Вспоминается один случай, сразу после смерти мамы. Я училась ещё в первом классе. Приезжаю на выходные домой, открывает отец. Вместо лица – сплошное месиво. Все сине-красно-зелёное и распухшее. Глаза как у лягушки, выпуклые. Я испугалась, не узнала его. Ему было стыдно выходить в таком виде на улицу, а курить очень хотелось. И денег, естественно, не было. Да мне бы и не продали папиросы. Тогда он отправил меня собирать бычки. Помню, как мне было стыдно и противно, но тогда я ещё слушалась отца.
Буквально через полгода отец сказал, что мы опять переезжаем. Какие-то «добрые» люди предложили ему поменяться квартирами за ящик водки. Они в нашу двушку новой планировки на четвёртом этаже, а мы в их хрущёвку на первом, и, главное, на окраину города. Отцу же понравился такой вариант, и мы переехали.
Никакие органы опеки не интересовались, почему ухудшаются жилищные условия детей. Эти ушлые люди оказались обычной семьёй с ребёнком, которым до нас не было никакого дела. Я всё время думала, как не стыдно им предлагать такую сделку за ящик спиртного. Их ребёнок, значит, достоин лучших условий, а на других детей наплевать. Хочется думать, что не каждый бы человек поступил так на их месте.
В этой квартире мы прожили почти год, и ничего, кроме отвращения, я не могу вспомнить. Тёмная, неуютная квартира на первом этаже, куда очень часто через окно в кухне залезали местные бичи. Раковину в ванной раздолбили сразу, унитаз тоже был в трещинах из-за постоянных драк. Мебели у нас практически не было, но в спальне был встроен в стену большой шкаф. Мы там играли и иногда прятались.
Помню, как приехала домой в один из выходных дней. Братьев дома не было, они ещё находились в противотуберкулёзном санатории. Отец изредка по выходным их забирал оттуда. Он был дома один, спал пьяный. На кухне пусто, а есть очень хотелось. Нашла большой мешок ранеток, где-то папка его раздобыл. Их я и ела все два дня до понедельника, аж до тошноты.
Ночью не могла уснуть, у меня все чесалось, но не от аллергии. Включила свет и увидела полчища тёмно-красных насекомых. Клопы были везде, я их давила, ложилась, но они опять меня кусали. Вся стена и постель были в кровоподтёках. Будила отца, безрезультатно – пьяного пушкой не разбудишь. Пришлось сесть в зале на стул и так просидеть всю ночь. Кошмарные воспоминания!
Очень не нравилась мне эта квартира, поэтому, когда отец сказал, что скоро отсюда съезжаем, я обрадовалась. Обмен устраивал участковый милиционер, который воспользовался служебным положением, нашёл нашу неблагополучную квартиру. И наличие трёх детей нисколько не смущало. Его жильё находилось на южной окраине города, рядом с горой и кладбищем. Называлось место – посёлок Монтажников, в народе – Монтажи.
Двухэтажный неблагоустроенный барак, печка, туалет, холодная вода в колонке. Я уже в десять лет носила оттуда вёдра с водой. Баня в соседнем микрорайоне под названием Чилим. Несмотря на это, новая квартира мне понравилась. На втором этаже, светлая, уютная какая-то.
Но жили мы в ней недолго. Через полгода я приехала из школы уже в другую квартиру, под нами. Опять тёмное, мрачное помещение без ремонта. С соседкой махнулись, как говорится. Когда было совсем холодно, не было дров, мы ютились в одной комнате семь человек. Вторая стояла пустая. Иногда у нас жил старший брат отца, дядя Саша, таёжник. Мы варили шишки в больших вёдрах и перебирали черемшу и грибы.
Если в то время можно было продавать жильё, папка точно бы это сделал. Спасибо Советскому Союзу за ограничения. Почему отец постоянно переезжал, и всё время в худшие условия? Потому что жил сегодняшним днём, будущее его совсем не волновало. «Будет день, будет пища», – любил повторять он. Такой дзен-буддизм. Где здравый смысл и забота о будущем своих детей? А нету, зелёный змий сильнее его любви к нам. Сейчас напьюсь, а завтра хоть трава не расти. По-своему отец нас любил, конечно, никогда не бил и ничего не запрещал. Но на наших глазах издевался над мамой и мачехой, что было не менее страшно.
Когда мы жили на Монтажниках, у меня часто возникало ощущение оторванности от города. На отшибе, с краю, со своими порядками. Мне постоянно хотелось в середину, в гущу. За спиной нашего дома начиналась гора, которую мы называли Лыской. Она наводила на меня ужас, как будто нависала лично надо мной и давила своей махиной.
Тревожность навевало и соседство со Злобинским кладбищем. Мы часто туда ходили, особенно на Пасху и Родительский день. И как бы дико это не звучало, собирали там урожай. Набирали полные пакеты конфет и крашеных яиц. Потом ели их несколько дней.
Чувство брезгливости у нас практически отсутствовало. Маленькими ели семечки, которые щёлкал нам отец. А он и пьющий, и курящий, изо рта далеко не фиалками пахло. Интересно, что мои младшие дети очень брезгливы, нельзя даже сделать глоток из их чашки. Какие-то крайности в нашем роду.
Отцу в детстве тоже было несладко. Они с Сашкой были довольно хулиганистыми пацанами, поэтому им часто доставалось от матери, бабы Поли. Била она их нещадно, куда прилетит, армейским ремнём с металлической бляхой. Папка её очень боялся, но уважал и любил. Типичная связь жертвы и палача.
Дед Никита, папкин отец, напротив, был сдержанный мужчина, инвалид ВОв, пацанов не трогал, но они этого не ценили. В минуты обиды папка говорил, что нет на нас бабы Поли, непоздоровилось бы. Применяя насилие к своим женщинам, он таким образом, возможно, вымещал детскую обиду на мать. Конечно, это ожесточило его сердце, он стал невосприимчив к чужой боли.
Рассказывал, как в детстве отправлял котов во Владивосток. Кидал их с виадука на проходящие поезда. Мне невыносимо было это слушать. Мы с Серёжкой обожали котов, они всю жизнь рядом с нами, и не по одному. Думаю, что своей любовью и заботой мы отчасти компенсировали папкин грех.
Очень любил отец хвастаться и эпатировать. Говорил, что остался октябрёнком – его исключили из пионеров за какую-то выходку. А пить, курить и гулять по бабам начал одновременно – в семь лет! Свою единственную в школе четвёрку папка неожиданно получил по английскому. Всегда прикалывался, как обманул учителя, читая стишок, записанный для него русскими буквами кем-то из одноклассников.
Среди его друзей было много судимых, однако отца эта участь удивительным образом миновала, несмотря на буйный нрав. Иначе я бы никогда не смогла попасть потом на службу в милицию. Запятнанных криминальной роднёй туда не берут.
Какие только колоритные личности не появлялись у нас дома! Всегда выясняли, кто кого круче. В девятом классе я подралась с одним из таких. Галдели, мешали писать сочинение. Моих просьб слышать не хотели, ну я и распсиховалась, сказала крепкое словцо, один полез ко мне с кулаками. Я была ловкая девчонка, увернулась и надавала ему по голове. Он рассвирепел и вцепился зубами в мою руку. Нас долго не могли разнять, причём больше меня, а затем я вся в слезах побежала через два квартала к телефонной будке вызывать милицию.
Не успела я вернуться, как она приехала и забрала всех вместе с папкой. А меня успокаивала одноклассница Лариса, живущая по соседству. Отец укорял потом, зачем я вызвала милицию, опозорила его перед корешами, а местная братва стала относиться ко мне с опасением, говорили, что я вредная. А я и рада, что после этого они стали гораздо реже у нас собираться.
Блатные, вместо имен клички, в наколках, ботают по фене, фу! Поэтому терпеть не могу мат, шансон и татуировки, для меня это атрибуты зэков. Отца они звали Пикерей, а нас пикерятами. Это странное прозвище приклеилось к нему в детстве, он вместо слова «теперь» говорил «пикерь».
Особенно мне не нравился один папкин друг, по кличке Лялев, тоже сидевший. В своё время ему выпала честь нести меня из роддома, т. к. отец сильно напился тогда от счастья. И этот факт давал Лялеву право доставать меня, делать недвусмысленные намёки на сближение. Масляные глаза, слащавая речь и выступающий вперёд подбородок – препротивное сочетание. В девяностые он опустился, стал бомжом.
У папки тоже были наколки. Особенно запомнилась мне одна. На левом бедре выбито: «люди», на правом – «враги». Психологи бы сказали про нарушенное доверие к миру. А это одна из базовых потребностей человека. Он так себя и вёл, противопоставляя всем. Ценил силу и наглость, воспитанность принимая за слабость. И нас учил жесткому противостоянию, лучшая защита – нападение.
Но с другой стороны, любил повторять: «Бьют – беги, дают – бери!» Презирал богатых: «Мы сало, мясо не едим. Деньги – пыль!» Но мог часами выцыганивать у меня рубль, который сам же и дал. Я в бешенстве, с оскорблениями и слезами на глазах бросала в него монеты, но ему было всё равно. В такие моменты я хотела его убить, и почему-то топором. Расшатывал нам психику конкретно.
Папка: светлая сторона личности, хотя отчасти
Но иногда папка бывал и трезвым. Заботился о нас, как мог. Собирал пустые бутылки, чтоб купить поесть. Когда сносили деревянные дома в посёлке Первомайский, бродил по ним и приносил что-нибудь съестное или просто интересное, игрушки например.
В начале своего взрослого пути папка недолго работал на судостроительном заводе. Мне очень хотелось, чтобы он был именно рабочим завода, т. к. идеальный образ отца у меня хорошо ложился на актёра Николая Рыбникова. «Высота», «Весна на Заречной улице» были одними из любимых фильмов.
Потом папка устроился на работу в трамвайно-троллейбусное управление, сокращенно ТТУ. Он с бригадой прокладывал рельсы, был монтёром пути. Когда мы с братьями видели его жёлтую спецмашину, то кричали: «Папкина машина, папкина машина!»
Но чаще всего отец работал в магазинах. Грузчики нужны всегда. Папка магазины называл по номерам: 25, 11, 36. Нам иногда что-нибудь оттуда перепадало, ведь было время тотального дефицита. Но я стыдилась, что он грузчик, потому как в начале года классный руководитель заполняла журнал и громко проводила опрос, где у кого работают родители. Мои одноклассники смеялись надо мной из-за этого.
Несмотря на то что отец плохо учился в школе, он очень любил читать. Особенно толстые книги, эпопеи о жизни сибирской деревни типа «Половодья» А. Чмыхало или «Вечного зова» А. Иванова. Мы с Сергеем тоже пристрастились к чтению с папкиной лёгкой руки. Ещё отец повесил на стену политическую карту мира, и мы часами играли в города. Так выучили географию.
Старый чёрно-белый телевизор «Рекорд» часто ломался, поэтому папка рассказывал много историй и сюжетов кинофильмов. Память у него была отменная, помнил малейшие подробности. Любил поговорки, прибаутки: «Сколько ниточке не виться, а конец всё равно будет». Или: «Близко локоток, да не укусишь». Ещё часто упоминал город Барнаул, как кудыкину гору. Там у него стояли шестнадцать бочек винегрета почему-то. Такой своеобразный юмор.
А как он готовил! Из самых непритязательных продуктов умел соорудить классное кушанье. Даже картошку мог так пожарить, что пальчики оближешь! Только одно блюдо нам не нравилось – комы?. В комочки простого теста засовывают кусочек свежего сала, затем отваривают. Сало получается варёное, невкусное, мы съедали только тесто, макая в растопленный маргарин.
Папкины бы таланты да в нужное русло. Но его не нашлось. Мы с братьями были очень рады, когда в мае 1990-го отец с мачехой внезапно исчезли из дома. Через несколько дней я встретила его в магазине. Он объяснил, что они убежали от каких-то долгов и угроз местной братвы. А то, что дома остались дети: я в одиннадцатом классе, Сергей на первом курсе училища, а Диме только двенадцать – это не в счёт. Он подвергал нас серьёзной опасности, вдруг бы блатные явились к нам выбивать долги.
Но этого, слава богу, не случилось. И пенсию мамину по потере кормильца я давно получала сама, договорилась на почте. Так что мы были в относительном порядке. Отец же с Людой, а потом и её дочкой скитались по квартирам, пока не переехали в деревню к родственникам.
В Дзержинском они прожили почти десять лет то у каких-нибудь бичей, то снимая развалюхи. Подрабатывали у богатых соседей в огороде или делали ремонты. Летом собирали грибы и ягоды, потом продавали. Я к ним ездила каждый год, привозила вещи и продукты. Как-то отвезли туда мебель из старой квартиры.
Большинство вещей очень быстро распродавалось. Мы с братом даже выводили отбеливателем имя отца на брюках, чтобы никто их не купил. Но алкоголизм непобедим. Отец с мачехой опускались всё ниже. После сорока лет папка стал походить на Шарикова из «Собачьего сердца». Лицо сильно изуродовалось от образа жизни. Настоящий портрет Дориана Грея, все пороки видны. И мачеха выглядела соответствующе.
Мои тётки удивлялись, как мне не стыдно ходить с такими бичами по улице. Да, на нас обращали внимание. Тем более отец мог у всех на виду некультурно есть селёдку с пряниками, нисколько не стесняясь. Ругались они с Людой на всю улицу, материли друг друга.
Мне было неприятно, конечно, но я считала своим долгом не бросать их. Хотя порой очень хотелось. Когда украли у меня ваучеры, например. Или в гостях у нас дома выпили всю туалетную воду с одеколоном, потом продали ценные книги. Серёжка тогда спустил отца с лестницы. Да, не по-человечески это, приезжать в гости и гадить. Тем более собственным детям.
С годами у папки развился полиневрит, ноги плохо слушались. Он смог оформить себе инвалидность. За третью группу деньги небольшие, но стабильные. Когда посадили Люду, сожительницу, папка затосковал. Он не мог жить один. У него обнаружили туберкулёз и отправили лечиться в Красноярск.
Мы на выходных приезжали к нему в тубдиспансер, привозили продукты и сигареты. Потом ему разрешили самому выходить в город, часто ночевал у меня. Но без выпивки отцу было скучно. В деревне он оставил кому-то доверенность на получение пенсии и очень хотел туда съездить, забрать деньги. Но я знала истинную причину – обязательно загуляет. Поэтому умоляла его не уезжать, долечиться.
Однако папка не послушал и в январе 2000 года уехал. Обещал вернуться через три дня, но я увидела его только летом. И не удивилась зимой, что он вовремя не приехал: думала, что запил. Тем более я ждала ребёнка, лежала в больнице, своих проблем хватало.
Сотовых телефонов в широком доступе ещё не было, поэтому не знала, где именно в деревне он живёт и что с ним. Пока весной меня не вызвали телеграммой на переговорный пункт. Неизвестная женщина по телефону рассказала мне следующее.
Отец до Дзержинского так и не доехал. При пересадке в Канске спускался с поезда и сломал ногу. Сложный перелом в нескольких местах. Сын этой женщины лежал с папкой в одной палате. Она вызвалась ему помочь и позвонила мне. Отцу нужны были костыли, я послала деньги этой женщине. Она честно их купила, но папка ленился ходить и разрабатывать ноги, они потихоньку стали атрофироваться.
Я не могла сразу к нему приехать: работала в милиции, начальство не хотело меня отпускать. Потом его перевезли в Дзержинскую райбольницу. Он лежал в отдельном боксе, у него стал прогрессировать туберкулёз. Мы с ним переписывались, в письмах он жаловался на судьбу, просил привезти чего-нибудь вкусненького.
Летом я пошла в декретный отпуск и тогда поехала в деревню. Это одно из самых болезненных воспоминаний в жизни. Я встретилась с папкой в его маленькой, одинокой палате. На костылях он так и не научился ходить, поэтому был лежачий. Такой потерянный, беспомощный, я никогда не видела его таким. Очень обижался на жизнь, на нас. Понятно, что критичность при алкоголизме исчезает практически сразу и своей вины в случившемся он не видел. Обстоятельства хреновые, извините. Сказал, что умрёт, как собака под забором.
Мне было его безумно жаль, но тогда включился инстинкт самосохранения. У отца на тот момент уже была открытая форма туберкулёза, он был заразный. А я, беременная на седьмом месяце, сидела рядом с ним, затем выносила судно. Потом у моей маленькой дочери была положительная реакция Манту, она посещала специализированный садик. Привет от дедушки, называется.
А тогда главный врач сказал мне, чтобы я забрала отца с собой в Красноярск и поместила там в больницу. В Канский тубдиспансер его не брали, потому что он не ходячий. Здесь же не могли держать как туберкулёзника. Получался замкнутый круг. Администрация больницы видела выход во мне: «Увози куда хочешь!»
А мне не на чем и некуда было его везти. Я жила в комнате секционного типа с соседями, на скромную зарплату, ждала ребёнка вне брака. Никакой поддержки у меня не было. Я просила врача направить отца в Канск, ведь туберкулёз очень опасен и для папки, и для окружающих. Он ни в какую. Я понимала, что не смогу ухаживать за больным отцом, ни поднять, ни перенести. И конечно, опасалась за себя и здоровье будущего ребёнка.
Мне пришлось сделать один из самых трудных выборов в жизни. Я выбрала себя и дочь, о чём честно сказала папке. Его же больше волновало, что я не замужем, какой позор. Удивительное ханжество оказалось у него и зависимость от чужого мнения: «Что скажут люди?» Тогда мы виделись с отцом в последний раз.
На следующий день я уезжала в Красноярск, а накануне вечером произошла кошмарная ситуация. К дому тёти Оли, где я гостила, подъехала «скорая помощь» и выгрузила моего неходячего отца прямо на землю! Он сидел беспомощный и жалкий. Тётя велела сидеть мне дома, сама выбежала на улицу. Я слышала её ругань с врачами и плакала навзрыд. Во мне боролись две силы: и папку было очень жалко, и себя с ещё не родившейся дочкой. Но на улицу я не вышла.
Тётке удалось уговорить врачей забрать отца назад в больницу, сказав, что его дочь уже уехала в город. Я же долго мучилась, что не взяла отца к себе. Но со временем смогла себя за это простить. Считаю, что тогда поступила правильно. Отец сам выбрал свой путь, шёл навстречу смерти, никого не слушая. Потом он прислал мне письмо: его всё-таки определили в Канскую больницу, а как иначе?! Конечно, он должен был лечиться, а не разгуливать с открытой формой туберкулёза. Я прислала ему фото своей малышки, его внучки.
Наступила зима, морозы стояли за сорок даже у нас, а Дзержинское гораздо севернее. Где-то в начале февраля троюродный брат из Дзержинского случайно проболтался мне, что папки уже нет в живых. Об этом знали родственники в деревне, но мне решили не говорить. Видимо, жалели меня, не хотели, чтобы я с грудничком в морозы занималась похоронами.
Наверно, их можно по-своему понять, но я не поняла. Они должны были сообщить мне о смерти, я решила бы сама, как поступить. Это святая обязанность – хоронить своих близких. И каждый человек, какой бы он ни был, достоин нормального погребения. Я приехала в деревню в мае и узнала подробности смерти отца. Об этом рассказали специалисты социальной защиты.
Из Канского тубдиспансера его выписали в ноябре. Он жил у каких-то бичей, те пользовались его пенсией. Папке всё-таки пришлось научиться ходить на костылях, но очень медленно. Двенадцатого декабря его нашли на улице недалеко от дома, где жил. Он замёрз под забором, как собака. Напророчествовал! Может, ему помогли умереть, никто уже этого не узнает. До четвёртого января тело лежало в морге, искали родственников.
Когда морозы немного спали, отца похоронили на средства соцзащиты на новом кладбище. Если бы он погиб в городе и родственников не нашли, то похоронили бы так же, как и Люду, в общей могиле, как безродного. Женщина из соцзащиты съездила со мной на кладбище, показала могилу и передала его личные вещи. Я очень благодарна этим людям за заботу и неравнодушие.
Папке было всего сорок девять, почти как мне сейчас. У меня долго не укладывалось в голове, что отца нет. Раз не видела его мёртвым, он для меня долго оставался живым. Каждый год я ездила к нему на кладбище, сейчас реже, раз в два года. Поставили памятник, сделали фото из военного билета. Там ему двадцать лет, и он красавчик.
Ещё один нюанс. Когда мы с тётей в первый раз были у него на могиле, то услышали странный гул. Через открытую бутылку воды шёл стон, как будто из-под земли. Мы обе слышали это, было жутко. Может, папка хотел что-то мне сказать на прощание.
Размышляя над жизнью своего отца, нетрудно сделать вывод, что он сам во всём виноват. Потому закономерный финал. Дары, которые он получил при рождении, бесславно потрачены на мимолётные удовольствия. Обижал своих женщин, плохо заботился о детях, лишая их основных потребностей. Не почитал свой род, давая вместо игрушек детям играть фотографиями и медалями отца, ветерана войны.
Но я не держу на него зла, давно простила. Время помогает отпустить любую боль, а осознанность – расставить всё по местам. Родители создали наилучшие условия, при которых моя душа получила нужный опыт, а я стала такой, как сейчас. И ни разу не связывалась с «плохими парнями», как бы интересны и притягательны они ни казались на первый взгляд. Настолько крепко внутри меня сидел маячок, что никого не переделать и не спасти.
Не было глупых иллюзий, которые портят жизнь многим женщинам. Папа помог мне это понять. Благодаря ему я сразу считываю у человека проблемы с алкоголем, все пятьдесят оттенков опьянения. «Я милого узнаю по походке!» – а он даже может об этом не подозревать. Я верю в контракты душ перед воплощением, тогда мне обижаться вообще не за что, наоборот, каждый классно сыграл свою роль. А вот для своей души отец не очень старался, наверное, вернулся назад на землю как оставшийся на второй год.
Злая судьба мачехи
У моего отца было две главные женщины. Про маму я написала ранее, потом похожая история повторилась с тётей Людой, его сожительницей. Но она оказалась крепче мамы. Папка привёл её где-то через год после маминой смерти. До этого был калейдоскоп разных женщин, среди них попадались и приличные. Когда я была дома в моменты его свиданий, то пряталась в куче с грязным бельём. Не знала, куда себя деть от стыда. Почему отец свой выбор остановил на Люде, я не понимаю.
С её же стороны было всё предельно ясно. Этой женщине с двухлетней дочерью Леной просто негде было жить. Её выгнал из дома муж, причины я не знаю. Но чем больше узнавала сожительницу отца, тем меньше осуждала бывшего мужа. Хотя официально она с ним так и не развелась. Ещё Люда была из детского дома, куда её единственную из детей сдала родная мать. Что-то в ней из-за этого надломилось, а может, изначально было не так.
Папкины друзья прозвали Люду Тундрой, а дочку – Тундрочкой. Не самое приятное прозвище, но ей очень подходило. Внешне её лицо напоминало причудливое сочетание представителей всех рас. Белая кожа и голубые глаза – от европейцев. Скуластое лицо и узкий разрез глаз – от азиатов. А широкий нос и большой губастый рот – от негроидной расы.
И характер её был необычной комбинацией двух разных людей. В трезвом состоянии угрюмая, молчаливая женщина, способная долгое время делать монотонную работу. Например, она могла час чистить мелкую картошку и не шелохнуться. Зато, когда в рот попадала капля спиртного, происходило чудесное перевоплощение. Энерджайзер какой-то просыпался: и болтлива, и смела, и артистична.
Природа дала ей очень сильный голос, низкий, громкий, почти бас. Как запоёт, бывало: «Родина моя, Белоруссия!» – ещё и с вибрато, так стены трясутся. А когда они с отцом поднимались на горочку в наш посёлок Монтажников, за несколько сот метров был слышен только её голос. Как будто она ругалась сама с собой. Шаляпин в юбке. Настоящий дар, но использовала его не по назначению.
Ещё у Люды был красивый, каллиграфический почерк. Она часами могла исписывать тетрадь своей подписью, когда была трезвая. Поэтому сил на ведение хозяйства у неё не оставалось. Приезжаем в субботу из интерната, а дома полный бардак. Пол покрыт окурками, залит какой-то дрянью, дышать нечем. Чистого белья нет, пищи приготовленной тоже. А в тазу, где неделю назад была замочена одежда, копошатся опарыши. Но как тут оставаться спокойным! И это постоянно. Мы с Серёжкой всё время с ней ругались.
К родной дочери Лене у Тундры было своеобразное отношение. Сюсюканье по мелочам и равнодушие к её судьбе в целом. Лена росла с задержкой развития, про таких говорят – недолужная. Когда ей было уже семь лет, могла сходить по-большому в штаны и потом гулять на улице как ни в чём не бывало.
Помню, как-то нашла она во дворе дохлую крысу и носила её на плече. Конечно, над ней смеялись и обижали. Я Лену очень жалела и защищала. Одно время даже хотела оформить над ней опекунство, но, спасибо женщинам из органов опеки, отговорили.
В четырнадцать лет эта девочка сбежала из дома и уехала с какими-то брюнетами в Казахстан. Про Среднюю Азию мы не сразу узнали, первоначальный розыск не дал результатов. Только года через три Лена написала нам письмо, где рассказала о себе. Её мать в это время заливалась горючими слезами, но ничего не делала, чтобы найти ребёнка. Не считая того факта, что из дома, где она тогда жила, продала телевизор и другие ценные вещи якобы на поиски дочери. На деле просто эти деньги были пропиты.
Ко всему прочему, Люда имела весьма неприятный тип характера, лживый и лицемерный. Заискивала перед людьми более сильными или успешными и унижала более слабых. Конечно, мы видели в ней больше недостатков, потому что сразу её невзлюбили, а она нас. Взаимная антипатия получилась.
Отец всё время с мачехой дрался и ругался, но расстаться так и не смог. Истинно кармические отношения. Помню, как Тундра опростала о папкину голову сковороду с вермишелью. Прощай, ужин! Милостив Господь, что не дал им совместных детей.
В конце девяностых Тундру посадили в тюрьму. Сначала осудили условно за тяжкие телесные повреждения, что само по себе странно по данной статье. А кого она порезала? Правильно, папку. В ходе очередной ссоры воткнула ему в печень нож. Потом, не доходив весь срок, украла у кого-то шторы. Длинные руки у Люды были всегда, невозможно было ходить с ней в гости – позора не оберёшься. Так что получила уже реальный срок.
Сидела в каком-то поселении, пока не заболела туберкулёзом. Лечиться отправили в Красноярск, для неё это был курорт. Потом я узнала, что она в камере занимала самую низшую должность – спала у параши, извините. Я носила ей передачи, всё равно было жалко её. После освобождения мачехе жить было негде, она приехала ко мне. Сидела с моей маленькой дочкой, мне пришлось рано выйти на работу.
Но сколько волка ни корми… Продержалась у меня месяц. Познакомилась с пьющим соседом и загуляла с ним. Пришлось её выгнать. Она сильно на меня обиделась и нашла сочувствующих в лице соседей по секционке. Кто-то из них приютил её на время. Мне же она отомстила, продав мои вещи, которые хранились в общем коридоре.
Потом и отсюда её попросили. Жила у случайных знакомых, пока не оказалась в теплотрассе с бомжами. В начале 2000-х её жестоко убили. Бичи говорили, что Люда украла у кого-то куртку, за что и поплатилась. Похоронили её в общей могиле, как безродную. Никто не знает, где именно.
Вот такая судьба у этой женщины. Как ты к миру, так и он к тебе. Интересная была у неё рука. В юности я увлекалась хиромантией, пересмотрела много разных ладоней. У Люды было только три чёткие линии на обеих руках. Линии жизни, ума и сердца, остальное пространство абсолютно ровное. Это очень редко бывает и говорит о примитивном внутреннем мире, отсутствии глубоких эмоций и связей. Так в книгах написано. Я к этому бы ещё добавила трагическую смерть.
Мой брат Серёжа
У меня было два родных брата: Серёжа младше на год, Дима – на пять лет. Внешне мы очень похожи, как говорят, одной матери дети. Все светловолосые, большеглазые. Только у нас с Сергеем глаза зелёные, в папку, а у Димы – голубые, в маму. Ещё у меня с младшим есть ямочка на подбородке, как у отца. А его вихор на голове словно отзеркаливал папкин. Даже манера одеваться у Димки была как у отца: куртка всегда нараспашку, даже зимой. Серёжка же застёгивался на все пуговицы и завязывал шарфик. До сих пор, бывает, смотрю утром в своё отражение в зеркале, ещё до марафета, и вижу Серёжку. Глаза у нас очень похожи.
Окружающие спорили, на кого мы больше похожи. Трудно сказать однозначно. Так бывает, что супруги имеют неуловимое сходство. Это становится очевидней, чем дольше люди живут друг с другом. Мои родители были вместе восемь лет, но сепарировались друга в друга, как растаявшие пельмени.
Хочу поделиться одним детским наблюдением по поводу фамилий. Мне казалось, что у жениха и невесты фамилии часто начинаются с одной буквы. У моих, например, с буквы Ф: Фомин и Ферапонтова. Так было у нескольких моих друзей и знакомых. Понятно, что это частности, но нечто общее у таких семей всё же есть. Как правило, несчастливая жизнь либо раннее вдовство. Извините, отвлеклась от темы.
Сколько себя помню в детстве, Серёжка был рядом. Вместе играли, дрались, голодали. Серёжкина улыбка в детстве сильно напоминала улыбку Буратино в одноимённом фильме, такая же открытая и озорная. Этим очень подкупала. Когда мама была жива, я думала, что брата она любит больше. Он был единственный, кого она кормила грудью, ещё и до трёх лет. Мы с Димкой были искусственниками.
Например, Серёжка напакостит, а доставалось мне, как старшей. Когда разница в год, понятие старшинства очень условное. Сергей был похитрее меня, где надо промолчит, а где подластится. Его и в угол практически не ставили, он сразу просил прощения, в отличие от меня.
И настоящую игрушку ему дарили: большую пожарную машину. Она была ярко-оранжевой и такой скрипучей, что бедные соседи! Ещё Серёжку сильно любил мамин брат, дядя Витя. У него было две дочери, он очень хотел сына. Когда к нам приходил, то всегда играл с Серёжкой в Чебурашку и крокодила Гену. Смешил брата, щекотал его, и мне тоже доставался кусочек их веселья.
Мы с Сергеем были предоставлены сами себе и всё время проводили вместе. С Димой разница в возрасте была ощутимой, поэтому он всегда был младшим братом. Игрушек у нас практически не было, поэтому развлекали себя, как могли. Надевали на голову колготки, вплетали в них ленты – это игра в жениха и невесту. Когда купались в ванной, то прятались под водой, как будто от мальчишек.
Особенно любили играть с зеркалом. Бродили по комнатам, смотря в зеркало, получалось, что ходили по потолку. Перешагивали через лампочки, перегородки между комнатами. Ничего особенного, но чувствуешь себя вверх тормашками, как муха. Моя придумка!
На улице тоже вместе: бегали по гаражам, залезали на территорию цирка. В руках любимое лакомство – хлеб с сахаром и водичкой. Серёжка больше любил корочку, а я – мякушку. Вообще, он скорее был домоседом, в отличие от меня.
Когда осенью 1978 года нас отправили в противотуберкулёзный санаторий «Пионерская речка», брат пробыл там только месяц. Он очень плакал и рвался домой, ему шёл пятый год. Я, наверно, тоже просилась, но мама меня не взяла. Поэтому задержалась там больше трёх месяцев, заработала двухстороннюю пневмонию, т. к. ходила в холода в осенней одежде. Зимней мне не привезли.
Серёжка мне казался плаксой и сопляком. Когда умерла мама, он опять был в санатории, только в другом, вместе с Димой. Папка рассказывал, что Сергей залез под кровать и не хотел ехать на похороны. Этим фактом отец много лет попрекал брата, и я подключалась. А он просто был очень чувствительный, сильно любил маму и боялся на неё мёртвую смотреть.
В младшем детстве мы часто с Серёжкой ругались и дрались. Соперничали во всём. Никто не хотел уступать другому ни в чём. Могли подолгу обзываться, чтобы последнее слово непременно оставалось за каждым из нас.
Однажды это дошло до кровопролития. Мы как раз жили в той ужасной хрущёвке на первом этаже. Отец совсем недавно привёл к нам жить будущую мачеху, тетю Люду. Мы с Серёгой поругались и стали обзываться. Он меня Крысой, я его Мышью. Тётя Люда пыталась нас утихомирить – бесполезно. Казалось, что в нашей перепалке прошёл целый день. Я уже сильно накалилась, а брату хоть бы что. Мы с мачехой были на кухне, когда он появился в коридоре. Я в бешенстве схватила кухонный нож и кинула в него. Хлынула кровь – я попала в носогубный треугольник.
Мачеха ужаснулась моей выходке и вообще нашему поведению. Интересно, почему тогда она от нас не сбежала? На «скорой» Серёжку свозили в травмпункт, зашили рану. Хорошо, что глаза остались целы. Больше моё терпение он так сильно уже не испытывал. А я поняла в свои девять лет, что могу дойти до крайности, не будите лихо. Сама себя испугалась, если честно.
Когда стали постарше, драк практически не было, но пришла другая напасть – исподтишка портить мои вещи. Серёжка знал, как задеть меня за живое. Я тогда начала увлекаться кино, собирала материалы о фильмах, об актёрах. Уговорила отца купить годовую подписку на журнал «Советский экран» и несколько лет заботливо его собирала. Особо интересные статьи и фото наклеивала в специальную тетрадь по киноискусству.
Я вообще любила заводить и вести такие тетради. Например, после десятого просмотра фильма «Танцор диско» создала тетрадь про Индию. Я влюбилась в эту прекрасную страну! Если бы тогда можно было сделать пирсинг в носу, я обязательно бы его сделала. И точку на лбу я рисовала, и пела вместе с подругами: «Джимми, ача!»
