Сядет на шесток,
Склюет наше горе,
Да выбросит в море.
Слова давно забытой песни сами собой всплыли в памяти, навеянные трескотней обрадованных теплу сверчков. Лис встрепенулся, как будто услышал чужие мысли, и мутным от жара взглядом скользнул по обнаженному телу Змеи. Ловко соскочив на пол, он вынул из бадьи набрякшие водой еловые ветки, связанные грубой нитью, встряхнул и принялся за дело. Парил Рыжий отменно. Олга переворачивалась, повинуясь его указаниям, и думала о шрамах на красивом Лисьем теле, заметных лишь в такой вот жаре. Все возможно: и кандалы, и каторга, и рабство – все. Но ведь если спросить, так ведь и не скажет ничего. Буркнет что-нибудь расплывчатое, да и прогонит дрова рубить. Так было и с последним, третьим, вопросом, выигранным Змеею на трассе.
– Скажи твой дух запечатан или… или нет?
– Конечно, причем целых два раза.
И замолчал, предоставив Олге возможность самой делать выводы. И она делала, причем весьма неоптимистичные.
Если Лис и сумасшедший, то не потому, что Печать отсутствовала. Скорее всего, он некогда самолично повредил или вовсе сломал ее, тогда же и тронулся умом. Духа заперли вторично, а трещина в мозгу так и осталась. Возможно, поэтому он такой неуравновешенный. А может, он не простой дух, сорвавший затвор Печати? Возможно, он что-то иное, как и сама Змея.
Да, возможно… все возможно.
Лис, убрав со лба мокрую прядь черных волос, бросил веники обратно в бадейку. Олга ужом проскользнула в дверь, и, прыгнув голышом за порог в объятия морозной зимней ночи, нырнула в ближайший сугроб. На мгновение перехватило дыхание, и холодный липкий ком, застрявший в горле, вырвался наружу залихватским “ух!”. Она вскочила и, обжигая пятки о колючий снег, бросилась обратно в тепло. У самого крыльца ее вдруг остановила ледяная волна, окатившая дрожащее тело с ног до головы. Олга завизжала, прикрыв ослепшие на миг глаза от брызг ледяного огня. Уши заложило и стало больно дышать. Но все это лишь на миг. И вот она снова ощущает окружающую действительность – вот Лис, размахивающий пустым ведром, а вот – смех Рыжего. Олга зло глянула в его сторону. “Что-то ты часто ржешь, мерин!” И, проходя мимо, легким тычком и четкой подсечкой отправила хохочущего нелюдя лицом в сугроб. Ох, и ловко же она сработала, даже Учитель не успел среагировать. Хотя, наверное, и успел, только здесь вам не утоптанный плац и падать, кроме как в сугроб, больше некуда. Еще бы веником хлестануть по голым ягодицам для острастки. Змея задержалась на крыльце, наблюдая, как Лис, размахивая ведром и выплевывая снег, выбирается из сугроба, шипя от злости, как дикая кошка в клетке. Ждать его она не стала и юркнула обратно на полок, где и замерла, давясь смехом в холодные ладони.
Скрипнула дверь. Лис снова стряхнул веники, и звук проливного дождя на миг наполнил мыльню.
– Хорошая подсечка, хвалю.
По голосу Олга поняла, что Рыжий не злится и ответную шутку оценил. Поняла и сразу обнаглела.
– Так ведь каков скот, таков и приплод.
Ай, зря я это сказала, идиотка!
– А вот дерзить мне не следует, – тихо произнес Лис, и девушка сразу представила себе лицо – две узкие злые черточки глаз и крепко сжатые губы.
Ох, она и не знала, что веником можно так хлестать. Почище кнута будет. Мягкое место полыхало ярым пламенем, хоть пироги жарь, и слезы непроизвольно сочились из-под крепко сжатых век. Один, два, пять, десять, все. Лис окатил пунцовые ягодицы холодной водой из ушата, и, бросив веник обратно в бадейку, в сердцах сплюнул на пол.
– Тьфу, дура!
Олга лежала, спрятав лицо в ладони и хрюкая не то от слез, не то от смеха. Высек ее! Как малолетнюю соплю из подворотни! Веником! И смешно, и больно, и обидно.
Нелюдь повозился, укладываясь на полок и недовольно, как-то совсем по мальчишески буркнул.
– Ну все, хватит, теперь твоя очередь.
Олга сползла на пол, потирая горящий зад, и взялась за веники. Парила Змея отменно.
***
– Ну, что ты хочешь узнать на этот раз?
Лис, сидя с ногами на лавке, нещадно драл спутанные после бани волосы деревянным гребнем с редкими зубьями, от чего последних становилось с каждым разом все меньше. Змея, отрешенно наблюдавшая с табурета за бесплодными попытками Рыжего расчесаться, встрепенулась.
– Узнать? Ах, да… расскажи мне про своего Учителя. Кем он был?
– Он был сволочью, – твердо заявил нелюдь, распутывая очередной колтун.
– И?.. – робко протянула Олга.
– Что “и”? – Лис уставился немигающим взглядом на надоедливую Ученицу. – Сволочью он был, ею и пребудет в сердцах помнящих его, – и воздел очи горе. Как есть, набожный дьячок из сельского прихода. Впрочем, издевательская гримаса быстро, что вешний снег, сошла с надменного лица. Нелюдь помолчал, задумчиво перебирая подол рубахи.
– Помнится, я ему другие вопросы задавал. Например, зачем он убил мою семью, и почему бросил меня, сделав йоком, а не взял в ученики сразу. Он, знаешь ли, не умел держать слово, и я так ничего от него и не добился. А потом я убил его. Отомстил. Во время последнего поединка, когда защищал свое право носить ритуальный кинжал. Он, скажу честно, не был удивлен, когда я забрал из него Змея. По-моему, даже рад. Он давно сломал свою Печать, но ум его не был сильно изувечен. Учитель отдавал себе отчет в собственных действиях. И тогда, когда зарезал мою мать и отчима. И тогда, когда ударил меня серебряным клинком… “нечаянно”, за неимением другого оружия! Мне тогда было… семь? Нет, восемь зим. И тогда, когда бросил меня умирать, надеясь, что я не выживу, даже со зверем внутри. Он был Змеем. Он сам согласился стать им, будучи смертельно раненым. И Змей разрушил его. Наказал за слабовольное желание жить любой ценой.
Лис говорил совершенно спокойно. Его голос не срывался, и пальцы не сжимались в кулак, грозя невидимым врагам. Лицо его ничего особенного не выражало. И только глаза, всегда, в любой ситуации остающиеся пустыми и безжизненными, на этот раз горели холодным огнем ненависти.
На миг Змее показалось, что она видит Лиса, полупрозрачного и густо изукрашенного тонкими светящимися линиями, сплетающимися в своеобразные узоры. И в тот краткий миг она успела заметить две ярко-изумрудные ладони, на одной из которых, той, что лежала справа от сердца, не хватало двух пальцев, а третий был наполовину стерт.
Но видение растаяло, как и жизнь в темных лисьих глазах.
– Мне больше нечего тебе сказать, по крайней мере, сегодня.
Но Олге было достаточно и этого, вкупе с тем, что заметили ее глаза. Тело била легкая дрожь, а в голове гулял холодный ветер.
Оказалось, Змея могла видеть Печати.
Глава пятая.
Ловчие
Змея поправила догорающую свечу в узорчатом подсвечнике, нежно проведя измазанными в чернилах пальцами по его резной поверхности. Этот затекший воском подсвечник, по сути, просто красивая безделка, вызывал в измученной душе Олги вереницу нежных, причиняющих сладкую боль, воспоминаний. Отец некогда, отсылая ее в школу, выковал для любимой дочери небольшой подарок на память, чтобы утешить малютку в разлуке с родным домом. Студенты из тех, что победней, толпой ходили в келью к Леле глазеть на невиданный цветок из стали, с лепестками, пронизанными золотыми и серебряными нитями-жилками.
Догадался ли Рыжий, кому принадлежит украденная в гибнущем храме вещица? Олга надеялась, что дрогнувшие губы не выдали ее чувств, когда Лис, покопавшись в закромах, извлек резной подсвечник, ворча о столе, залитом воском. Мерцающее в свете огарка напоминание об отнятой нелюдем жизни стояло перед ней и одним своим присутствием распаляло желание сбежать от ненавистного тирана. Но Змея давно научилась терпеть, часто задаваясь вопросом, где же предел этому терпению, и существует ли он вообще. Да и бежать ей было некуда. Она поняла это давно, но знание не принесло долгожданного облегчения, и гнетущее чувство тоски по родному дому не исчезло, а лишь возросло. Теперь прежняя Олга существовала лишь в воспоминаниях, а нынешняя была жутким чудовищем, Змеей, пугалом для детей, хладнокровной убийцей, принадлежащей ко всеми ненавидимой расе йоков. Люди век от века боялись монстров, порожденных гневом Великого Змея, и страх этот был неосознанным, животным в своей основе. Так панически боятся смерти. Так инстинктивно ненавидят палачей, чувствуя, что всякий может попасть под их топор. Каким бы ни был йок, он несет в себе семя Разрушителя. Он пахнет только кровью. Как Лис! Как она теперь… наверное. И живые ощущают этот жуткий душок. Никто не пожелает быть рядом с существом, от которого разит смертью.
Олга вздохнула. За окном завывал ледяной ветер, гоняя по склонам мириады снежных шершней, жалящих опрометчивого путника, что посмел зайти в их владения. Лес стонал, рассекаемый кнутом обезумевшей вьюги. По заслугам получил от народа свое имя злой лютень[10 - лютень – февраль]. Змея повела плечами, отгоняя задумчивость, и снова принялась штопать Лисью рубаху, тихонько развлекая себя старинной “вдовьей” песнью, что рассказывала о судьбе несчастной женщины, потерявшей свою любовь. Мать, привезенная отцом из далекого Озерного края, считала ее заговором и очень любила с ней рукодельничать. И еще это была единственная песня, которую Олга не забыла после перерождения.
Серебряной нитью,
Взывая к Всесиле,
На изнанку плаща
Я узор наносила.
Златою иглою
Водила по пяльцам.
Сочилась руда[11 - руда – кровь]
Из уколотых пальцев.
“Вернись ко мне, милый”,
И капали слезы.
“Вернись невредимым”,
Шумели березы.
“Пускай, как игла,
Что в руке моей пляшет,
Твой меч не узнает
Преград, смерть сулящих.
Пусть этот покров,
Что слезами смочила,
В бою защитит
И предаст тебе силы”.
А поутру в час,
Когда сел на коня ты,
Накинула плащ
На сверкавшие латы.
Ты глянул мне в очи,
Светло улыбнулся
И нежно губами
К глазам прикоснулся.
