Александр Солин "После нас"

– Ну, ладно, урод так урод, только не сердись! Давай поговорим нормально!

– Что, уже не с кем поговорить? Всех отшил?

– Да я, дядя, с кем хочешь и о чем хочешь говорить могу! Только с кем говорить-то? Кругом же одни козлы!

– Как же ты тогда живешь, мил человек? – поглядел я на него, однако жалеть не стал.

– Так и живу. Раньше, конечно, тяжелее было. Работать приходилось вживую. Не скрою – через это пары зубов лишился, и приобрел переломы отдельных членов. Ну, потом Интернет появился, форумы разные, а это, дядя, скажу тебе, совсем другое дело! Ты думаешь, человека в говно окунуть просто? Не-ет! Тут, дядя, особый талант нужен! Вот я кого хочешь обмакнуть могу! Нет, конечно, не просто так! Я же от этого торчу! Ты вот только представь – они в говне, а я во всем белом! Нет, дядя, тебе это не понять!

– Ты точно больной! – не выдержал я, – и своей смертью не помрешь!

– Это да. Меня даже маманя родная иначе как мудаком не называет и грозится все время убить.

– А чего же ты на природу вылез, если Интернет есть?

– Да так. Иногда по старой памяти тянет вживую поработать.

– Слушай, ты ведь еще хуже, чем пидор! А бабы-то у тебя есть?

– Дядя, да при таких способностях мне никакого секса не нужно! Эх, не понимаешь ты меня, дядя! Давай лучше расстанемся! – потухли его поросячьи глаза и обвисло лицо.

– Ну что ж, – встал я со скамьи, – будь здоров, береги себя. Времена сегодня сам знаешь какие. Нарвешься не на того – весь кайф обломают.

– Иди уже, – потухшим голосом обронил экстра-экстремал и отвернулся.

И я заторопился прочь с таким чувством, будто неосторожно наступил на собачье дерьмо»

В поисках объяснения, Федор обратил глаза на соседа и, обнаружив на его лице родственное недоумение, протянул руку:

– Разумов. Федор.

– Тимофей. Сомов, – с энергичным достоинством подхватил руку сосед.

– Как думаете, что это? – спросил его Федор.

– Не знаю, – пожал тот плечами. – Смс-литература какая-то…

– А наш лектор – он кто?

– Сочинитель из нынешних. Что, первый раз?

– Первый… – признался Федор.

– А я, видимо, последний… – усмехнулся сосед.

Потом появился господин сочинитель, и оказалось, что текст на листках – его рук дело и что если соискатели литературных коврижек хотят, чтобы их читали, писать надо именно так. Федор не выдержал и поинтересовался, что будет, если он станет писать по-своему.

– Не думаю, что это хорошая идея, – усмехнулся мэтр и обвел глазами присутствующих: – Еще вопросы есть?

Вопросов не было, и происходило это 12 сентября 2023 года.

2

– Ну, и как тебе этот лохматый гуру? – заговорил Сомов, едва они с Федором очутились на улице.

– Полное разочарование! Все это я и в Интернете мог бы прочитать.

– То-то и оно! – подхватил Сомов. – И он еще смеет лаять на Набокова! Вот уж правда: живой пес лает на мертвого льва! А все потому что завидует!

Он подкрепил негодование красноречивой паузой и спросил:

– Торопишься?

– Да вроде нет…

– Тогда не против, если прогуляемся, поговорим?

– Почему бы и нет.

И они, свернув с шумного Невского, двинулись по солнечной стороне канала Грибоедова к Марсовому полю. Сомов – поджарый, среднего роста и возраста, с умным, готовым прищуриться лицом и Федор – чуть повыше, с рассеянной от новизны впечатлений улыбкой и пружинистой кроссовочной поступью.

– Сам-то любишь Набокова? – поинтересовался Сомов.

– Ну так… Читал кое-что, – смутился Разумов.

– «Лолиту»… – предположил Сомов.

– Ну да… – смутился Федор.

– Ну и как? Хотел бы писать, как он?

– Вряд ли у меня получится. Молод еще.

– Ну, почему же! Когда он писал свой первый роман, ему было приблизительно столько же, сколько тебе!

– Значит, он родился писателем. И потом, лектор прав: его стиль не для всех.

– Но «Лолиту» знают все.

– Знают сюжет, а до остального дела нет. По себе сужу. Сам многое пропускал, когда первый раз читал. Это уже потом, когда попробовал писать, стал читать другими глазами…

– Это нормально. Сам через это прошел. Кстати, у меня его «Дар» прочно связан с «Облаками» Джанго Рейнхарда. Знаешь такого?

– Нет, не знаю.

– Был перед второй мировой такой джазовый гитарист. Тут ведь что важно…

Сомов остановился, достал сигареты и предложил Федору.

– Спасибо, не курю, – отказался Федор.

– Молодец! А я подымлю, если не возражаешь.

Сомов прикурил от зажигалки, и они двинулись дальше.

– Да, так вот… – затянувшись и выпустив в направлении их движения тугую струйку дыма, продолжил Сомов: – Тут важно погрузиться в атмосферу описываемого времени. Лично мне помогает музыка. Для меня музыка – квинтэссенция эпохи. Вот я слушаю Джанго Рейнхарда и представляю послевоенную старушку Европу, которая под новые ритмы зализывает раны и старается забыть, что натворила. Пропитанная салонной томностью атмосфера, ритмичный, мелодичный джаз, надушенные платки, розы в мужских петлицах, шампанское, «Шанель №5», набоковские «прелестные, глянцевито-голубые открытки»… Над Европой беспечные облака. Уходят в никуда и навсегда уносят безмятежность. Исчезающая натура с ее поэтическими мелочами вроде ржавой кнопки, удерживающей уцелевший уголок не до конца содранного объявления… Те самые мелочи мирного времени, которые вскоре будут погребены под руинами новой войны. В общем, послевоенное похмелье и канун новой катастрофы, которую никто не ждет. Вот уж правда: «Ах, музыкант, мой музыкант, играешь, да не знаешь…» Кстати! – словно спохватившись, перешел Сомов на обыденный тон. – В русской словесности две крайности – Набоков и Платонов. Эти двое, по сути, определяют ее диапазон – и стилистически, и содержательно. Все остальные сгрудились внутри этого диапазона…

– Я мало читал и того, и другого, но раз вы так считаете… – отозвался Федор.

– Давай на ты, – предложил Сомов.

– Хорошо, – не стал возражать Федор.

– Тебе сколько лет?

– Двадцать четыре.

– А мне сорок шесть. Женат?

– Пока нет.

– Ты извини, что интересуюсь. Если не нравится – скажи.

– Нет, наоборот. Рад общению с коллегой по писательскому делу.

Сомов щелчком отправил недокуренную сигарету в канал и поинтересовался:

– Давно пишешь?

– Да какое там пишу! – смутился Федор. – Так, балуюсь понемногу…

– Я тоже балуюсь. Не знаю, как тебе, а для меня писательство – сущее наказание: хочется о многом сказать, а слова не даются, – сообщил Сомов.

– Это мне знакомо!

– И не то чтобы удивить кого-то хочу – просто рука зудится! Знаешь, как у Александра Сергеевича: пальца просятся к перу, перо к бумаге…

– Да, да, понимаю, – кивнул Федор.

С молчаливой почтительностью миновали Спас на крови, вышли на Марсово поле, покружили еще с полчаса, и перед расставанием Сомов предложил подкрепить шапочное знакомство творческим. Сказал:

– Пришли мне на почту какой-нибудь рассказ на свое усмотрение, а я тебе свой. Есть у меня одна идея. Посмотрим, может, что и выйдет.

Федор согласился, и они, пожав руки, разошлись.

3

Придя домой, Федор отобрал среди своих немногочисленных опусов наиболее, как ему показалось, подходящий и отправил Сомову по подоспевшему адресу. Вот этот рассказ:

«Часто ли вы смотрите из окна своей квартиры? Не ломайте голову, я вам отвечу. Во-первых, утром, чтобы узнать, какая на улице погода. Во-вторых, находясь в нетерпеливом ожидании тех, видеть кого вы так желаете. Ну и еще, может быть, когда бросаете туда раздраженные взгляды в поисках ответа на требовательные вопросы родителей, если они застали вас именно у окна. То есть, исключительно в утилитарных целях. Это – когда смотрите вы. Но не я.

…История началась, когда мне было восемь лет.

Грипп без разбора укладывал людей направо и налево. Уложил и меня. Когда через несколько дней я, наконец, покинул постель и стал искать, чем развлечься, в одном малодоступном ящике мне под руку попался отцовский бинокль. Находка имела выдающиеся свойства, о существовании которых я даже не подозревал. Конечно, такое невежество было недопустимо для мальчишки моего возраста. Тем крепче я в него вцепился. Освоив находку, я прилип к окну и со своего пятого этажа подробно обследовал двор, который открылся мне с совершенно новой стороны. Дворовое хозяйство приблизилось на расстояние вытянутой руки, а люди копошились под самым носом. Я, естественно, захотел раздвинуть горизонты, однако мои попытки буквально уперлись в дом напротив, который эти горизонты собою заслонил. Делать нечего, и я стал водить биноклем по окнам дома. Перед моим взором заскользили шторы, занавески, горшки с цветочной зеленью, заставляя меня испытывать непреходящее изумление от того, что привычно далекое может стать таким близким.

Вдруг в череде безликих картинок мелькнуло чье-то лицо. Вернувшись чуть назад, я обнаружил окно, из которого, поставив на подоконник локти и подперев кулачками лицо, прямо на меня глядела девочка. От неожиданности я отпрянул и чуть не выронил бинокль. Мне стало стыдно, будто меня уличили в чем-то нехорошем. Неужели она видит, как я гляжу на нее? А, может, она думает, что я подглядываю? А если она кому-нибудь расскажет? – переживал я, стоя за занавеской. Мало-помалу я успокоился, и мне снова захотелось посмотреть, там ли еще эта девочка. Пристроившись так, что над подоконником торчала только моя ушастая голова, я со всеми предосторожностями отыскал ее окно. Оно располагалось, как и у меня, на последнем этаже, почти напротив моего. Девочка по-прежнему находилась у окна. Приглядевшись, я с облегчением понял, что она всего лишь смотрит вдаль и о чем-то мечтает, как и все девчонки. Но самое удивительное заключалось в том, что прямо над ее окном, на краю крыши сидел кудрявый мальчишка в длинной белой рубашке ниже колен и болтал босыми ногами, а из-за спины у него с двух сторон торчали белые крылышки! Раскрыв рот, я смотрел на эту пару до тех пор, пока девочку не позвали и она не убежала. Тогда я спрятал бинокль и никому не стал рассказывать о том, что видел.

На следующий день, оставшись один, я снова достал бинокль и навел на то же окно. Девочка несколько раз подбегала к окну и застывала, глядя вдаль. В конце концов, она убежала и больше не появлялась, зато мальчишка в рубахе продолжал сидеть на крыше, все так же болтая ногами. Еще через день меня пришел проведать мой одноклассник. Я решил его удивить и, достав бинокль, рассказал ему про девочку и мальчишку на крыше. Убедившись, что они на своем месте, я передал бинокль другу. Он долго изучал дом напротив и, наконец, сказал, что девочку видит, а мальчишку – нет. Мы стали спорить и чуть не подрались, и он ушел обиженный, считая, что я его обманул. Это было странно. Потом я выздоровел и вскоре увидел девочку во дворе и услышал, как какая-то тетя назвала ее Аней. Девочка была такая же, как все, только глаза у нее были большие.

Через год Аня появилась в моей школе. Я посмотрел на нее свысока, как и полагается солидному пацану – она же не обратила на меня внимания. Время от времени бинокль все же попадал мне в руки, и я первым делом целился им в соседний дом. Видимо, у девочки стало больше забот, и я редко видел ее у окна. Но странный мальчишка всегда был на своем месте.

Время шло, мне исполнилось четырнадцать. Однажды весной в гости ко мне заглянул тот самый одноклассник, с которым мы когда-то чуть не подрались из-за мальчишки на крыше. Теперь он был моим лучшим другом. Чтобы как-то его занять, я достал бинокль и сунул ему в руки. Он уперся им в соседний дом, а затем сказал:

– А твоя соседка – ничего!

Я сразу понял, о ком он говорит, взял у него бинокль и навел на нужное место. Моя соседка стояла у окна, освещенная солнцем, с гладко зачесанными волосами, в футболке и, как всегда, о чем-то мечтала. Мальчишка над ее окном крутил головой по сторонам и привычно болтал ногами.

– Что же это за парень у нее на крыше? – задумчиво произнес я.

– Какой парень? – переспросил дружок, подозрительно глядя на меня.

Я посмотрел на него и рассмеялся:

– Шутка!

Больше я ни с кем и никогда о мальчишке не говорил.

Мы ходили с ней одними школьными коридорами, иногда пересекаясь. Она шла в окружении подруг, высокий лоб, гладкие волосы, большие глаза, и видела там, далеко, что-то такое, чего не видели другие. Подружки бежали рядом и заглядывали ей в лицо. Проходя мимо, я отводил глаза и говорил себе, что у старшеклассника не может быть отношений с малолеткой, тем более с отличницей. Однажды я вышел из школы и больше туда не вернулся. Теперь ее окно стало для меня напоминанием об удивительной поре моей жизни, лучше которой нет. Изредка, когда выпадала свободная минута, я доставал бинокль, словно желая убедиться, что там, напротив, все в порядке. Иногда заставал ее у окна, иногда нет, но парень на крыше был всегда на посту. Я откладывал бинокль и возвращался на грешную землю.

Я никогда не искал с ней встреч, но почему-то мой путь от дома к городским просторам пролегал мимо ее подъезда, хотя были пути и покороче. Как-то раз, когда мне было девятнадцать, я, направляясь в институт, обнаружил, что мы идем навстречу друг другу и вот-вот поравняемся. Когда между нами оставалось метра два, она мне предупредительно улыбнулась. Я улыбнулся в ответ, и мы остановились. Не могли не остановиться: ведь мы с ней были из одной школы. Я покровительственно спросил, как дела в школе и она ответила, что хорошо. Она спросила, где я сейчас учусь и я ответил, что в институте. Она сказала, что тоже собирается поступать. Я сообщил среди прочего, что живу в соседнем доме. Последовало вежливое удивление. Впервые я видел ее лицо так близко – оно было премилым, а в больших серых глазах жили мечта и предчувствие. Еще две-три фразы, и мы расстались.

Постепенно моя жизнь набирала обороты. Последующие три года, включая окончание института, были для меня весьма бурными. Вряд ли там нашлось бы место для тихой девочки с мечтательным взглядом. Она тоже поступила в институт и, в отличие от меня, прилежно его посещала. Об этом я мог судить по утрам, стоя с больной после очередной пирушки головой у окна и наблюдая, как она в одно и то же время покидает свой подъезд. Ее парень на крыше мог быть ею доволен. В один из вечеров, когда, устав от непрекращающегося предвыпускного веселья, я решил побыть один, меня привлек яркий свет ее окна. Привычно наведя бинокль, я обнаружил мою соседку на обычном месте. Она была одета в платье со скромным вырезом. Одной рукой держа перед собой тонкий длинный бокал, она другой поддерживала его снизу. В этот момент из глубины комнаты выплыл лохматый верзила, встал позади нее и принялся нашептывать ей что-то на ухо. Аня слушала и улыбалась, не поворачивая к нему головы. Я непроизвольно напрягся и, вдруг, понял, что моя девочка выросла. И тут я впервые испытал ревнивое чувство. Мальчишка на крыше, как ни в чем не бывало, болтал ногами, и я предупредил его злым, свистящим шепотом:

– Смотри, доболтаешься!..

Так оно и получилось. Через некоторое время Аня вышла замуж, и на ее крыше появился еще один парень с крыльями. Он целыми днями где-то пропадал, а ночью либо спал, привалившись к печной трубе, либо бегал по крыше. Иногда он подходил к моему мальчишке и садился рядом. Тогда мой мальчишка отводил глаза и переставал болтать ногами. Через год залетный парень исчез окончательно, а через два месяца Аня родила девочку, и на крыше рядом с мальчишкой появилось еще одно крылатое создание. Сидя бок о бок, они стали болтать ногами вместе.

Когда она выходила во двор с коляской, я спешил туда же и разыгрывал удивление от якобы случайной встречи. Мы здоровались, некоторое время беседовали, и я жадно вглядывался в благородную прелесть ее лица и в затаившуюся в серых глазах печаль. В окно она теперь не глядела, и бинокль стал бесполезен. Но словно взамен у меня появилось ощущение Аниного присутствия. Однажды я забеспокоился, добрался до прибора и в тревоге к нему прильнул. Мальчишки и крохотного создания на крыше не было. Напрасно я в растерянности обшаривал ее закоулки: везде я видел только бездушное железо. Их не было и на следующий день, и через день, и еще, и еще. Прошло три месяца, и я смирился. Целый год я жил с затаившейся душой, пока однажды утром не проснулся от толчка. Схватив бинокль и сгорая от нетерпения, я прильнул к окулярам и увидел моих ребят на прежнем месте. Только теперь их было уже трое. Я смотрел на них и глупо улыбался. Весь вечер я проторчал у окна, пока не увидел, как Аня выходит из подъезда. Я пулей выскочил во двор и будто невзначай окликнул ее. Мы проговорили полчаса. Оказалось, что она вторично вышла замуж. Муж – военный, достойный человек и сейчас за границей. У нее любимая работа и есть возможность следить за литературой, и прочие новости. Я слушал, смотрел в ее возрожденные глаза и успокаивался: она здесь, она рядом.

Потом пришла нерадостная весть о гибели ее мужа. Он оказался действительно достойным человеком. Мальчишка в длинной рубахе с двумя крылатыми созданиями снова поселился на ее крыше. Стыдно сказать, но я был этим доволен. Потеряв совесть, я при всякой возможности старался попасть ей на глаза, пока не приобрел статус старого знакомого. Круг тем, которые мы обсуждали при наших «случайных» встречах, расширялся, но оживления в ее глазах я при этом не наблюдал. И наступил день, когда крыша вновь опустела.