– Давай займись нищебродом, тогда прощу, – смиловался тот, – да и за ужином хлеб мне с маслом отдашь ещё.
– Конечно, – тот согласно кивнул и, получив ещё один барский щелбан, встал на ноги и подошёл ко мне.
– Чё разлёгся, собери вещи и займи вон ту койку у двери, – в его голосе, когда он обращался ко мне, моментально появились властные нотки, – быстрее давай!
Пытаясь восстановить дыхание, я стал судорожно собирать выброшенные из ранца вещи и, с трудом закрыв кожаную крышку, прошёл к указанному месту. Там стояла просто кровать, даже без матраса или постельных принадлежностей.
– Выходные поспишь так, в понедельник выйдет на работу комендант, выдаст всё, – словно говоря о мелочах, оповестил меня стоявший рядом и продолжил: – Читать умеешь?
Я лишь молча кивнул.
– О, отлично, дело упрощается, – тут же обрадовался он и, метнувшись к своей кровати, вернулся с тонкой книжицей явно кустарного производства.
– Возьми пока мою, в понедельник тоже выдадут, – вручил он мне её и вернулся к своей кровати, подхватив книгу о «Трёх Мушкетёрах» и вернувшись к чтению.
Третий подросток, сидевший на окне, не обратил на моё существование никакого внимания, посмотрев лишь раз, когда я зашёл в комнату с Губой.
Поставив ранец на тумбочку рядом со своей кроватью, я открыл книжицу и понял, что читать её мне не обязательно, поскольку знал я её и так наизусть благодаря рассказам своего собутыльника, который даже пятьдесят лет спустя зачитывал мне её по памяти.
«Да, точно, он неоднократно хвастался, что у него всегда была отличная память и реакция», – вспомнил я, пробежавшись взглядом по параграфам, выделенным красным шрифтом, и убеждаясь в этом сам, весь текст словно под копирку тут же впечатался в память. Всё было просто и понятно: ты здесь никто, и звать тебя никак, не будешь слушаться или плохо учиться, будешь наказан.
Отложив книгу на сетку кровати, я схватился за голову.
«И что же делать? – в голове билась всего одна мысль, когда сидел и бахвалился на кухне, подначивая пьяного собутыльника, говоря, что всё бы сделал по-другому, я как-то не представлял себе, что могу оказаться в его шкуре, а это коренным образом меняло дело, стоило только посмотреть на свои тонкие руки и ноги, а также вспомнить кулаки парня, приведшего меня сюда. – Сегодня ночью меня изобьют, – вспомнил я. – Нужно попробовать сопротивляться и дать им отпор». Вот только как, я пока себе слабо представлял.
***
День пролетел быстро, мы сходили один раз на обед, поев какой-то бесформенной бурды что на первое, что на второе, и на ужин, где был лишь чай с хлебом и твёрдым, словно каменным, кубиком масла, который у меня тут же молча забрал Пузо. Судя по тому, как возле него образовалось ещё три таких, масло он очень любил. Я не стал спорить, чтобы усыпить их бдительность, так что в бурчащий от голода живот залил лишь сладкий чай без ничего. Самое странное было то, что ко мне никто не подходил, не знакомился, хотя было видно, что детям и подросткам я интересен, но все как один игнорировали моё существование. Если бы попал сюда, не зная местных правил, я бы, конечно, сильно напрягся и переживал, а из рассказов Ивана знал, что так было всегда для новичков. Сначала неделя побоев, только затем с тобой будут общаться – таковы негласные правила этого социума.
К ночи я немного подготовился, сделав себе импровизированный кистень из куска дегтярного мыла, что мне дала с собой его мамаша, и полотенца. Связав всё, я затянул петлю вокруг ладони и лежал на кровати, когда раздался звонок отбоя и везде, кроме тусклых коридоров, погас свет.
Мучителей ждать долго не пришлось, поскольку уже через полчаса скрипнула дверь и четыре тени появились в проёме.
– Эх, пошла потеха, – тихо произнесли в темноте, а следом за этим я скатился с кровати и, встав на ноги, с большим замахом ударил своим самодельным оружием снизу вверх, ориентируясь по тени.
Раздался булькающий звук, и затем на пол что-то упало. На минуту воцарилась тишина, а затем раздался удивлённый возглас.
– Эта с…а Колю вырубил.
– Мочи гниду! – этот голос был мне знаком и принадлежал тому, кто меня провожал до комнаты.
Я успел взмахнуть кистенём ещё два раза, прежде чем меня сбили с ног и на тело и голову посыпался град ударов. Сознание очень быстро меня покинуло.
Глава 2
Очнулся я от громких голосов, которые отдавались в гудящей голове, словно монастырские колокола, во рту был поганый привкус железа, а всё тело неимоверно болело.
– Инесса Владимировна, – мужской голос говорил строго, но с ленцой, – мне плевать, что у вас там за методы воспитания, но тяжкие телесные я покрывать не намерен. Сами с участковым разбирайтесь по этому поводу.
– Виктор Христофорович, ну какие тяжкие телесные, – тут же заверещал женский голос, – упал он, шёл по лестнице и упал с третьего этажа.
– Я всё сказал, – отрезал тот, – их я обязан заявлять, я заявил, дальше не моё дело.
Дальше я плохо слышал, так как голова стала снова кружиться, перед закрытыми глазами поплыли золотистые мушки, и я опять впал в беспамятство.
***
– Эй! – грубый толчок в плечо не только привёл меня в себя, но ещё и вызвал боль во всём теле. Вскрикнув, я открыл глаза, отстраняясь на койке от источника неприятности.
– О, очнулся, – обрадованно сказал сидящий передо мной человек в старой советской милицейской форме, той, что ещё вызывала доверие и уважение граждан. Похоже, мне на личном опыте сегодня выпало проверить, так это было или нет.
– Рассказывай, где ты так, – он достал из кожаной планшетки жёлтый лист бумаги, карандаш и, помусолив его кончик во рту, приготовился слушать.
За его спиной высилась огромная туша директрисы, внимательно слушающей нашу беседу.
– Шёл, упал, споткнулся, дальше ничего не помню, – под её взглядом с трудом ответил я. У меня был соблазн рассказать правду, но что-то во взгляде и позе милиционера заставило меня передумать. К тому же Иван чётко всегда говорил, что обычно ждало стукачей по возвращении в интернат. Он сам пять раз побывал на больничной койке с переломами рук, ног, рёбер, и каждый раз побои списывались на несчастные случаи, так что я знал, что мои признательные показания точно сделают ситуацию ещё хуже.
– Видишь, дорогой, я тебе так и говорила, – замурлыкала директриса, подходя ближе и опираясь на его плечи. – Вечером тебе что приготовить? Борщ или картошку с котлетами?
– Давай и то и другое, – хохотнул он, щипая её за попу, затем складывая свои письменные принадлежности обратно.
– Попрошу Зину взять лучшее мясо, – улыбнулась она.
В памяти тут же всплыло, что Зина – это главная повариха интерната, так что откуда она могла взять лучшее мясо, становилось понятно.
– Ладно, до вечера, Ин, – чмокнул он директрису в подставленную щёку и отбыл.
Женщина, не удостоив меня и взглядом, вышла за ним следом из палаты. Посмотрев по сторонам, я увидел, как с десяток детей, лежавших на соседних кроватях, быстро отвернулись от меня, все сделали вид, что меня нет. Похоже, процедуру посвящения я всё ещё не прошёл.
***
Из больницы, где я в полном одиночестве провёл две недели, поскольку меня никто не навестил, а дети, которые по большей части были из моего же интерната и лежали здесь как с травмами, переломами, так и просто с дизентерией, отказывались общаться, игнорируя моё существование. Так что у меня была масса времени, чтобы обдумать, что же делать дальше и как себя вести. Моя упёртость и жажда доказать Ивану Николаевичу, что систему можно поменять и я способен стать не таким, как все, говорила о том, что нужно сопротивляться и давать отпор. Так что я придумал план и украл на кухне, на которой мы периодически помогали персоналу, тупой нож с зубчиками, который не мог разрезать ничего, и всё оставшееся время посвятил тому, что ночами точил его о ножку кровати, добиваясь остроты.
День выздоровления я запомнил надолго, поскольку за нами пришёл мужчина, как оказалось, учитель-воспитатель, и отвёл пешком через весь посёлок из больницы снова в интернат. Рядом с вахтёром на входе дежурили незнакомые мне взрослые подростки, один из которых явно обрадовался нашему появлению. Меня же это только заставило сжаться внутри, поскольку ничего хорошего это не предвещало. В комнате меня ждал матрас, комплект постельных принадлежностей и серой советской школьной формы с обязательным красным галстуком. Вскоре явился комендант, и я поставил в его потрёпанной книге крестик напротив своей фамилии.
Поскольку наступил вторник, в комнате, кроме меня, никого больше не оказалось, все были в это время в другом корпусе, где находились школьные классы, так что детям по факту требовалось лишь выйти на улицу и попасть в другое здание.
Расстелив кровать, я спрятал нож, положив его на железный уголок кровати и затем укрыв сверху матрасом. Оглядевшись, я увидел, как аккуратно, едва ли не по-военному, заправлены соседние койки, и попытался сделать так же. Получилось похоже, пусть и не идеально, как у соседей.
Жрать хотелось так сильно, что живот только что не завывал, требуя наполнить его хоть чем-то, но как раз этого «чего-то» здесь просто не было. Никаких холодильников, разумеется, в комнатах не имелось, как и телевизоров, один такой, я знал, стоял в специальной комнате, где по расписанию его смотрели старшие ребята. Малышня туда практически не попадала.
Несмотря на лежащую на тумбочке у соседа книгу и дикое желание занять мозг хоть чем-то, я помнил правила насчёт взятия чужих вещей, так что просто завалился на кровать, ожидая, когда наступит обеденное время.
– А тут я ему с ноги – на! – раздался весёлый голос, сбросивший с меня дрёму, и, когда открыл глаза, я с удивлением понял, что солнце за окном уже не так сильно светит, как это было в момент моего прихода, и, похоже, проспал я достаточно долго, чтобы вернулись соседи.
– О, а что тут покойник делает? – удивился Заяц, тыкая в меня пальцем и поворачиваясь к Пузу.
– Губа с Быком разберутся с ним сами, не кипишуй, Заяц, – хмыкнул тот и, швырнув ранец на кровать, следом плюхнулся туда сам. Кровать в ответ лишь жалобно заскрипела.
Больше со мной сегодня никто так и не заговорил, но зато на ужине никто и не взял ничего из моей пайки, дети и подростки от меня шарахались, словно от зачумлённого.
И ночью, когда я долго ждал прихода своих мучителей, стало ясно почему. Убивать меня, конечно же, не собирались, но сделать два перелома планировали. Всё, что я успел, достав нож, – это полоснуть одному из них по животу, прежде чем раздавшийся вой раненого перебили яростные крики его друзей. На этот раз меня уже били всерьёз. Момент, когда обе руки положили между стулом и кроватью, а затем один из подростков прыгнул на них, я помнил уже очень смутно.
***
История моего первого попадания в больницу повторилась практически полностью, единственное, участковый предупредил, что в этот раз он не будет составлять протокол о том, что я нанёс ножевое ранение другому подростку, поскольку я пока ещё не прохожу по возрасту под эту статью, но он, гнусно ухмыляясь, заверил, что годы идут быстро и он просто подождёт. И это несмотря на мои сломанные руки и полную неспособность ухаживать за собой, даже писюн мне из штанов теперь доставала дородная санитарка, держа его в утке, чтобы я смог пописать. Хорошо ещё, по-большому мне удавалось ходить частично самому, правда, попу вытирать, опять же, приходилось с её помощью, потому что мне прописали такую диету в столовой больнице, что стул всегда был очень жидким. Долгие два месяца, пока переломы срастались, затем снимали спицы и швы, я пребывал в тяжёлых раздумьях. Ситуация оказалась не той, из которой можно было спокойно выйти, поэтому я решился на побег, чтобы попасть домой и рассказать маме Ивана, что со мной тут творят. И хотя он говорил, что та плевать хотела на сына, появляясь в интернате сначала раз в год, а потом, когда её нового мужа перевели-таки обратно ближе к Москве, вовсе растворившись на просторах большой страны. Больше Иван её в детстве никогда не видел. Только позже, уже в зрелом возрасте, отсидев семь лет за грабёж, подался в столицу и там случайно увидел её, выходящую из ЦУМа с покупками, вместе с двумя детьми, в сопровождении статного генерала. Иван рассказывал, что его тогда обуяла такая злость на неё, что он в тот же вечер напился и зарезал по пьянке кого-то из собутыльников, уехав в тюрьму сразу на десять лет за убийство.
Детское крыло было изолировано от всей остальной больницы, где находились взрослые, а наших палат, где лежали только интернатовские, имелось две, одна для мальчиков, вторая для девочек. И, несмотря на строгий контроль, особенно после отбоя, часть отважных выбиралась по ночам мазать девок зубным порошком, весь день до этого пролежавшим на батарее в полужидком состоянии. Если вылазка была успешной, утром мы об этом сразу узнавали от взбешённой старшей медицинской сестры, которая материла нас, несмотря на то что мы были детьми и подростками. Она угрожала и выспрашивала, кто это сделал, но молчали все. Только когда она уходила, по всей палате раздавался заливистый детский смех, и парни рассказывали о своих ночных подвигах.
Под этим предлогом я одной из ночей выбрался из больницы, когда до моей выписки оставалась лишь пара дней. Руки были крайне слабы, их требовалось разрабатывать, но побег, совершённый с потрясающей наглостью, а главное, тщательным планированием, прошёл успешно, и уже через два часа я скрёбся в дверь нашей с мамой комнаты в общежитии.
– Б…ть, кто там среди ночи е…я, я сейчас выйду и вы…у, – наконец из-за двери подали признаки жизни, и она распахнулась, явив мне сорокалетнего заспанного мужчину.
– Тебе чего, пи…к? – недовольно он посмотрел на меня.
– А где мама? – запинаясь, спросил я у него.
– Какая, б…ть, мама, ты х…и тут среди ночи меня будишь?
– Вера Ивановна Добряшова, – наконец я разлепил губы, – мы живём здесь.
– Жили, – уже чуть спокойнее буркнул тот, – она переехала в военный городок, к хахалю своему. Комнату мне отдали.
– Спасибо, – по спине прокатился холодок, поскольку расположение воинской части я знал лишь приблизительно, – извините, что разбудил.
Мужик замялся, посмотрел на мою полосатую больничную пижаму и тапочки, затем на пару минут ушёл в глубь комнаты и, вернувшись, вручил мне полбулки чёрного хлеба и небольшой кусок сала.
– Держи, чем богаты, как говорится.
– Спасибо! – я хотел поблагодарить его ещё раз, но он пробурчал что-то малопонятное и захлопнул передо мной дверь.
Выйдя на улицу так же, как и зашёл, через окно второго этажа, где для меня друг бросил одеяло, я направился на север, за посёлок, поскольку вроде там был сплошной бетонный забор и воинская часть. Идя и вздрагивая от холода, я ел подаренную мне еду и думал, что это самый вкусный хлеб, что я пробовал в своей жизни.
Глава 3
До части я не дошёл. Поутру на дороге раздалось тарахтение мотоциклетного мотора, и вскоре показался жёлто-синий «Урал» с коляской. За рулём находился крайне недовольный знакомый мне милиционер, который первым делом, остановившись рядом со мной и заглушив мотор, стал избивать меня, проклиная за то, что я родился на свет и заставил его встать среди ночи из тёплой кровати и бегать искать по посёлку. Сил у меня сопротивляться уже не было, поэтому я, скрючившись в позе эмбриона, лишь вздрагивал и закрывал голову и живот руками, чтобы взрослый не повредил мне что-то важного. Когда наконец устал, он вернулся на мотоцикл и приказал мне садиться в люльку. Правда, он вернул меня не в больницу, а сразу в интернат, поскольку сказал, что я слишком здоров для того, чтобы там лежать. Передав меня из рук в руки воспитателю, который хмуро на меня посмотрел и отвёл в кабинет директора, оставив с ней наедине.
Она сначала долго молчала, качала головой и наконец сказала:
– При нашей первой встрече я думала, ты умнее, но ты оказался такой же тупой, как и все остальные.
Я, опустив голову, лишь слушал, поскольку, похоже, заболел, прохладная ночь на свежем воздухе в одной пижаме и тапочках не лучшим образом сказалась на моём здоровье. Видимо, директриса ошибочно приняла мою болезнь за нежелание разговаривать, так что вызвала какого-то Николая и сказала, что хотела бы, чтобы меня научили правилам. Хмурый уже даже не подросток, а взрослый девятнадцатилетний мужчина, лишь кивнул, обещав обо всём позаботиться лично. Сначала он отвёл меня в душевую, где стал избивать резиновым шлангом от душа Шарко и объяснять, что, если я не перестану выёживаться, он меня прямо здесь и опустит, а потом будет это делать каждый день, пока я буду сопротивляться. Имя этого педофила вскоре тоже всплыло у меня в памяти, о нём Иван Николаевич рассказывал с ненавистью, говоря, что, если бы встретил его сейчас, после отсидки, точно бы зарезал.
Этого переростка оставили в школе на должности дворника, хотя он, по сути, ничего не делал, являясь просто главным над всеми парнями. Он насиловал понравившихся ему девушек, опускал парней, на которых ему показывала директриса, и никто ему не мог дать отпор из-за его силы и разряда по боксу. Николай по кличке Бугор был самым грозным человеком в интернате, по мнению Ивана, но, к сожалению, не самым страшным, и я, находясь в полуобморочном состоянии, стал это наконец понимать. Моя бравада и запал всё изменить стали медленно улетучиваться.
Видя, что я уже едва шевелюсь, он пнул меня напоследок и вышел из душевой, а вскоре туда зашли уже знакомые мне Губа и Бык. Подхватив меня под руки, они не сильно смотрели, как я бьюсь о пол или лестницу, дотащили до кровати и, бросив на неё, так меня и оставили. Сознание стало медленно, словно испорченная лампочка, мигать, затем и пропало вовсе.
– Эй, – тихий шёпот на ухо привёл меня в чувство. Ощутив, что рот мой зажат рукой, я сразу же дёрнулся, испугавшись, но неизвестный завалился на меня всем телом.
– Тихо! Я только побазарить хочу! – прошипел он. – Не дёргайся, а то всех разбудишь!
Поняв, что он и правда не хочет меня бить, я замер.
– В общем, дело такое, либо ты даёшь себя избивать ещё пять ночей, либо Бугор с подручными тебя вые…т в жопу, – сказал мне тихо неизвестный, – я видел это несколько раз, и поверь мне, опущенным ты точно не захочешь дальше тут учиться. Тебе будут давать на клык все старшаки, а у Бугра будешь вообще полгода новой шлюшкой, прежняя ему уже надоела. Видел же Редьку? В углу один всегда сидит в столовой.
Я кивнул, поскольку и Иван об этом рассказывал, как и ещё о десяти подростках, прошедших перед ним в качестве опущенных, которые либо не понравились педофилу, либо, наоборот, слишком сильно ему понравились.
– Хочешь стать как он?
Я отрицательно покачал головой.
– Просто дай себя избить, парни не будут слишком усердствовать, но сделать они это должны, поскольку такой порядок! Обещаешь, что не будет с твоей стороны выкрутасов?
Мне оставалось лишь кивнуть, становиться опущенным в закрытом социуме, где царят животные порядки и право сильного, было опасно для собственной жизни.
– Вот и отлично, – обрадовался неизвестный и убрал ладонь от моего рта, – смотри! Ты слово дал!
Я промолчал и лишь проводил взглядом, как его тень выскальзывает из комнаты в коридор.
Избили меня под утро, накинув на голову одеяло, и били и правда не так, как это было в первые две ночи, так что на занятия я смог пойти на своих ногах, хотя сопли текли рекой, а температура была, наверно, под сорок. Заодно узнав ещё одно правило интерната: что бы ни случилось, в школе ты должен быть всегда! Причём с полностью выученными и сделанными уроками, поскольку за каждую полученную двойку следовало избиение от старшаков.
Мы сидели в одном классе, и все учителя по разным предметам приходили к нам, словно роботы отчитывали материал и, расписав домашнее задание, тут же исчезали до следующего урока. Никто с нами не разговаривал, наша успеваемость никого особо не волновала. Главное, чтобы домашка была сделана и тетрадь не изобиловала кляксами от чернил.
Обратно мы возвращались через столовую, и я снова ощутил разницу между кормёжкой в больнице и здесь. Жидкая баланда, без вкуса, зато с резким кислым запахом давно не стиранных носков, в которой плавали листья капусты и сладкий промороженный картофель, была частым гостем на столах у интернатовцев, поэтому её ели все, у кого не имелось либо блата у директрисы и воспитателей, либо поставок извне. Часть детей здесь была из вполне себе благополучных семей, просто родители уезжали на полугодовые вахты и временно сдавали своих детей в школу-интернат, забирая их по возвращении. Таких здесь не любили, называли «гостями», но почти все с ними старались дружить, поскольку нормальная еда у них была почти всегда, ведь родственники приезжали почти каждые выходные.
Кашляя, чихая, я лениво ковырялся ложкой в тарелке, искоса посматривая на стол, где находился Редька – парень, одетый в женское платье, имеющий два белых банта на голове и белые гольфы до колен. Для СССР шестидесятых словно чужеродный гость из моего будущего, но тем не менее даже воспитатели делали вид, что его не существует, сидя за отдельным столом и поглощая еду, которую повариха Зина готовила им в других баках.
«Поговорить бы с ним, – отчётливо сформировалась в голове мысль, – выяснить, как и почему это произошло».
***
Словно волшебник махнул палочкой, когда меня избили в последнюю ночь недельной экзекуции, наутро мою кровать уже окружали десятки подростков. Которые говорили, какой я крутой, и предлагали дружить. На меня сыпались десятки вопросов: кто я, откуда, почему сюда попал? В общем, всё то, что, по идее, должно было случиться сразу при попадании сюда, если бы не местные правила. Отчётливо понимая, что от всех них нет никакого толка, я больше молчал, чем говорил, чем заслужил кличку Немой, но от меня отстали, после чего жизнь немного изменилась в лучшую сторону. Нет, нас так же всех били, если кто-то из комнаты получал двойку, старшаки всё так же забирали лучшую еду или понравившийся предмет одежды, которую нам выдавали, хотя что там могло нравиться, если всем выдавали одно и то же? Видимо, просто напоминали, кто в интернате кем является.
Я влился в общую струю, ничем особо не выделяясь, и так пролетела осень, а затем и зима, запомнившаяся мне лишь побоями, голодом и недосыпанием, поскольку нас постоянно выгоняли убирать снег, который в Иркутской области шёл, казалось, не прекращая.
Зарядка, завтрак, подготовка к урокам, школа, обязательные кружки, куда записывали всех, несмотря на желание, потом два часа личного времени, ужин, отбой – вот по такому графику я и жил, словно робот, уже не сильно к чему-то стремясь и просто глядя, как летит время. От былой страсти «всё изменить» ничего не осталось. Сражаться одному против гигантского социального муравейника, где роль каждого была понятна и прописана окружающими, просто невозможно. Любой, кто выбивался из своей роли, тут же наказывался воспитателями, но чаще, конечно, старшими парнями из выпускных классов, которые, словно смотрящие в камерах тюрьмы, распределили между собой обязанности присмотра за порядком на этажах. Новички, появляющиеся и исчезающие в интернате пачками, все проходили через жернова социализации, и тот, кто смирялся, вливался в общество, а тот, кто, как и я, восставал, но шёл до конца в своём упорстве, рано или поздно либо оказывался за столом с Редькой, в таком же девичьем платье, либо пропадал навсегда. Приезжавшей милиции рассказывали, что ребёнок сбежал. Те заполняли бумаги, опрашивали свидетелей, но все твердили только одно: он сбежал сам, ничего не было, – и я старательно гнал от себя мысли о том, что же с ними случилось на самом деле.
Всё изменилось в один весенний день, когда в столовую зашла девочка пятнадцати лет, опрятная, в заграничном платье и такая невероятно красивая, что для начала у меня, как и у почти всех за столом, упали челюсти и задымились члены. А потом пришло воспоминание из памяти Ивана, заставившее вздрогнуть сердце, поскольку он рассказывал, что именно вскоре после появления Ангела, как он её называл, не упомянув настоящего имени, в школе-интернате начались поистине страшные времена.
В подтверждение моих мыслей после завтрака нас построили на общешкольной линейке, где объявили, что наша дорогая Инесса Владимировна уезжает вместе с мужем на повышение в Иркутск, а новым директором станет Андрей Григорьевич Пень. Моментально раздавшийся ржач детей и подростков ничуть не смутил вышедшего на сцену нового руководителя интерната, который оказался крепким мужчиной со злым взглядом колючих глаз, которым он окинул всех присутствующих, особенно остановившись на девочках. Дальше он начал рассказывать о себе, а я – вздрагивать каждый раз, когда его взгляд смотрел в мою сторону.
