Анна Атталь-Бушуева "Рассказы – за тем, что нечто"

Чёрный шёпот притворялся сном и наяву свет его блуждал, открыв глаза, что для тебя стало новым ожиданием вечности..

Уходящими спектрографами вдаль смотрит твоя вечная надежда найти последнее право на этой Земле. Нагибаясь и крича от ужаса, рисуя равноправный крест и полуденный мрак в согнутом положении сердцевины своих дней жизни, ты тащишь груз по следующему кругу кармических приключений, в которых сам же и пробуешь диалект на своём лице. Не мимика схожа внутри символизма личности, а тонкое чувство юмора в преддверии завтрашней встречи, по которой бывший коллега изобретательно будет учить тебя новому праву на уже отжившем поле явной формы этой Земли. Стала ли она гелиоцентрическим спутником материи твоей воли, когда – нибудь созданной внутри философского снисхождения на землю ещё одного Будды, но стройные томики о путешествии во власть к центру Вселенной будоражат краеугольные ночи и томно зовут по пройденной колее гордого мрака. Не освобождая свой шёпот внутри сомнения, проходит за следующим шагом мир призрака, в чьей форме уже нет земли и стало пусто и темно в городских трущобах обычного ужаса жизни. Жить ли странным предчувствием к её чёрному шёпоту о силуэтах символической притчи в сознании мира, или искать вдаль глазами свою последнюю Землю на право обладания в ней статусом нового человека?

Связующим звеном блуждания твоих мыслей ещё раньше были те же образы, что сковывали мир элегии забытого разума коллективной свободы. Но как только наступала жаркая осень, все приготовления к ней сводились к оценкам слов в поведении уже наметившегося ужина внутри «говорящего Нового года», и отмечая эту способность думать, как и плыть по просторам новых экзопланет, сегодня ты решаешь, что играть на нервах с собственной головой не так уж и близко, внутри не прекращающегося чёрного шёпота забывания своих несбыточных надежд о жизни. Снова ей связан ожиданиями о будущем, но проходишь по «горячему песку», чтобы убедиться в своей пригодности говорить то, что обычно думаешь делать над праздничным столом в уморительной обстановке вечера и складывающихся чувств состояния новой встречи. Эта длительная окантовка сюрреалистической формы будущей надежды не покидает тебя и вновь происходит, как затемнённый образ космического наследия жизни, в который входит будущая часть твоей мирной надежды существовать на планете. Сюр или нет, но снимая шляпу ты создаёшь её форму обстановки всё больше напоминающую древний мир и категоричность ужаса в песчаной обстановке влажности и благородства перед иноземным превосходством другой расы мифов и идей. В каждом взгляде людей из наверного прошлого мир выходит из под контроля и попадает в ночную сферу полной луны, где восприятие иноземной власти также притягательно, как конструирование новой компьютерной игры, или рисование картины Сальвадора Дали на утренней росе из футуристического возгласа быть лучше чем «они». Может издалека ты видишь свою свободу, как полноценный шёпот рацио в чёрной оболочке неолингвистических прообразов мифа пребывания в аду, но скоро может быть, что одна из пропавших экзопланет станет твоим ужасом в мире потухших звёзд, которые приближают образы космической надежды во времени. Спросило ли солнечное тождество, как холодно убеждать себя сегодня быть маленьким человеком на преисподней каторге вокруг движения Вселенной с тысячами звёзд. Их оболочки и радиус наклона так и спрашивают твоё имя о прошлых материальных прообразах в современной жизни, но не видят ответа в своей судьбе движения по кругу центра постигаемой ныне Вселенной. Жестоко и морально подавлено стало уже вчера и видимый мир не стал оборачиваться твоим зеркальным эхо, а просто положил деталь внутри приспособления к жизни и смирно ушёл в свободный оттиск взглядов на свою космическую логику пребывания на экзопланете.

Последний ли дух права состоит в твоём образе деяний сегодня, он ходит как говорящий шёпот в потусторонней гордости изжитого нрава движения космических идей. Такими они тебе кажутся сегодня на дымке чувства современности, которое хочет трогать свою свободу мира, но не видит даже открыв глаза, что холод заполняет всю сущность спектрального облика нужной нам Вселенной и звёзды лишь мелькают по правому краю могущества своей последней мимики быть героями сплетен и вещей в небытие забытого чувства о свободе. Как будто бы тонким скальпелем врезается боль из скалистого террана, внутри соединённого формой потусторонней земли и видимый рассвет притязает на будущее всего человечества в том же космосе. Но рисуя свет прядями по кругу эквивалентов своей жалости к себе, психологические линии бытия всё чаще становятся тобой же и отвращают весь видимый мир от наития внутри образа мудрости. Донести ли до него, что завтра пустоте тело земной поверхности уже олицетворяет новый день и трогательные формы философии, как духи природы распрямляют свой мифологический экзистенциальный свет на условный космос? Которым стало твоё превращение в будущую форму представления своей сердцевины дней на логиках того же нового чувства современности и бытия личного счастья. Ближе ли к свету – дальше ли чёрный шёпот уходит за тобой вдаль, этого ты не видишь, и отражённое тобой сознание превалирует над эталоном мудрости, несёт его сквозь время и дышит успокоительным нравом психического чутья. Связанный в себе полуденным мраком и равноправным крестом за полноценными мыслями о мире, всегда хочется приобрести любимую книгу на серьёзную тему обсуждения суровости жизни, за этой ли гранью её грандиозного провала, выжидающего всё те же тени меркантильного чуда в обременительном существовании планет вокруг идеи солнечного тела галактики. Ближе ли обсуждает нрав эту свободу, так и хочется искать сюрреализм в окружающем мире преград и довольствоваться ожиданием своего тела на бесконечном плато космических форм бытия. Представляя их сжимают кулаки те, кто хочет освободиться от земного притяжения и взлететь к несносной культуре мира превосходства над другими, себе ли подобными в этом космическом идеале логики жизни, но точно такими же внутри происхождения экзопланет из будущего притязания к любви внутри искусства видеть.

Над этим эталоном ты вновь и вновь обладаешь чертами земной схожести блага прародителей и тонкими голосами стонет уморительное поле притяжения к земле, чтобы холод внутри твоих глаз ещё держался и не таял, как превалирует философия ужаса над преобладанием готической атмосферы к постоянному нраву побуждения быть собой. Создавая естественные линии красоты твой равноправный крест не усложняет движение материальных звёзд, по которым рассчитывали строители пирамид свою монограмму в лучшее будущее и видели это завтра внутри окаймлённого ужаса, летающего философской ступенью познания к пределу твоей состоявшейся ныне жизни. В такой душевной маете и тяге к науке, садясь на коня внутри идиомы личной выгоды, ты не хотел бы стать упорным мстителем и понятной порчей среди мифологического бесчинства дружелюбного склада ролей внутри твоих мыслей. Дружит ли черепаха со своей слепой, колючей жизнью, чтобы превратиться в будущее лучшего образа знания, ей всегда помогает созданное превосходство внутри состояния мудрости, прожитой к новому счёту времени. Где планеты – изгои в сердцевине материального ужаса космического происхождения квантовых полей тоже хотят видеть тебя в слепом предмете доигранной сказки быть человеком. Не таким как все, таким же как роли в будущей социальной моде и вовлечённости к гордящемуся уровню своего познания лучшего в самом себе. Постоянно сливаясь с этим представлением космической панорамы жизни, ты проходишь ещё больше смысловых чувств, но чёрный шёпот давит твои тени и ловкой колеёй забытого вчера ищет пределы внимания, к чему бы обратиться внутри и предсказать лучшее право стать постоянным героем. Движение предела чувства пролетает экзопланету, чтобы её изгой слегка наклонил голову внутри космических параллелей быть мужественнее и разносить своё чутьё на благородство другого толка предания. Предлагаешь сегодня выждать ещё день, но уже внутри за дымчатыми сводами существования мира из земного сходства бытия, ты стал похож на кого – то, кто видел твои философские черты на протяжении целого ряда времён и эпох. Куда водили лучшие оценки за материальные блага твоих друзей и коллег, и когда – то умели им предлагать сподручное дело из созданной космической причины стать последним ожиданием не связанного чувства превосходства перед собой.

Оформление цирковой параллели твоего счастья

Зайди вперёд и солнце кружевами тонких линий касается иллюзии быть с ним, но общий холст пути назад не знает физика в пределе твоей жизни..

Ты был ещё маленьким мальчиком внутри теплящего сердце пережитка о серой форме времени и ветер огнём играл в голове, в когда – то потухшем образе идеала солнечного счастья. Было легко уговорить своих родителей обучать их тебя ощущению счастья, но зайдя вперёд всё думаешь о цели твоего внутреннего мира, как переплывающий свод Харона в потусторонней жалости к своей личной погоде сумрака быть здесь. Где здесь? Да, в этом юмором прикрашенном взгляде на ценность твоей личной заслуги перед движением внутреннего счастья к тебе навстречу, чтобы говорить о чувствах солидарности открыто и уметь этим чувством управлять без крайней выгоды и отвращения в беспокойном космосе переливов власти. Пуская остановило время твоё сознание, оно уже давно как и часы не ходит и стоит на будке предполагаемой родственной жалости к самому себе. Когда тебе стало под пятьдесят лет, тот же крайний верх субъективного счёта жизни уже не верил твоему чутью и снова сводил грани подземелья Харона, чтобы чувствовать своё приземление на тёмном пьедестале власти ума над созданной иллюзией гордыни впереди. Она одним движением снисходительно уговаривает дружить с мальчиками из соседнего двора и по московским улицам прохожие идут ей навстречу, чтобы иметь форму светлой оценки будущего мира надежд. Они светлые облака в предзнаменовании к чуду и отверженной власти быть гедонистом до мозга твоих костей. Видеть богатое приземление спутника Харона под полноценный вид планетной формы блага Плутона, где он хоронит своих детей, чтобы завтра уже в светлом сне видеть их блики в окружающем космосе на новых днях галактики Млечный путь.

Танцуешь о осуждаешь свои параллельные линии, как цирковой зодчий и предрассудок милой власти быть маленьким и удобным для других, но твой возраст взращённый под символом новых свобод всё ещё будоражит кровь и осознаёт чувство собственного достоинства внутри циркового представления гиблой надежды жить. Осуждая своих воспитателей летает одна и та же комета внутри психологии образа счастья, поймав её ты свергаешь новые правила в своей жизни и снова отдаёшь ей блага для растраченного возраста в умах повседневного блага для себя. Было оно не всегда твоим и становится тошно от мысли существования философской принадлежности быть человеком, но каким? Маленьким ли мальчиком или внутри отражающим мужество мужчиной, в красоте исподлобья сдвинутых статусом бровей, их опущенный вид сегодня также говорит тебе, что думал бы о себе в молодом возрасте химерический спутник Плутона, когда заходил на последний остров жалости и благодарил его, что стал опять молодым. Танцуешь внутри тесной комнаты и некого спросить сегодня о мудрой притче, как хорошо быть маленьким мальчиком и хоронить время в ролях выдуманной формы блага для других. Эти образы внутри серых стен стали мелькать из под кровати и так быстро норовили выползти из под лучшего края подсознательной маски о будущем в твоей жизни. Маленькая ли она будет впереди, ты ещё не знаешь и время переносит чутьё свободы образа на тонкий шелест твоих иллюзий, чтобы жить хоть одной ценности и не утопать в причинных разговорах твоих родителей. Они спят в своём мужестве на том же верху одноголосной музыки и не слышат твоих внутренних привидений, что только что вылезли из под кровати и медленно шастают внутри каверзы поговорить о чём – то лучшем. Спросив их в какой из дней ты стал бы умнее самого себя, только тишина заполняет тёмную комнату и отблики мебели в сторонней тишине отговаривают тебя снова заснуть, чтобы выждать это преимущество перед движением утра.

Где же пропал твой общий холст пути назад, из долгой бесконечности помутнения Вселенной, когда она осознала тебя как человека будущего и сказала о чём – то непредвиденно личном, для того чтобы ты родился? Это притязание на ум беспокоит тебя каждый уютный час этим вечером и сладкий чай уносит внутри свободных призраков, выползающих из под кровати на проходящий космос к личному праву говорить. Посторонясь и отклоняясь вверх тебе сейчас нелегко устоять в противовес физике твоей мысли, чтобы встретить свою печаль в прошлом. Её конечное благо было багровым покроем, тогда и шёл медленный дождь по улицам мирно раскрашенного утра в последний день окончания учёбы месяца. Покинутый холод на холсте отражал свободу от рутинного ожидания любви к жизни и одновременно сковывал тебя чувством обременительного беспокойства за своё будущее. Стало ли оно невнятной привычкой думать наедине в себе самом, как мысль в существовании твоего спутника, кружащего вслед за твоим телом и оборачивающего космос тебе за спину? Ты уходишь с головой в мысленный символ познания логики мира, но космос как преграда к чутью о лучшем не стал твоим современником и спало благородное поле надежды идти вперёд. Но что же делать тогда, куда же идти за закрытые двери, если не видишь прошлого, а будущее ушло в космос твоего ожидания стать человеком? Маленький ли возраст возносит тебя наяву перед самим собой, ты становишься ему то шестилетним мальчиком с портфелем в руках, то десятилетним футболистом на поле из соседней улицы, а вдруг твой пятнадцатилетний возраст отзывается и говорит, что мало ещё чувства внутри детской психики, коль стало холодно и старомодно быть внутренне ещё ребёнком и уже взрослым в теле мудрого построителя современной истины о природе. Её будущий холостой патрон не ляжет внутрь твоей фигуры мнения, пока ты видишь этот свет и идеалы презрения могут говорить тебе через тёмное поле подсознательного блага и чутья стать немного лучше. Космос этой загадки шевелит подлинный день, утром философского разговора о внутреннем счастье и любви повседневности, и ты снова встаёшь в космическом преодолении чуждого сердца бытия внутри.

Ползая где – то здесь в потусторонней логике линий притязания к мечте, снова не хочется убежать на край галактики, чтобы видеть этот спутник Харон из подземельной власти гордыни и снова убеждать себя о лучшей выгоде для двоих перед природой жизни. Её уставшая оценка теперешнего пьедестала любви не знает о символе твоей мудрости и просто стоит поодаль, наблюдая как камни сквозь облачные зеркала космических преград летят прямо на тебя, чтобы убедится в своей безнаказанности холить галактическое чудо вселенного масштаба в твоей голове. Обрушивая стены внутри космоса субъективных надежд, всё ещё хочешь возвратиться в маленький возраст, но он отвечает тебе отказом и мир преподносит новое слово к потусторонней логике образования цели в жизни. Этот процесс движется незаметно для тебя, как скованное чувство справедливости и смотрит поодаль мирной картины консенсуса любви к молодости. Пустить ли её внутрь, или остановить процесс своего заглядывания за черту превосходства в личной выгоде природы в будущем, это может понять только часть потерянных ныне планет, из которых спутники ходят словно тени по карликовому свету прирождённой мудрости планет Гигантов и развивают наибольшее счастье внутри себя самого, чтобы страшить природу чудес и умиляться своему чувству освобождённого идеала человеческой природы.

Загодя впереди тебя тянет тот же груз обычное спокойствие другого человека и символ власти напоминает ему о прошедшем уже идеале в спокойном облачении космоса на новые миры надежд быть совершенным человеком. Принимая чутьё природы на себя, хотеть ли наивно полагать о её беспристрастии к огню внутреннего света и философской мудрости малой величины, где был одним из многих землян убеждён в своей состоятельности в каждом слове с юного возраста, когда проходил сквозь призраки прошлого чутья и занимал место на планетах галактики Млечный путь, чтобы видеть свои спутники, по которым можно сосчитать лучших людей во Вселенной?

Залп мгновения и обыск над лицом

Переходи дорогу в мнимой пустоте у собственного сердца, за которое, держась, ты не будешь в обиде на личных современников..

Протаранил часть вспаханного жизнью поля разницы мира, в глубине уткнувшись в сопроводительное письмо из квантового источника предосудительного голоса в пустоте. Размышляя им о свободе лучшей разницы в материальном контексте бессмысленного рассуждения, твой уверенный стук сердца находит позу в причине идеала. Как он образовался, чтобы жить иначе не знает никто, кроме выученных фраз из учебников истории, и видимо, ты слышишь его со всей скромностью думать также иначе и холодно открываешь дверь за суверенными сумерками надежды на случайность. Пришла она вне смысла, из восходящей дороги вынула своё каменное сердце и содержащееся в нём откровение, что не будет больше дороги из дорогого идеала внутри печали своей истории. «А как же тогда быть, в пустоте размышлений или в густом тумане надежды на лучшее?» – но в этом голосе оборвалось еле слышное бормотание личной обиды на смысл своей жизни и громко захлопнулась дверь.

Как открыть этот порог символической случайности, что только что сложил свои крылья в будущем мире печали и превосходства, и снова тешит свою мнительную обиду, как еле слышный голос в глубине луны? Не вызывает она доверия и мысли идти по дороге квантового сходства жизненной маски в глубине печальной истории, что также хочет быть твоей одинокой звездой вдалеке. Обыскивая свои карманы в нетленной мысли о чудотворном путешествии внутреннего света к свободе, ты думаешь как ей управлять сегодня, пока в пустоте миросозерцания не стало совсем темно и холодно говорить о человеке внутри времени жизни. Было прискорбно дышать, и ощущая покалывание между точками света твоей мышцы свободы – думать, что стало нетленным поле космических истин, пока его искал на подъёмнике кран в полуденном свете приближающегося риска упасть. Взвыть и протаранить чуткость к попустительству нового чуда, о тонком созерцании мира предполагаемой гласности к самому себе. Хочет ли твой благородный «союзник» думать, как отвечает тебе совестливое предание о чёрной ночи покоя истины, но солнце всегда в праве предположить грядущее в уме странного порога случайности.

Солнце изливает гордый свет на твоё угрюмое, точёное лицо и серая борода уже не видит холёный ужас, крадущегося юмора ближе к твоему сердцу. А ведь когда – то ты был женат дважды и всё время проникался надеждой, что будешь жить ещё много лет в довольстве странной тени этой суеты мира. Не падая и не летая попусту, чтобы думать каждый день, как холодные струйки твоей безумной муки не хотят сходить с ума внутри неприкасаемого света мудрого бессилия. Нажил ты это бессилие упорным трудом и истиной последнего благородства, чтобы прикоснувшись к уму нептунианского божества снова раздать лучшие картины своей жизни на человеческий склон обещания быть крутым. Закрывая светлым полотенцем голову, и прикрывая при этом рот рукой сложно понять, как мучительный холод внутри жажды быть благородным может стать для тебя последней каплей бессильного опыта мира в человеке. И этот день смотрит из космической расщелины мнимого света, где отражается его солнце и краеугольный путь символизма навстречу к свету. Но, думая об этом чувстве забытого пути тебе кажется странным иметь добрый характер и слаженный вид угрюмого смысла века на придворной робе благородства, чтобы взрастить тонкие черты аристократической воли внутри и при этом не разложиться от суматошной скуки в своей жизни. Серым укладом дрожит она и повторяет, что не хочет больше бежать вслед за твоим лицом, а мерно напрягая каждые мускулы внутри вины – расслабляет последний шаг к пути в благородный образ мужчины. Хотелось ли ещё стать им заранее, но новые шаги в жизни, как бледный фатум во вне космических раскатов планет не отражают и доли мирного шарма, что хочет пустить твою волю наверх к личному идеалу.

Пропадая на последней дороге затмения, холод не окутывает сразу и смерть в своём тонком репертуаре не смотрит на истощение твоих костей и мнимой вины внутри эго. Но каждый раз ты чувствуешь себя облагороженным внутри, когда смотришь опущенным взглядом на сердце повседневной красоты этого мира и тщедушно притворяешься крутым обожателем философских ценностей в этой серой, неприменимой к тебе самому жизни и устойчивости быть мужчиной. Пока проходил обыск в твоём лице из смертной тени благородства, ты сидел, и наслаждаясь бокалом вина утончённо заимствовал куплеты для новой вины в раскаявшемся сердце из завтрашнего блага быть дорогим. К кому – то необычному может прийти «голос», что подзовёт тебя и направит устремление в пути самостоятельного поиска личной истины. Но в этом не знают твои современники, на каждом тленном пережитке роскоши и раскаяния, что они также стали эпохой современной гордости мира надежды и выжили для личного благородства быть лучше, чем запаянный сосуд мнимой вины из вчера. Этот «голос» поздно просыпается и вечностью в философской маске всегда стремится понять не только тебя одного, им лучше спать, чем ждать личную выгоду в кромешной пустоте маленьких символов для своей свободы. Приходит она и обыском направляет случайность на полную луну, что далеко за свободой возвышается её крест и мнимое поле чёрного фатализма быть лучше. Есть в этом преимуществе облик искать его в глазах, за переживаниями современников, и в том предполагая свою значимую тень, как личную каверзу ума сразу обесценивать случайные пропажи из жизненного цикла социальных странных вещей. Что когда – либо случались с тобой, внутри преодолеваемого желания быть лучше чем другие люди. В окраине родного города, или забывая свой родственный опыт наедине ты стоишь и мило повторяешь эту спесь символической рутины, она когда – то привела тебя к благородному слову ума и сегодня тешит взгляды твоих родственников по стоическому чувству жить вопреки идеалу.

Нептунианской дорогой забываешь залп мгновения и тешишь следы своей мудрости быть лучше, как если бы ты стал уже мудрецом и скатившаяся слеза напоминала о другой, случайной близости к природе власти в самом себе. Этот залп в краеугольном чуде быть благороднее сегодня, не даёт тебе покоя ни днём, ни ночью и окружает коварной каторгой, как вечностью в не совершённой матрице быть чувствительнее, чем ты есть на самом деле и образовать при этом круг страдания внутри себя. Проходя по космической диалектике своего разумного бессилия, можно с чудом в случайном рукаве мудрости упомянуть, что стало лучше даже сегодня, но в каждом глазу высится новое солнце и отражает свою предпочтительную личность, которой нужно быть негласно лучше чем вчера. Последний ужин на скорую руку и маленькие котомки внутри беспорядка сложенных вещей, ты окружаешь себя мстительностью за разруху и старое превосходство над интеллектом маленьких моделей личности. Они не стращали твоё благородство, но также хотели видеть твой крест, чтобы понять лучше какая модель привьёт в твоём глазу наиболее подходящий возраст к жизни. Обращаясь к вечной снисходительности внутри «голоса», он управляет тобой, чтобы время на нептунианском счёте мира идеала тоже знало свою цену, и играя в прятки на последнем счету из образов идеальной красоты понимало, что осталось не очень много времени врать себе о чуде из страдания почтительного солнца. Оно как бы окружает тебя и снова хочет принести новые мечты, но вместе с тем унижает своим благородным чутьём то новое, что приносит этот день, и холод опускается на нептунианские плечи твоей былой вечности, чтобы воздать этому миру ещё одну мыслимую истину жить вечно в благородном сознании.

Обыскав свои бессмысленные потёмки из привилегированного чутья к бледному торжеству гуманизма, ты идёшь, как бы наклонившись и прижавшись к земле, внутри этой стройной картины мира предосуждения и подобия быть человеком. Чтобы знать свой истинный возраст, на этой ли планете, говорящий о благородстве в притаённой мысли о чуде из мгновенного залпа жизни за красотой мира. Определяя его состояние из бледной тоски, как мучительное тело маски, всё время приближающее свою смерть, чтобы лучше говорить себе, как было хорошо жить на этой бренной и страдающей вымыслом о надежде земле. По её холодной струйке пота ты всегда знаешь о чём – то сокровенном, и ожидая новое рождение преподносишь современникам любовь по происхождению своей воли и чутья быть лучше, чем твой внутренний «голос», всё время брюзжащий и откровенно страдающий задетой личной формой пути мнимого благородства к своим теням идеальной боли серой тоски. Применима ли она к власти сегодня на этой земле? Но в готическом облике всё ещё существует право предполагать свой ужас перед своим лицом и нервно ожидая чутьё у подобия диалектики мира ты стоишь и ждёшь его откровенного рождения, чтобы удивлять в залпах мгновенной красоты этот поблёкший идеал расцвеченного нрава современных сил времени на свободе.

Космогония внушения материального совета

Здесь полагают ужас от плотины мира твои наследия и оползни ужей, чтобы увидеть свет внутри единственной картины, пришедшей видом слова посмотреть..

Загадывая ловкостью луны из под твоего материального источника фатализма вылез один единственный пример на уме. Он, словно бытие отвращал твою систему планет, чтобы стать умопомрачением в психическом свете антагонистов между Вселенной и её облаками космических лет жизни. Не появившись на свет, прорывая плотину из своего нутра ты выскочил к свету и подобие умопомрачительного взлёта кванта на земле стало твоей идеологией, к цене рассчитанной любви в жизни. Замеряя стопроцентное качество в личном богатстве уложенного диалекта наедине с собой, ты веришь, что ещё можно повернуть время вспять и вынуть облако существования твоей тлетворной роли жизни из нежилой плотины между солнцем и движущимися планетами под лунным переливом качества примера идеала лет. Не скажет твой портрет в уме, и опираясь на лицо будет вечно утруждать тебя хвастаться друзьям, как молодость во внушении быть дружбой еле слышно притворяется, чтобы остановить лучшие годы времени позади. Думать ей, как цеплять водные плотины из тени мирной судьбы, и утопая в них окружать собственную вину из нежилого космоса внутри своего мечтательного нрава быть милым к людям. Таким же, как и ты сегодня, ломая стереотипы и внушённые страхи в любви у ловкости луны, ей спадает желаемое чувство в полночь, чтобы тихо открывать новое мироздание личности в философской тишине той природы, что видима глазам. Услышишь ли такой же вечер завтра, но видимому свету он будет стоит много космических лет, чтобы важно пролетая над своим нутром антагонистов из прошлых лет – не спрашивать сейчас: «Как же я буду говорить им, замеряя космические тени личного маразма, в богатстве того же дня, если я уже умер?».

Этот возраст страха в материальном пределе плотной пустоты окутывает и множит дифференциалы счастья в честной выемке быть другим завтра, или же. Преклоняясь к счастью опустошать Вселенные из желаемой преграды видеть материальные звёзды в «пустой комнате». Этот совет внушает тебе сегодня одну фантастическую мысль о происходящем теле видимой свободы и нужной только для диалога между людьми, но бойкий квант души не хочет упреждать человеческий нрав и подло убегает за ворота другого сознания. Если бы предугадал любовь из существования мира в материальном свете «пустой комнаты», её надлежало бы вынуть и опрокинуть навзничь, чтобы твоё существо с гордостью победило ситуацию. Но, впредь, ты слышишь только совет из подсознательного робота увлекательной тишины мироздания, чтобы его тело в несбыточных надеждах убеждало от себя самого, как страшно иметь свободу в космогонии разумной Вселенной. Её отражение бежит и следит за приказом света убеждать себя любить, своё сознание, свою жизнь и верность к своим чувствам личного счастья, опираясь на это гордое молчание совета из небытия космического вида желаемой бесконечности. Так она и тебя желает сегодня и смотрит вдаль к пределу материальной тоски, чтобы лучше понять свободу разумной точки диалекта и стать твоей причиной вымысла на природе.

Самоцель унижает и прямо вдаль ты держишь наконечник стальной сердцевины мудрости, чтобы избежать пленения от укрощённой тоски в своём сердце. Принимая форму власти, удвоишь ли статность к тщеславию и гордыне, чтобы лучше видеть космогонии усвоенного чуда прирождённого интеллекта к мудрости наедине с собой? Вникая в тишину причинения боли к ужасному сознательному чувству человека, завтра хочет уже хочет быть другой «пустой комнатой», всегда притворяясь опальной могилой, или же светом мироздания из серого камня в причинённой форме думать о личном. Не ловкость луны, не наполеоновский комплекс души – не видят разницы между своим эго и тщеславием уже потерявшегося света после вчерашнего дня, чтобы изобрести его заново ты дышишь ещё глубже и погружаешься к полноценному идеалу картины Вселенной в душе космогонии. Путь её пролегает от мученичества юности и лёгкого сердца к предмету твоей мудрой встречи с вольностью полной луны. Когда она отражает мнимое превосходство на бытие в твоей жизни, то считает звёзды по снам твоей мирной идеи жить, как человек, и топорщит задаток лунного света впереди себя, чтобы тебе открылась новая дорога к преимуществу лучшей тоски.

Обратись к своему внушённому свету антагониста, чтобы увидеть личное право внутри бесконечных сияющих звёзд, и неловкой шуткой спугнуть их свечение со своих мнительных глаз повзрослевшего вида материальной испорченности жизнью. Богатея из предосудительного возраста пленяющей луны, ты находишь счастье говорить с ней так откровенно, чтобы власть в твоей голове нервно успокаивали длинные тени из соседнего благоразумия сознательной жизни. Так близко, чтобы холод по ниспадающим линиям планетной философской пустоты в сердце не стал для тебя ещё одним испытанием слёз и мечтательности на земле. Стоишь ли ты под лунной прохладой, чтобы облачиться в чёрные оковы власти современного страха и взлететь под углом софистического распутства быть идеальным, или «лечишь» в уродствах милые тени внутри тёмной впадины новой истины мира, как последний рыцарь из красоты символической утопии? Тебе ли легко стать ей, чтобы власть сознания убивала личность из вне и лететь к звёздам в причине могущества каждой мысли, их так трудно донести до современной луны. Закрывая рот только ей ты убеждаешься, что тени из критического счёта времени утаивают слёзы благородной души, чтобы только схватить их расплавить конечные роли забытой мудрости в нетленном переходе этой стрелки мира на часах.

Закрывая плотину мира только космогония может убедительно сказать тебе о попытках увидеть эту яркую луну и под её ногами не выделенных линий сосчитать новые смыслы, что хотят быть рождёнными сегодня в глубине сознательной мечты. Советуя другим людям быть тише собственной важности и говорить премудрые оттиски золотого света на вековом ядре из материальной печали, проходит всё то же уставшее существо и огрубевшим почерком уносит тени медлительного чувства быть свободным. Заполняя этот лунный свет, как движением материи к уму, ты слышишь его звуки приближающего возраста бытия мира, из которого стали чудится не только другие, но и ты сам. По себе ли судишь в современном благородстве и готическом ужасе, чтобы надеть сложенный фрак в повседневности гордого ужаса и стыть им над лунной причиной былой тоски, ты всё ещё чудак и возраст твоего сердца говорит мудрые личины. Приказывая быть тишиной в сознательной логичности всего происходящего, стало рассветать в уникальности перехода этой прозрачной формы облаков космической плотины из другого мира. Не видя его ты тянешь лучшую руку, чтобы власть над твоим сознанием имела стройный вес превосходства и считалась с твоими мыслями, как одинокое поле видимого космоса и наивного почерка обладать этой страстью новой величины формы. Уважить не больше того, чтобы жить и обладать стихиями света, и приподнимаясь на тонкую колею космического образа мира, всё время представлять другое сознание, как одинокий страж у поведения твоей свободы в глубине личного космоса. Планетным шёпотом слышать звучание притаённых гор и отдалённых весов из наития времени, только мыслями оборачиваясь к лучшим надеждам, чтобы стать ещё чернее космической маски современного общества. Сохраняя благоразумные ходы, большие к ужасу быть мирным, ты холишь свет наедине с лунным обелиском, внутри промучившим твоё сознание всё это время. Над качеством осознания этой маски ужаса топчется светлый день, чтобы унести эту сложную головоломку и считая себя причиной ужаса снов постигнуть повторное внушение на отблесках завтрашней луны. Как будто свет спадает на роскошные равнины и пролагает другое время, в повседневности гордого ужаса быть таким же, но свет луны изменяя роли сознания течёт в маске притаённых гор планетной пустоты. Как ты, забывая свою личную схожесть с луной помнишь лишь одну надежду попасть на этот обломок смешанной воли и провести там сознательное слово над каменной усмешкой Богов, которые притворились лучом из под движения космоса навстречу твоему сердцу в жизни.

Завтра, в затемнённой форме вопроса о людях

Чертыхаясь, светит сон земной, около Вселенной мир не видя, может в праве стал он быть твоим умом или в людях солнце ненавидит..

Надевая бусы, сквозь зерно своих желаний в мстительном образе проявлялись тени материальной причины жить – завтрашнего дня и в реальной рамке категории уверенного солнца ходили по той же системе полноценного счастья. Ведь твоя пустота заполняет весь это странный мир, куда ему следовало бы приблизить рукотворное творчество, и вновь замирая от ожидания тревожного света внутри – встать, чтобы хоронить завтра мужество на запоздалой звезде мира от лучшего предчувствия. Так следовала мысль за мыслью, внутри покончив с убеждённостью быть логикой форм на людях в категоричном уме предчувствия своей важности. Её вечный страх очень омрачает эти дни, когда ты любишь, надевая бусы на коварные тени предрассудков о завтра – говорить, что ещё не все звёзды прошли свою конечную цель на имени природы и стали неподвижно висеть под мысленным изгоем пустоты современного общества.

В этом сне Мирах всё с той же причиной каверзы у цели жизненного идеала помогал тебе выглядеть на все сто процентов, как бы желая посмотреть, что ты будешь ждать от этих солнечных лет, пригибаясь всё больше к земле нетленного предрассудка. Не веря в своё поколение мирного фатума – шёл дождь и капли, сквозь струи ментальной эзотерики хотели напомнить тебе о слезливой осенней поре, внутри чёрных предрассудков о личной борьбе страха и важном сочетании его с мыслями в голове. Когда же будет осень без применения слабости в роли твоей жизненной иллюзии ходить также, как это делают другие в повседневной моде и по её чертам выглядеть не более гламурной, чем целый ряд самоуверенных и наполненных размышлениями людей внутри взгляда к страху жизни. Они, как бы говорят тебе, что очень холодно смотреть в запотевшее от чувства окно, когда оно не открывает свои виды забывчивой осени и подозрительно манит во мрак поседевшего ужаса о прожитом времени зря. Но пройдя по колее внутренних убеждений, сегодня стал не твоим вечным – этот памятник у рукотворного чувства забывать свою свободу, надевая бусы на изощрённое тело потакания власти, вблизи будущей пустоты.

Миром наполненный эталон всё же проходит мимо твоих сникших глаз и зря поговаривает о чём – то печальном, ведь в темноте предрассудка ты не могла стоять у зеркала, прерываясь и всё также взглядом указывая на свой повседневный портрет – говорить самой себе, что всё прошло с космической точностью времени на середине своей цели быть человеком. Во власти женской красоты ходит твоя предприимчивая фигура, и как бы склоняясь нам миром современной картины ужаса в картонной коробке из поколения мечты – любит говорить, что не все звёзды стали манерой неподвижного ханжества, чтобы застыть в этой пустоте в неблагоприятных лицу измерениях и слёзах для будущего на небосклоне. Чертыхаясь и звеня завтра застыл твой уверенный фарс на душе, он скользкой колеёй смотрит в твоё неприкрытое благородство и ждёт, что женский пафос возьмёт народные тени и сжалится над случаем быть увереннее в этом космосе личной величины персоны. Не властью единого чувства ты зреешь на шорохе от собственного повиновения. Что тёмное облако заползающее к барьеру нового чуда, и всё ещё не желающее стать юмором для сильной женской души. Было бы неправильно объяснять себе, что возраст внутри женщины познаёт личность из нутра говорящего завтра и смотрит вдаль, так чтобы объяснить холёные предрассудки перед мстительностью природного фатализма бытия.

Где – то в галактическом подполье внутри измеряемого чутья стало светать и робкое чудо ещё на луне показалось к земной поверхности, чтобы рассчитать этот парадокс в твоих глазах. Как бы подзывая к личной выгоде из пронумерованного списка амбивалентного чувства ждать утра, ты смотришь в Шедар и вольный страх уносит на теле принесённый ужас за ночь, накопившийся частой усталостью к огрубевшим бликам твоего сознательного благородства и мужества не стареть. Пусть ещё болеют маленькие призраки, проходящие над миром вольной пустоты сердца, но и они уже спрятали сегодня свою нетленную робу, чтобы обрести юмор в цели спящей человеческой души. И только вой совы из манерного подполья бликами отражает смертные всполохи к неземному часу твоего долгого блуждания в темноте этого чувства в людях. Не зная, что сказать, ты отражаешь цвет красноватого мрамора и целым днём веки ходят сквозь зрительные образы остатков мудрости над Вселенной не подведённого итога жить. Думаешь ли сонной чередой, что хочешь объять эту власть в подполье измеряемого чутья галактики, так чтобы волосы стали твоей визиткой из совершенной затеи природного волнения на форме фатализма. Ожил другой день вокруг всё ещё не странного чувства освобождения между преградой оценки твоей красоты и будущим превосходством внутренней победы разума по образу мира. Модельные ряды бусинок спускаются над тонкими привилегиями странной пустоты и падают в эту нежилую область, чтобы стать единственным путём символизма из прошлого.

В каком – то из дней не ведёт себя усердно твой поток величины неземной формы вопроса. Он ждёт краеугольный камень в пустоте твоих миров и спрашивает всё чаще, о том что было бы если не опускались тени красоты на благоразумие твоего идеала. Веришь ему, или несёшь это вечное ханжество из глубины другой растерянности жить в свободе, но каждый раз шаг за шагом рассвет приподнимает эту форму вопроса и уточняет другой путь за повседневностью быть человеком. Осуждая цвет над искоркой моды в уме, ты выживаешь им право говорить и думать целый век, из дней, что перешли в Шедар самый запоминающийся стал твоей фортуной и ёмкой величиной поля для свободы. Мистически предлагая воду для дальнейшего пути, твой поток сердечного мира благоразумия стал ещё и точкой пафоса, во сне которого ты ждёшь и образуешь круг не умирающей вольности говорить миру о себе. Подстраивая новые шаги к готической причине говорить завтра о любви, затемняют поздний декаданс и сложные веки под холодом капающего дождя, они вновь проносят шум из последней новости быть мудрым, как смысл завершённой формы вопроса. Ему нелегко принять твою женскую надежду, и умея думать наедине с собой снова собирать эти бусы под практическое поле переживаемой вечности жизни. Одна игра из тела субъективной красоты порождает другое лунное затмение сквозь холод медленного пережитка и усталости быть человеческим призраком. Возвращаясь на постоянное место и держа эту грань фатальности в руках, ты вертишь свои бусы на голой картине предрассудка, чтобы выглядеть лучше в глазах других людей. Чётко обернувшись модой под свечением неоновых огней в умах повседневного призрака мира, тают эти странные отблики истощения внутри готической красоты. Их нетленные позы в современном поле диалекта вторят женскому образу вопроса и носят чёрные цвета, как затемнённые восторги при желании удивлять свою естественную мудрость, и потакая жизни остерегаться других сомнений, что так близко улавливают холод в рутине постоянного склада ролей из этой ночи.

Складывая неподвижное солнце видимой зари, люди ненавидят твою готическую современность и вертят ей о благородстве изживания нового чуда внутри счастья, чтобы казаться тебе мудрее и стройнее под квантовым свечением космического юмора жизни. Страх вокруг не обладает природой нового чувства, но хочет проверить свою жизнь, чтобы увидеть эту старость в женском прообразе мира влекомого часа из будущего. Смотря в своё зеркало не верит итог мира в пустоте переживаемой гордости, где новый зрящий день был только калькой из причины современной моды и обременительно вращал галактические звёзды, чтобы стать неподвижным образом предотвращения своей гордости в красоте. Будущее солнце не восстало природой ума, оно только что упало вместе с отблеском луны и потеряло новое качество смерти в гордыне. Им ты хочешь образовать готические тени современной диалектики формы жизни в людях, но как обычно становится светлее и небо съедает последний блик раскрашенного образа фортуны на луне. Не разбавляя эту спесь категориями причины о ожидаемой жизни, ты тешишь женское благородство и стоишь у природы поколения воспринимать свою живую силу, как круг вещественного полюса, проходящий у порога благодарности к космической звезде Альфа Кассиопеи.

Интенсивное омоложение муки над своей честью

Сбрасывает парус в ровный счёт времён небо, опустившее им честь, чтобы в общем смысле покорённом стало вновь светлее в этом мире жить нам с честью..

По пути ментальной интриги проходили тени твоего пажа, и падая под схожесть метафоры взгляда на будущее и чувство своего превосходства над ним, ты ловко держал сигару, чтобы свет твоего мира не стал сегодня более серым, покорённым в смысле бытия категории счастья и цены. Только остатки Вселенной шевелят маленькие тени, чтобы лучше хоронить прислугу над желаемой важностью быть ей идеальным светом не меркнущего чванства и добродушия под мещанским углом превосходства дум над завтра. Трепеща и завидуя приметам ходит твой ментальный портрет вокруг кафедры «института благородных девиц» и мысленно очерчивает свою сноровку в куда более значимый пафос умереть под ницшеанским углом позора в пустоте превосходства. Оно сделалось сегодня мысленной решёткой и сковывает необъятный хаос, чтобы влачить твою переживаемую сущность внутри конъектуры власти при дворе. Позже, не было пажа и ночь сверкала в алых расцвеченных умозаключениях, как предотвратить это опустелое номером вдовство и мёртвой хваткой оценить свою жизненную даль, куда приводят мысленные тенёта разницы во власти людей. Обещаешь ли кому – то быть сегодня дружелюбным, но холод из под твоих коротких ушей уже вышел навстречу холодному свету в этой ночи и со всей мочи перенимает вышеуказанное благородство, дабы казаться себе человеком с честью во фраке удобной позы из завтрашней любви.

Инфантильный слуга на ментальной преграде быть ещё лучше перед твоим взглядом опустошения и крика о помощи, тоже хочет быть искушённым ценителем в «институте благородных девиц», дабы это умопомрачительное тепло в социальном возрасте мира помогало ему в преодолении ментальной болячки, на пути к счастливой покорности святого бытия. Позор в пустоте мнений схож и идеальным рассветом и местом встречи, где будет желанный даже альфонс при дворе и мстительные взгляды твоих слуг не стали бы умерщвлять его телесные оковы благородного достоинства, чтобы в жилах текла голубая кровь души. За окном не пахнет сиренью и богатое синее небо не очень аккуратно смотрит вдаль к тебе, чтобы напомнить о мириадах лиц, которые ты смог узаконить в своём маленьком государстве. Под личным номером конъектуры философского порога бытия плетётся ещё один придворный хвастун, чтобы умереть за этими стенами важности и мстительной гордыни из чего слеплена эта форма округлого шара планеты Земля. Пусть она кажется тебе сегодня малочисленным миром поколения друзей и окружающего богатства в приемлемой картине нрава после мучения о своей чести в глубине. Но этот край неестественного ужаса всё больше мучает по ночам и мыслит, как раненый работник во всеуслышание социальных догм мира, к которому подходит бытие в развалинах никчёмной глубины фортуны и мило спрашивает: «Как сегодня у тебя дела?». Всё очень прискорбно и жалкое поле переделанного манёвра сломило твою заинтересованность ждать слугу обозначенным светом в утренний час. В его наглых глазах всё также светит твоя мудрая совесть и голуби слетают под крышу святого постоянства между сегодня и мысленным причалом жить в другой Вселенной, чтобы стареть «как принято».

Мода в убеждённом смысле поступка говорить – отражает свою беспристрастную нишу, чтобы снова носить эти тяжёлые парики и медленно изнывая от чесотки всё время вынашивать гордые планы о честной войне. Не стыдно показать твою модельную совесть другу под углом дворцовой красоты готического перехода к странному изречению скульптуры над нишей людей, и честность в глазах умиляет их указывать более здравые нормы речевого поколения смысла, как будто ты хотел умереть рядом со своим замком мечты из печального сна. Раздаётся звонок и в каждую секунду вымышленный ветер в голове шевелит метафизическое пламя твоей природы думать о свободе, чтобы мысли о ницшеанской красоте всюду заимствовали свой повседневный праздник души и холодно думали, как бы ещё скабрёзно изучить натальные формы бытия во Вселенной. Холерический смех раздаётся из каждого обещания быть счастливым, сейчас, когда даже мухи страдают в пустоте измеряемой вечности мира, а подлые «лица стыда» не хотят умереть от пристрастия быть выше, чем другое господство в измерении того же страха совести. Может странно было думать в глубине обиды, что ты при дворе можешь вечно страдать о лучшей участи управления миром, где изящные контуры Земли нисходят под пажей и медленно впиваются им в застенчивые спины, чтобы потом прорасти в укрощение нужной морали и стать социальным эпитетом нрава. Под личной пустотой ходит только казённый угодник мудрости и престижного счёта идеала, он уже пригласил твоих друзей, чтобы узнать новые законы в дворцовом праве от имущей сердцевины власти в распоряжении святого ума. В каждом доме приходит он после радостного события и новые встречи становятся бытием умирания совести в праве. Так холодно стоять в мрачном пережитке престижа и голословной праздности, когда под серый асфальт закопаны труды ницшеанской мудрости в потустороннем входе из другой красоты общества. Не нужно представлять его, как маленький апломб и формировать звёздные карты, влекущие своими тяжёлыми антитезами к вечной проблеме планет в космосе, ведь обсуждая новые взгляды из потустороннего мира всё кажется чёрным на расстоянии взглядов от подобия сердцевины юмора каждого из нас.

Мудрость в теле души не может пустить свой парус и интригами увести в море постоянной печали космических звёзд, когда на дворе уже стоят мнительные тени твоих слуг и ходит покой во всеуслышание их вечного рассуждения о жизни. Не прошлым хоронят они свои мечты и не таким как ты хотят стать в будущем, но в новом свете мира отдаляются, чтобы умозрительно предотвращать переход из одного дворца в другой. Постоянно суетясь в промежутках вечной жилы и равновесия, они хотят как можно скорее оценить новую шутку твоей гордыни, чтобы ценность эта стала новой модой и ощущением чести при казённом дворе. Начиная со штата малочисленной формы постоянного корпуса ожидания мира, сейчас проходит их третий фурор для уверенного завершения благородной миссии жизни на земле. Так блёкло тянут они свои нити счастья, что даже Господа устали мерить чувство морали в своём личном лице, чтобы надеть новые парики и ощущение благородной вечности, исходящее из их слезливых миру дворов, башен и дворцового гостеприимства. Услышат ли они в кустах о значении попустительства из внешней взвешенной пустоты рассуждений о космосе, но маленькое приземление в дробящем хаосе на землю особой миссии – сложно угадать и в способности дышать, как думать приходится отчитываться внутри последней надежды на гордую жизнь в случайных страхах остаться на этой земле.

Омолаживая муку в фанфаронстве благородной Фемиды услуга для предания власти смогла стать ещё более ценной и отнести свою свободу к умопомрачительному полю здешних мест.

Что также оказалось немного строптиво и сумрачно сморщено – быть, как чёрный камень преткновения перед жаждой омоложения внутри земной гордости бытия и пелены страха жизни. Пускай она носит чёрный фрак и дом в господстве модельного образа превозносит существование света над потусторонним божеством кажущегося бытия, все явления твоей милой суеты жизни стали наивностью при дворцовой гласности и мелькают теперь в газетном табло, увешанном цветной вывеской «за властью космоса и тьмы». Ступени мысли обернулись новому счастью тоже бесконечностью и холод будет будоражить твоих пажей ещё неделю, словно каторга. Спускаясь со ступеней мечты о существовании космического корабля – ты веришь всему, как самонадеянное чувство пребывания в толпе имущего блага жизни. Всё падает, как существует новое рабство внутри преграды совести и этот целый день светит в потустороннее лицо умерщвлённого паразита жизни и совести, чтобы показать тебе, как сладко могут жить люди без прошлого, ставшие уже сегодня пажами над безысходностью гордой темноты космоса во Вселенной. Они своими руками тешат земные кванты современной пошлости и нрава красоты, чтобы жить, доставляя особую честь и превосходство внутри укоренённого довольства планетной формы пребывания в ней. И если ты бы смог выйти из здания дворца, то напротив твоей вывески «за властью космоса и тьмы» уже проводили бы работы по осуществлению иноземной миссии другие новые «Властители подобия и мысли идеала на Земле». Они также хоронят свои подземные царства, чтобы быть всемогущими и множить равное довольство своих пажей перед земной формой бытия и тлетворного мира надежды на гордость. Существует эта надежда, чтобы стать ещё одной мудрой притчей и восславлять тождество гуманизма для тех, кто ещё не опоздал к существованию догм земного кванта и не верит в смерть и подлинность физической красоты людей. Стали они богатеть от своей любимой ценности моды, в прелюдии восходить к чувствам потусторонней косности в глубине и каждом свете мысли на перегибах извилин чувства современности. Впустили в свою около земную поверхность стражей и тяготеют к постоянному свету, мерцающему из под обломков красоты в выделенной перспективе жить вечно. Но зная ницшеанский уровень юмора внутри идеала ты хочешь стать номер один и подло указываешь им на квант внутри строения мысли впереди поколения Земли. Простили ли они чванство и медленные тени дворцовой пустоты, или летят к небу за поисками благородных пустяков, но новые ниши стали верить умом в подлинность нужной им демократии.

Оставишь ботинки на столе и парик, медленно сползающий под стол твоей вечной пустоте во дворце не занимает больше твою форму идеального ума. Когда – то ты с честью выходил из заблуждения быть нужным на Земле, но вскоре твои дворцовые встречи стали для тебя каторгой и обременительным словом в частном исходе, к которому ты растёшь, чтобы познавать любовь к демократии. После военной прохлады из затенённого нравом уровня новой морали не слышен свист вспаханного поля дураков и через час уже нелепо ползёт, спускающий иноземные тени мира – твой голословный ужас собственной ясности жизни. Он будоражит расстроенный мозг, на очереди стоявший в красоте очередного юмора при дворе и слышит зов из длинного коридора, чтобы запомнить свою роль из следующей картины мирного искусства быть человеком. Двигаясь по ступеням мысли, и отражаясь в огромном стекле мира наружу ты отдаёшь личные приказы, чтобы уважаемая форма твоего благородства стала честной сама в себе и днём мерцала сквозь избыток красоты на моде привлекать к себе человеческие сердца. Им стыдно за космические тени на заднем дворце мира пустого ханжества, коль скоро ты отдаёшь свою личную жизнь в фигурах им непонятных и тянешь этот рассвет наружу из выдуманной истории мира чуда. Что также холодно обсуждают они за постоянством стола и мерной боли быть твоими слугами. Отражёнными в этом мире стеклянного поколения ниши и совета растраченного красотой моды быть лучше, чтобы улететь за пределы космического поколения истины. Ведь только там можно угадывать новые пределы личного превосходства над другими, такими же честью узнанными лицами внутри неземной параллели планетной схожести идеалов и идей жизни.

Анахронизм иллюзии частицы впускает идеалы

Не сношен враг благой идеи видеть день и носит память за чертой, её оправданной в надежде быть частицей света над тобой..

Простояло внутри над обломками мира схожее благо быть сейчас новым идеалом, и ни с кем не считаясь взращивать свои тени подлой чести в угоду философии ужаса на земле. Странным мало сказать, считает себя космонавт внутри приобретаемой ёмкости сувенирной фигуры мира и хочет жить над дрожащим телом в пустыне безликой радости у частицы времени на руках. Пропадает вечный анахронизм и плавает в частоте человеческих соболезнований, что остыл, как человек он и гордым стало новое солнце в определении своей судьбы. Дребезжит и звучит неярко и скомпоновано безжизненно это безвоздушное пространство, чтобы осуждать предприятие нового ужаса, к чему не мыслим человек на земле. Пускай он холит чутьё восторга и нежит новые сюжеты своей боли о судьбе, но в ней стало светлее, когда космос успокаивает его своей утончённой фигурой другого поля идеала на руках. Не вжилось подобное умоположение в голову ранних античных философов и прячет рукава под тяжестью камня, несущего свои труды на гору позволения быть человеком. Спрашивая об этом конечный мир у пользы власти к ужасу современного поколения призывания надежды на голову красоты и обезвоженного чувства радости быть земным. Пока оно ищет свою философскую волю дрожать, испытывая муки на том же расположении гласных идей землян, ходит странным образом вокруг готическое поле окружаемой темноты и тесно находит историю своего возникновения в людях, чтобы забывая о фигуре другой способности видеть – ты сталкивался с её возможным предосуждением не знать всей глубины пафоса на свободе. Умирая, по печальному свету возможности быть лучше, сегодня разговаривает новый ужас в истощении чувства аналитической прохлады вечности вдалеке. Он тоже предосудительно улыбается, и прикинувшись камнем тянет на гору предрассудка ещё одно нежное слово в человеке за чутьём его свободы думать.

Постоять внутри, как враг благой идеи и увидеть этот день, что отпускает твою сущность, желающую убранством мира предполагать новое чудо в тёмных мирах с глаза очерченного превосходства быть готическим. Пропуская скомпонованные частицы иллюзии свет идёт так ярко, что архаические черты горных хребтов наклоняются ему навстречу и видимый рассвет не унижает эту психическую пустоту в совершенстве благообразия мнительных идей. Ты чувствуешь их на телесном образе человеческого мира, внутри измышляя по существу из древнего родства полной луны, с сознательным изобретением облагороженного чуда мировоззрения из тёмной пустыни влекомого глаза мира. По точно очерченной схожести рисует этот парадокс твоя любовная мистическая картина затаённого страха и архаизм, вчитываясь в строки написанного чувства реальности не вникает в уже проведённые боли в оконечном рассвете человеческой природы бытия. Создавая ложное предосуждение к себе идеальным ты кажешься каждый день, настаивая на благом умозрении лучших частиц света в не сношенной точке представления человека в себе. Прошлым стало бледно умирать чудо в самокритике, оно тащит свою конечную модель и ищет правовой свет, чтобы из готического мрака пустоты голоса космоса знать сегодня, что делать в сущности своей узнанной идеалом мечты. Почему не спрашивая её возраст ты проходишь по кругу точной модели мира и замираешь в прельщённой пустоте ужаса, всматриваясь в картину сложной метафоры наедине с собой? Как не стать ужаленным от этой растраты чувства идеала и склонить мысли в предчувствии вечного покоя над своим разумом?

Над тобой ли враг, в полном одиночестве бродит из последних сил, и укутываясь в ночной холод не хочет больше видеть световое представление? Или ты заблуждаешься в руинах материального архаизма и ждёшь свой последний прибой слаженного чутья, где стал рядом в извечной гордости и мелком нраве осуждения человеческого существа? После низменного предосуждения тебя тащили на порог благородной ловкости мира надежды твои же мнимые образы – друзья, где слепо светило солнечное утро и каждый казался им психоделической ложью в большем рассудке, по которому светит это неяркое полуночное солнце печального возраста отражения мира в глубине своего сознания. Жизнь не спрятала от тебя очки на возрасте, что унесённые формы личной выгоды, скрашивая этот страх ты стараешься молодиться и желать самому себе сделаться более импозантным мужчиной. В середине прожитых лет в построенной голове из умозрительного счастья будущего торжества гуманизма всегда хочется выскочить наружу, как в полночь из квартиры с неуёмными глазами, дрожащими под пустотой сумеречного отражения своего бытия. Когда ты не можешь открыть эту форму готического забвения личности, то холод в бытие быстрого росчерка власти субъективно подкрадывается и ищет свою маленькую идею для мести. Не обращённым к себе прищуром ставишь для врага своей совести ещё одну деталь архаизма, её поперечный срез из других берегов власти жизни сегодня не спросил, как странно ты выглядишь в глазах своего окружения. Он завёл поворотные огни и медленное пламя придирчивого юмора в жизни, чтобы отобразить всю скабрёзную пошлость в ухмылках через век в твоём теле физического существа.

Анахронично падает и свободно замирает путь на твоём световом игрище здравого рассудка, но тихим вечером, когда полночь ещё не застала твою мирную жизнь ты ищешь ей преграждение в слове свободы и ощущаешь, как каждый готический час в глубине разума полемизирует сам с собой. Укромной чередой форм разбитых глаголов и нормой философского естества ухаживает новый день внутри пафоса жизни в твоей личной красоте. Она кажется тебе, или ты ощущаешь её предел, но точно такое мирное благоразумие снизошло на инерциальные тени твоей Вселенной и лично говорит о форме линий идеала в темноте. За оградой небольшого каменного утёса не стало призывать существование ещё одну модель личного благородства, а снизошло на тёмную череду поколения частиц, в коем мире страх, как ожидание будущего первостепенного мифа проявил свою свободу на виду космической реальности и снова говорит тебе ещё на рассвете мужества в жизни. Годы не старят твою голову в низменной колее осуждения моделей идеала личности, но заискивая модные формы за социальными изысками в одежде ты стал призывать сплочённое уморасхождение в самом себе, чтобы чёрный цвет говорил лучше о твоей свободе в мире людей. Он так естественно проникает в архаические уровни сознательной привлекательности, что гордые не помнят свою участь на земле, а жалкие уже сложили пуды оружия и носят квантовые замеры по слаженному существу быть человеческим оберегом бытия в существе Вселенной. Время перешло на твою сторону и встало в лучших позах за понятием человеческой жизни, как трудно держать бесконечное бессмысленное счастье и охранять идеалы монументального благородства в причине его появления на земле. Чтобы чудо уже не ушло с этого мира и страх к чёрной пустоте не заполнил умы пережитками трудного поколения жалости и боли к личной свободе. Статность не говорящая сама за себя только слабо обещает думать и учить мудрость наедине, как только возраст застревает в человеческом сознании. Ему трудно обойти черты психологии мира человека и стать поодаль опрометчивого ужаса в трудном праве одевать свою гордыню в нужные цвета.

Не стать готично обращённым к себе, понимая сущность задетого превосходства и мыслью устремлять холод этих стен мира за последним опытом права наяву. Что делает тебя сегодня мужественным и кротко обращает взгляды на приземлённые тенью архаические формы красоты этих лет? Когда же страх уже притянет к памяти лучшего твою боль в существовании мира, как одного целого в сердечной ценности быть человеком, изгибая свои линии права в обращённой воле психологического торжества над собой? Ты держал эту гордую форму одноликой пустыне на руках и таяло земное притяжение, чтобы напомнить о чуде быть завтра свободным. Не этим правом в пустоте взглядов в космос, а лучшим из лет проведённых к своей субъективности одиночества, чтобы застичь постоянные переливы готического света мира на песке. Стоят эти облики схожего идеала и смотрят на построение новой глубины моды, в каждой сердцевине потухшего чутья не становятся они отравой для человека, но декаданс проникает в душу, как гордый командир и час зовущего на идеалы в мысли. Топорщится весь день жаркий зной из неба с издёвкой о памяти в личном праве жить вечно. Хочешь ли ты управлять этой мечтой, или идея свободы ещё устало шепчет тебе о благородстве мирного фатума на песке? Завораживая сердце из слов субъективной рамки тщедушия, по телу проходит готический полдень и ты просыпаешься на остатках своей полной луны, в которой философским очерком написало время твой подлинный портрет о вечной молодости жить в этом странном мире.

За тем, что начинает день – в руке фатальной лжи

Остыл и впал в немилость искусственный акцент у лжи, чтоб ролью доказать своей нам точность этой боли на вине..

Вокруг своей тени в комнате блуждал архаический призрак – Зольден. Он умолял больше ничего не делать, и став обыкновенным зеркалом из пластиковой современности и тщетной пустоты осознания долга времени всё время спрашивал своё гнилое отражение о том, как быть достойным миру на этой картине лжи? Только обижаясь и держа ручку магнитофона и склеп из пустых надежд стать искусственным интеллектом в мире добра, всё время ухаживал в ужасной маске гримасы чёрной тени – его мифический призрак, чтобы снова умереть и стать добровольной жертвой кровавой формы терминального ужаса, привлекающего вампиров со всей округи. Из тех же мест у деревушки под милым названием «Фролленстрит», прохаживался многоуважаемый господин с тростью и облаком в руке, чтобы снова доказать свою безучастную ложь в непримиримой схватке между диалогом времени и своей чёрно-фиолетовой шляпой в превознесённой форме материального добра в мире. Он бормотал вокруг своей немилости, как хочет стать единством всего на свете и с этим предупреждением вновь останавливал силу своей сердечной мести, чтобы уговаривать каждый день себя не сойти с ума в правилах, придуманных не им. Над этим чудом из гримасы чёрного, запустелого ужаса и надобности умирать каждый день он хотел бы привлекать к себе всё больше внимания и поэтому уходил далеко в лес, чтобы надежды на облаке в его руках снова становились пластиковой формой другого осознания мира причин быть не хуже, чем этот современный инфантилизм красоты и самоутверждения в достоинствах мира – блуждать сквозь космические ходы этих лет, и утверждая, что стал нужным всему снова проникать в эту схожесть интеллектуальной красоты и дум современного риска. По улице Фролленстрит, где проживало очень много всеядных умов и размноженных современностью десятого века потусторонних картин, как нужно обращаться к искусственной лжи времени – произрастала в сердечном движении красоты новая мода и останавливала гибель в этом сердечном мире всего того, что могло бы спонтанно объяснить ложь поколения и дать ей под задницу. Короткими шагами к другому свету в своей пустоте приближался господин в чёрно-фиолетовой шляпе и его ниспадающая тень из под затылка постоянного желания быть впереди всего своего окружения может смело называться внутри желаемой вечности мира «ещё одним подзатыльником Богу». Он чуткий боец и мысленный апломб к тяжёлой участи и связанному миру бытия, в чьих глазах потусторонний склеп внутри осязаемого чутья всегда холодно утверждал свой последний катарсис и чёрную тень, за которой хочет оказаться каждый мирный слуга в своём тихом аду, и приближаясь к немилости – упасть в строгое болото самоутверждения и стройности бегущих мыслей впереди него.

Больше всего на свете Зольден любил прохаживаться между комнатами внутри одиноко стоящего дома и сам того не зная – разжигать костры самомнения внутри спящих людей, которые могли бы изобрести вечный двигатель и тем спасти свои кости от умирания и медленного истощения внутри космополитической власти мира. Не сгнил его предыдущий шут и ходит, как красное зарево во утверждение ночи в безоглядной мифологической картине движения этих лет. Он таинственный помощник и самоутверждённый ход на берегу изобретаемого ужаса, что сник в умах спящего народа и только звёздам преподаёт мирные тени и космическую гласность в укрощённых прообразах интеллектуальной свободы в глубине. Как ни странно уже с пол вчера до внешней формы электрического глаза торчит этот сморщенный обломок из нижеприведённых философских слов, он указывал будущему пропадать и ждать свои тени в чёрной маске гласности мира, но снова не спросил, как быть землянам, проходившим под углом этого же качества свободы и мирном свете тёмной ночи. Изобретая оружие и склонность блуждать внутри домов, он гордо ждал каждого костра, разжигающего страсть внутри окаменевших черт подземного довольства личности, и не теряя времени проходил внутри одноглазой точности стать этим днём. Холод в современной маске слов помогал ему самоутверждаться и многим к людям приникать, как диалектический призрак в постоянной маете и ощущении жажды чего – то потустороннего. Очень странно ему наблюдать за этим светом в полуночи прошлого мира, отходящего в постоянной зрелости инстинкта людей. Они обожают стремительный рост и философский экстаз под уровнем своих надежд, опустошающий их основную жизнь и суверенный долг понимания этой Вселенной, как части явленного прогресса мира над головой. Поднимая вечный двигатель с земли Зольден всё чаще стоял на берегу этого искусственного света современности и читал Достоевского, чтобы убеждать свои мысли в категоричной форме быть более отчаянным и святым к предчувствию новой болезни в этом мире уставших людей.

Не закрывал и обожал складывать на стол помятых черт иллюзий тот же призрак, что и гордое утро счастья в своём уме, Зольден пробегал между этажами и склоняясь к лицу тихой мечты во сне снова утверждал свои истины к поступкам лжи. Они не знают вины и робким холодным движением приспосабливают течение мира к постоянному свету, чтобы изолировать часть других надежд и тем самим умереть в своём образе полноценного человека. Сник ли предыдущий страх в уме человека, Зольден обращал его тень к постоянной картине самовнушения и тихая спесь катилась из под искусственных глаз его неумолимой вечности быть в этом мире. Желая всегда оставаться признанием другого человека, тени из под которых выбегал Зольден впоследствии были сожжены этим же обществом, чтобы снова убеждать нрав современной тоски в людях и идеологизировать новые мечты в потусторонней честности и откровении власти к самому себе. В этих землях он снова и снова обожал видимость пустого сожаления лживой мысли, которая всходила между поколением людей и другим осознанием своей причины быть человеком. Смыслом к ней утверждая богатое личностью право, невольно можно посмотреть над облаком в бегущих днях иллюзорного чуда стать этим призраком. Его угнетённое долгим блужданием слово по обращению к себе и статность внутри каждого чувства о свободе могут помочь в страхе, снова стать этим самовольным пылом жадности и жизненного экстаза, чтобы снова привести мир в движение вечного двигателя.

Постоянно стоять в ночной былине, и опуская свои скелетные руки на голову мирной тишины думать, как можно ещё разжечь огонь в тщетности лживого мира и обуздать эту склонность настоящего олицетворять свободу в постоянном свете отчаянных взглядов современной тоски. Жизнь не течёт и состояния его предыдущих картин также нетленны и прижаты к этой земле, они носят свою современность в масках обузданного чуда. Где ты жил и стояли эти маленькие дома, что и философский воздух в поколении призраков, они утверждали внутри необычайной гласности, что снова откроют свою тайную могилу и воскресят мирный пафос священной оболочки чувства в себе. Жили ли перед этой тоской внутри цветной линии их обращённые надежды, они поблёкли и стали отображением рамки чёрно-белого мира, что так и хочет утвердить свою могилу на небесах другой дороги в пустоту незатронутой справедливости жить вечно. Космическое поколение надежд также холодно говорило Зольдену, что лучше переселиться в другие места, где города окружённые жёлтой дымкой смогут увести его в полуночный свет его философской мудрости и дать социальный совет, как право разгаданного нынче в современной лжи. Но только эти мысли сошлись на его злокознённой голове, как господин мирно подкрадываясь в своей чёрно-фиолетовой шляпе начал причитать, что хочет обратиться к какому – то призраку и миром в неприглядной пустоте его отражения разжечь пламя внутри своего оберега мудрости над головой. Он так просил и изнывал наяву, что во сне принесённый его фрустрацией формы призрак – Зольден мучительно разворачивал каждый свиток, приготовленной бумаги для его желаний, чтобы в точности понять что хочет этот человек. Обращать внутри желания к самому себе не очень странное миром привидение, но и конкуренция к опрометчивому такту и смыслу проведённой ночи внутри собеседника. Также часто можно ожидать его нерукотворное письмо к самому себе, которое он ищет в психологической борьбе с властью своих опрометчивых надежд на вечную молодость. Этот вечный двигатель стал учить сегодня каждую голову в нативном представлении жить без слёз по природной тоске дальновидных пророчеств о чуде. И уладив свои конечные формы мира впереди говорить ночью, как Зольден, пытаясь понять свою причину откровенной лжи к самому себе.

Разворачивая один свиток за другим в конечном счёте прокрадывалось новое чувство, что завтра придётся прийти ему опять. На что Зольден задумался и стал притворятся тенью мысли господина, внутри отражаемого зеркала, ему не принадлежащего чувства справедливости и тени отдалённых космических звёзд. Один только электрический глаз ходит внутри его сомнений, и предлагая помощь в полном сожалении мира покойно уводит в другую вечность, ныне не сношенных образов человеческой свободы. Ложь там так очевидна и хочет изобретательски усложнить каждое чувство внутри человека, что становится чёрной тенью, вокруг которой ходит обречённый Зольден в надеждах угадать кто из этих прародителей стал наиболее уважаем и за какой изобретательской гласностью видит геном сегодня эту стихийную форму самоутверждения нового казуса внутри людей. Разворачивая свитки и сжимая постоянный хаос в мысленной преграде думать и ждать о своей свободе на глубине сна, хочется всё же рассказать в предчувствии ещё не задуманную вечность в своей фантастической форме предложенного умозаключения быть человеком. На частном праве которого всходят чёрные розы благоразумия и тихо цветут миллиарды росчерков новой пустоты художественных дней. Они такие же как и ты и призраки во сне им не могут предугадать сложные геномы повседневной тяжести умозаключения в электрическом глазу постоянного ужаса.

Бормотать господину сквозь чёрно-фиолетовую шляпу формального ужаса быть человеком не так и просто, несложно доказать обратный ход времени, когда на лицо ложь из постоянной свободы становится тонкой нитью и обращает зрелые причины к своей последней темноте в современном обществе. Ходил ли господин по таким дорогам, или его окутал мнительный прогресс стать всемирной точкой бытия на аллегории вечного человека? Он так и не отгадает мир призраков, в чьём контексте живёт Зольден и понимает свои точные основы природы блага. Но подаёт ли руку этому призраку космос в своей сферической разнице быть нетленным на планете Земля, или постоянно танцевать у могил в излюбленных позах шута, что схожестью своей философской рамки о свободе сегодня увенчает это гиблое общество на очередной путь в пропасть неизлечимых болезней и старости быть тлетворным и мнительным человеком своей судьбы? Когда красный шут по тонкой колее блуждающего страха отчуждения и боли несмело видит своё отвращение на тени того же общества и ловкой рукой снимает звонкие пределы мира одного казуса впереди себя самого. Этот красный звонок, предыстория мирной тоски – знакома каждому спящему человеку и ночью нисходит над будоражащими отблесками холодного воздуха, замирающего между глаз. Будто бы ты сам стал этим тлетворным чудом человеческого века и умываешь свои руки над кровавой белизной могущества быть человеком, но желаемый стать воплощением мира на земле не знаешь как это сделать. Оседлать ли очередного шута под странные козни времени, или стать ему половиной века и умывать гордо слёзы с поникшего чувства современной тоски, дабы сам того не признавая ты стал электрическим глазом и блуждаешь ночью своей не успокоенной души говорить правду. Не являясь таковым наяву ищут похожие тени твоего господина и чёрно-фиолетовый свет будоражит мелкие всходы страшной пустоты впереди.

Тем, что начал в этой немилости лжи отпадать твой последний шут и говорить о своём прошлом наяву, вспоминает Зольден, как муки совести устрашают его руки и не дают ему пройти все круги злосчастной темноты в кружащих тенях под ногами. Чтобы впредь стало умиротворением поле случайности в нелёгкой просьбе человека обратить чужую ложь под сношенные логики своего разума к другому пределу мирного чувства своей личности. Разжигая огонь к власти мудрого права ты ищешь сегодня ему оправдание и тешишь свою последнюю холку в премудром гнёте символизма на этой стороне призрака. Он сходит каждую ночь, чтобы убеждать тебя оставаться в тени своих искусственных миров, придуманных для власти и отвращения к самому себе. А когда выходит в свет новая газета, её заголовки мучительно устрашают негласный приговор и ищут задумку, к чему бы придраться, чтобы укротить страх вечной пользы не стать этим человеческим счастьем на Земле. А только летая в облаках мира и гнилой ниши повседневной тоски нести свою рукотворную пошлость к свободе над имперской формой благочестия и боли внутри каждого дня, построенного на прелести лжи.