, проникало в разговор с огнем.
– С аквалангом?
– А то, – самодовольно ответил Снегирев. И снова прищурился, как довольный кот.
О Нине не спрашивал специально, зная: кто-то найдется и по доброте душевной расскажет.
– Что хорошего случилось? – спросил хирург. И, пройдясь по ординаторской, замер у окна.
– Ничего.
– Только плохое? – сумрачно пошутил он.
– Как сказать… – уклончиво проронила неизменная спутница хирурга – операционная сестра Марина.
– Ну, делись свежими сплетнями.
– Говорят, заведующий новый будет.
– Да ты что! – не на шутку удивился Снегирев. – И кто? Маратович?
– Точно. Знал?
– Догадался. А старого куда? – Саша, не любивший Кирилл Афанасьевича, аж потер руки от удовольствия. – В утиль?
Марина цокнула.
– Не угадал.
– Не понял?
– Главным.
– Чего? – В груди неприятно кольнуло ожиданием скорых неприятностей. Набрал побольше воздуха. Чтоб разразиться длительной речью.
Но, не успел.
– Экстренная, не спать! – дежурный фельдшер соседнего отделения суетливо ввалился в ординаторскую.
– Чего у тебя?
– В плановую операционную спустись. Срочно. Телефон чего отключен?
– Зарядить не успел. Ща буду, – Снегирев упер палец в Марину. – Потом поговорим. Ты пока дополнительные сплетни собирай.
Сашка спешно, но, чтоб не смущать никого, ибо бегущий врач в мирное время вызывает недоумение, а в военное – панику, сиганул к лестнице.
…Операционный стол залит кровью. Красный, отвратительный цвет, который даже по прошествии стольких лет хирургической практики вызывал у Снегирева стойкое неприятие. У врача на халате полоса красных капель, мигом впитавшихся в ткань. Брызнула кровь, струя ударила в сторону, разукрасив врачебное одеяние.
Обе женщины, опытные хирурги, стоят бледные, словно смерть, если в операционной такое сравнение уместно.
Ира, девочка, окончившая институт на несколько лет позже Снегирева, но, не по дням, а по часам набиравшая опыт, с мольбой взглянула на Сашу.
– Что? – немым вопросом кивнул тот.
– Помоги, – глазами ответила она, а вслух сказала. – Саша, сильное кровотечение. Кажется, не сможем остановить. Боимся потерять больного…
Снегирев сквозь силу улыбнулся. Потому как понял: это важнее всего.
– Когда кажется, креститься надо. Ой, прости, у тебя ж руки заняты… – сказал он, спешно надевая перчатки и стерильный халат. С первого взгляда понял, не отсутствие опыта, неумелость стала причиной, а бес паники, в короткий миг вселившийся во врачей.
– Ириша, как выходные провела?
– Хорошо, – вымученно, но привыкшая к выходкам Снегирева, далеких от реалий жизни, ответила женщина.
– С детьми?
– С детьми.
– В городе карусели открылись? Я б на колесо обозрения сходил. Давно там не был.
– Не знаю. Не ездила.
– Как не ездила? – притворно изумился Снегирев. – А занималась чем?
– В парк ходила.
– Да-а-а, в парке сейчас хорошо. Цветет все, распускается. Вишня дурманит… Вера Михайловна, – обратился теперь хирург к ассистенту, – где кровоточащее место?
В раскрытой брюшной полости, в операционной ране лежат четыре руки на целом ворохе марлевых салфеток. Пропитались кровью.
Сердце забилось медленнее, но сильнее. Гулом отдалось в голове. Будто кровь загустела. Саша привык к этому ощущению. Оно помогало сосредоточиться. Казалось, время испуганно замирает, признавая в Снегиреве повелителя, отступает в безостановочном беге от своих законов.
Крупная, мужская рука с толстыми, но гибкими пальцами, отодвигает небольшие женские. Теперь в ране пять ладошек. Снегирев пальцем нашел рану. Придавил.
– Убирайте руки, – неторопливо присел на стул. С победоносным видом, будто разработал план Берлинской операции, растянул губы в улыбке. – Девчонки, знаете, где я вчера был?
Глядя в испуганные, отрешенные глаза хирургов, где не успокоились дьявольские огоньки растерянности, потому что врачи оказались во власти сомнений, Сашка затянул любимую байку о море и аквалангах. Ее знали все, но он мог ее рассказывать на новый лад, дополняя событиями, что и искушенный слушатель в конце концов открывал от восторга рот.
На лицах вместе с осторожными, вымученными улыбками, появилась краска. Саша замолчал.
– Готовы? – спросил, выдерживая паузу и давая женщинам собраться.
Да, они пришли в себя, и Снегирев, зная, что не один владеет положением, а еще двое хирургов, начал неторопливо убирать салфетки.
– Ириша, подай зажим, – не врачебное дело инструмент подавать, но как по-другому включить хирурга в работу, когда он из нее неожиданно даже для себя, выпал?
Женщина выбрала хороший зажим, тщательно проверив, подала. Снегирев, глубоко вздохнул, придерживая дыхание. Салфетка отлетела. Короткое, отточенное движение. Брызнувшая кровь тяжелыми каплями упала на стол. Зажим лег мгновением позже. И передавленный сосуд перестал пульсировать, теряя драгоценную жидкость жизни. Саша скрутил нить, накладывая лигатуру[10 - Нить, используемая при перевязке кровеносных сосудов, а также сам процесс перевязки этими нитями.].
– Девчонки, фокус – покус, – хирург убрал руки и вздохнул облегченно, переживая не меньше. Ему удавалось скрывать волнение. Выдержка, отрепетированная в Академии.
Тяжелым взглядом из-под бровей провел по персоналу.
– Можно уходить? …
Неторопливо помывшись, будто теперь мир ускорился, а сам Снегирев начал необычайно медленно жить, восполняя пробелы во времени, когда оно подчинялось ему, Саша вышел в коридор. В голове гудело. Шум далекого роя пчел. Непринужденное поведение обходится дорого. И если за выдержку можно радоваться, то полного спокойствия нет и не будет – тремор в руках Саша почувствовал сразу, зная, что он продержится долго, может, до утра, пока он усталый не приедет домой и не завалится в горячую ванну, снимая напряжение. Или, если случится срочная операция. Тогда дрожь пройдет. И вернется по окончанию, с новой силой, двойной.
Снегирев подошел к окну и прислонился к подоконнику. Майско-июньское солнце весело заглядывало в окно, прыгали по раскалявшемуся асфальту вездесущие воробьи, их нестройный гомон лился со всех сторон, вызывая добрую улыбку. По улице сновали спешащие люди. Вон, у скамейки столпилась молодежь. Курит. Рановато. И для времени, и для возраста.
Вспышкой в голове взорвалась мысль. А ведь никому нет дела до него! В эти напряженные несколько минут внимание должно быть обращенным на операционное поле, обильно смоченное кровью. Где шла борьба за жизнь. И этот человек будет жить, скоро выйдет на улицу, туда, во двор, – и хватит солнца, тепла, веселья, улыбок и человеческих слов и на свою долю! …
В голове звякнул озорной огонек. Захотелось схватить вороватым движением свежего воздуха, несколько минут почувствовать легкость утреннего города, зевавшего гудками машин и подслеповато щурясь глазами не проснувшихся пешеходов.
Сашка стремглав бросился вниз. И минуту спустя сидел на скамеечке, втянув голову в плечи, спрятав руки в карман халата. Нахохлился, будто тот самый упомянутый воробей.
… Марина, пребывая в умиротворенном спокойствии, обладавшая спокойным нравом, за годы работы в медицине, стала фаталистом, уверенная – все происходящее к лучшему.
