Числов оглянулся, пытаясь определить, успели или нет друзья увести Ганина, никого не увидел и встал во весь рост.
– Окурок мой не забыл взять, Быков?
Бычок споткнулся и резко повернулся на голос, выставив перед собой руку с армейским ножом. Увидев Числова, обшарил глазами участок, так же как Числов минуту назад, никого не увидел и расслабился.
– Один? Без опергруппы? Или сбежал из-под ареста, гнида?
– Может, я и гнида, но точно не убийца.
– Я очистил мир от падали. Вчера они над старухой издевались, а вырастут – начнут убивать и калечить! Это выродки, а не люди. С каких пор ты стал таким чистоплюем, Числов? Мы же убивали вместе.
– Мы убивали тех, кто убивал нас. А не беззащитных малолетних пацанов.
– Да пошел ты!
Быков сделал резкий выпад вперед, целясь Числову ножом в ногу, покалеченную на войне.
Просвистела пуля и выбила фонтанчик земли, смешанной со снегом, прямо перед ногами Быкова.
– А, так ты со своими псами?
– Нет. Со мной твои бывшие друзья.
Из глубины сада вышли Шаман и Лютый.
Раздался еще один выстрел, словно приветствие.
– Это Шахтер предупреждает.
– Вы что? На стороне мента?! Мы же вместе в окопах жили. И всегда прикрывали спины друг друга. Я Числова на себе под пулями тащил. А теперь я – враг?
– А теперь ты убийца. Сдавайся, Быков. Я напишу в рапорте, что ты пришел с повинной и привел Ганина живым.
– Чтобы я в тюрьму к зэкам пошел? К этим гадам? Жил по их правилам? Не дождетесь!
Быков отступил от насторожившихся друзей, повернулся и бросился в дом. Друзья переглянулись.
– И что? Отправишь его и в самом деле в тюрьму? – Лютый, засунув руки в карманы, ковырял носком ботинка землю. – Как-то это…
Он не успел закончить – в доме грохнул выстрел. Друзья сорвались с места и кинулись к дому. Первым добежал Числов. Он повернулся и закрыл собой дверь.
– Подождите. Я посмотрю, что там.
– Я посмотрю. – Шаман легко, ужом, проскользнул мимо Числова и скрылся за дверью. Через минуту он вышел и, ни на кого не глядя, проговорил: – Все.
* * *
Звонок мобильника застал Числова, когда тот, поправляя только что выданную кобуру с оружием, выходил из управления.
– Слушаю, капитан Числов.
– Дядя Леша, это Вася Ганин.
– Привет, Васек!
– Вам, наверное, некогда, я быстро. Сегодня был в военкомате. Ухожу на срочную службу. А потом по контракту буду служить. Вот.
– Хорошо подумал?
– Хорошо. Хочу, как вы с Шаманом, Лютым и Шахтером. Чтобы настоящая дружба на всю жизнь. И чтобы людей защищать.
– А мать что говорит?
– Заплакала. Оказывается, все время боялась, что я в тюрьму попаду. Говорит, сходит в церковь, Георгию Победоносцу свечку поставит.
– Смотри, Василий. Весело не будет.
– Зато будет правильно.
Галина Ярось.
Фас!
Самолет заходит на посадку. На фоне ночной тайги десятки костров. Я могу разглядеть языки мощного пламени даже отсюда, с неба. Это факелы, сжигающие попутный газ при добыче нефти.
Мой родной Мегион живет в этом огненном ожерелье. Красное ночное небо над ним – и зимой, и летом. Оно открывается перед нами сразу за последним поворотом. И автобус, что везет меня домой из Нижневартовского аэропорта, прибавляет скорость. Обрадованно кидается под колеса снежная, заезженная до льда бетонка, начинают искриться розовым по краям лобового стекла узоры из инея. Я снимаю перчатки и дышу на замерзшие пальцы – крещенские морозы пришли без опоздания. Ничего, скоро буду дома, а там можно и не форсить, перебраться в бабушкины варежки. Начались мои первые студенческие каникулы. Я еду домой, к папе, сюрпризом.
Выбравшись из автобуса и свернув в проулок, ведущий к дому, натыкаюсь на стаю собак. Сидят на тропинке и смотрят прямо на меня. Матерый вожак слегка поднимает верхнюю губу, демонстрирует желтые клыки. Понимаю – придется идти домой в обход. Это через гаражи и примыкающие к ним балки? – неказистые теплушки для жилья, собранные на скорую руку из подручного материала.
Там обычно пустынно и всегда темно, уличные фонари самостроевцам не полагаются. Но сейчас фары нескольких работающих милицейских газиков освещают толпу людей, окружившую что-то рядом со сломанным палисадником. Я подхожу ближе. На снегу – женщина. Простоволосая, в распахнутой на обнаженной груди шубе. Ноги, в мягких стоптанных валеночках, раскинуты в стороны, а между ними какой-то комок. Что-то желтое и синее на красном.
– Беременная была, рожать вот-вот, – слышу я шепот справа, – знаю я ее, в доме у музыкалки живет.
– Жила. Сволочи эти малолетние на животе ее, как на качелях, качаться удумали. Вон доска валяется. Ребеночка-то и выдавили.
– Как только земля таких носит! – всхлипывает кто-то из женщин. – И когда уже вы, ироды, словите их?
И толпа начинает разом голосить, причитать, обернув свое разгневанное внимание на растерявшихся милиционеров. Те, опомнившись, оттесняют собравшихся от трупа. Взвизгнув тормозами, подкатывает начальственная «Волга». Народ начинает расходиться.
– После восьми вечера чтобы из дома ни ногой!
Придя в себя от неожиданной встречи, накормив и отпоив меня горячим чаем, папа начинает расспрашивать о планах на каникулы.
Я уехала из Мегиона уже почти три года назад, сразу после восьмого класса. Вместе с мамой, после их развода. Собрались в неделю, я даже попрощаться толком ни с кем не успела. Сейчас первым делом хотела разыскать Ирку, свою лучшую когда-то подружку. Переписка у нас с ней, после моего отъезда, не заладилась.
– Папа, а ты Иринку давно видел?
– Это ту, с которой ты на каток ходила?
– Да, беленькую такую, кудрявую? Мама ее еще ангелом звала.
– Нет, ангелов давненько не встречал. У нас тут дьяволы зато объявились. Сама ведь видела, что творят. Люди говорят, какая-то банда подростков орудует. Что-то не верится, чтобы дети и такое… По вечерам, стыдно сказать, из дома стараюсь не выходить лишний раз. Знаешь, что завел себе? – Папа идет в прихожую и возвращается уже в полушубке, с увесистым обломком хоккейной клюшки, привязанной к крепкой резинке, торчащей из рукава.
– Вот беру с собой каждый раз, если вечером куда иду. – Он привычным движением втягивает резинкой клюшку в рукав полушубка. – Будет чем отбиться, если встречу этих бандитов.
Так странно смотреть на него, когда-то самого смелого и самого сильного, теперь прячущего в рукаве палку, так, на всякий случай.
Утром мороз еще прибавил. Градусник за кухонным окном показывает минус сорок. Я с сомнением смотрю на свои щегольские сапоги и пальто с чернобуркой и лезу в шифоньер – поискать, чем бы утеплиться. Знакомый запах маминых духов обволакивает сразу, стоит лишь открыть дверцы. «Наташа» – кажется, так они назывались. А был еще мужской одеколон «Саша». Флакон всегда стоял у зеркала на трюмо. Я оглядываюсь, на нем теперь лежит лишь стопка журналов «Наука и жизнь».
Шифоньер заполнен мамиными зимними вещами, рассчитанными на сибирские холода, которые она оставила тогда летом, когда увозила меня от отца. И все они теперь мне по размеру: и дубленка, и лисья ушанка, и теплые пимы, что отец когда-то выменял на пару ящиков тушенки у хантов.
Ирка живет на соседней улице. Ее оштукатуренная белая «деревяшка» выделяется на фоне таких же двухэтажных многоквартирных домов, но только серо-коричневых, оббитых некрашеными досками. Я осторожно подхожу к ее подъезду и заглядываю внутрь. Сейчас главное – не встретить собаку. Зимой они живут по подъездам, там есть отопление. Своих не трогают, но чужим лучше не нарываться. Мне везет – подъезд пуст.
Звонок не работает. Я снимаю варежку и стучу согнутым пальцем в дверь, выкрашенную коричневой половой краской. Тишина. Нет, так не пойдет. Примериваюсь и со всей силы несколько раз пинаю носком пима в уже полустертый низ двери. Слышу, как гремят ключи, дверь распахивается, в квартиру устремляются клубы морозного пара. Сквозь них, пьяно покачиваясь, в давно не стиранном байковом халате появляется босая тетя Валя, Иркина мама. Она равнодушно поднимает на меня глаза.
– Тетя Валя, а Ира дома?
Она смотрит на меня и будто не видит. Но вот в пустых глазах мелькает искра. Гримаса удивления искажает отекшее лицо и тут же сменяется беспокойством.
– Танечка? А где Иришка? – Я растерянно смотрю на нее. – Танечка, найди Иру, – она пытается приблизиться и что-то сказать мне на ухо. Я отшатываюсь от острого запаха перегара. Тетя Валя криво улыбается: – И ты…
Ошарашенная, выхожу из Иркиного подъезда, отойдя немного, оглядываюсь на ее окна. Кажется, за мной кто-то следит из-за штор. Тетя Валя? Что у них случилось-то за эти три года?
Раньше я любила ходить к Ирке в гости. У них дома всегда вкусно пахло пирогами и свежим хлебом. Тетя Валя работала в пекарне. Но тяжелая работа у печей не отбивала у нее желания стряпать и дома. Нигде больше я не ела ничего вкуснее тети Валиных плюшек. Помню еще ее веселые яркие ситцевые фартучки и такие же косыночки.
– С тестом работаешь, убирай волосы, Танечка.
Щечки с ямочками, роскошная золотая коса, завернутая корзинкой на голове, вечная возня по дому – что случилось-то?
Путь домой лежит мимо балков. Я вдруг, незаметно для себя, оказываюсь на том месте, где вчера убили женщину. Там уже вытоптан весь снег. Наверное, любопытные со всего Мегиона с утра уже побывали. Кровавое пятно на белом укатанном снегу, ярко освещенное солнцем, кажется сегодня огромным и нереально ярким. Я обхожу его по обочине, нога попадает на что-то скользкое, чуть присыпанное снегом. Разгребаю и достаю маленькое круглое зеркальце в вывязанном самодельном чехольчике в виде солнышка. Я знаю этот чехольчик. Я сама его вязала. Для Ирки, в подарок на Новый год. Верчу в руках зеркальце и оглядываюсь, как будто вот сейчас должна появиться Ирка и, всплеснув руками, заорать: «Танька! Приехала!»
Она вообще не умела разговаривать обычно, как все, только кричала, смеялась в голос, а иногда могла запеть прямо на улице.
Солнечный зайчик вырывается, пляшет по дороге и вдруг прилетает ответным отражением от стекла легковушки, что тихонечко едет ко мне, поскрипывая снегом по обочине. Зеркальные солнечные очки водителя затеяли эту игру. Машина проезжает мимо, и я вижу, что за рулем женщина, укутанная в белые песцовые меха. Редкая штучка для Мегиона.
Ту последнюю нашу общую зиму мы почти всю провели на катке. Каждый вечер дома натягивали на пару шерстяных носков хоккейные коньки, на пару размеров больше своего, и, стуча полозьями сначала по деревянным полам дома, а потом по укатанным снежным дорожкам, шли к катку. Его каждую зиму заливали на школьном стадионе. Натягивали надо льдом электрические провода с обычными лампочками, выстраивали по периметру невысокие щитовые заборчики – и нате, катайтесь. Днем лед, по негласному правилу, занимала малышня. Потом приходили девочки и пытались освоить фигурные па, а уже поздним вечером каток поступал в распоряжение парней-хоккеистов.
Настоящие коньки для фигурного катания были только у одной девочки в Мегионе. Она гордо рассекала на них по центру площадки и показывала всем, как надо делать прыжок. У нас не было на коньках зубцов, которыми она цеплялась за лед, но мы тоже научились прыгать на своих хоккейных. Лучше всего получалось у Ирки. Она вообще тогда во всем стала вырываться вперед. Солировала в хоре, первой была принята в комсомол и даже лифчик начала носить раньше всех. Причем не какого-то там нулевого или первого, а сразу второго размера.
На нее заглядывались парни из старших классов. А она выбрала вообще взрослого – Пастуха. Он работал в автомастерской и был нападающим у хоккеистов. На катке все звали его только по кличке, и ему это нравилось. Но Ирка по секрету сказала мне, что зовут его Андрей Пастухов и он главный у шанхайских пацанов. Шанхаем в Мегионе называли район балков на окраине поселка. Дома мне строго-настрого запрещали туда ходить.
Он все чаще и чаще стал появляться у катка задолго до своих тренировок, а однажды пошел провожать Ирку до дома. С того дня мы с ней стали видеться реже. Она даже коньки забросила, но неожиданно пригласила меня встречать вместе новый, 1975 год. И не у себя, а во взрослой компании Пастуха. Меня не отпустили. А утром к нам пришла тетя Валя и долго плакала у мамы на кухне.
На перекрестке, резко затормозив, передо мной останавливается желтый милицейский газик. Из него выбирается огромный парень и, сграбастав в охапку, чуть не валит меня с ног:
– А я еду и смотрю, ты или нет? Тань, ты откуда взялась?
В лихом сержанте, с выбившимся черным чубом из-под серой милицейской ушанки, узнаю Колю Кольянко, давнего дворового приятеля. Слово за слово, и мы договариваемся встретиться вечером. Коля обещает собрать всю нашу компанию. Конечно, тех, кто остался в Мегионе.
Собираясь вечером на встречу, с трудом отговариваю папу идти провожать меня в соседний двор. Выхожу на улицу. Морозное небо усыпано звездами. Я уже и забыла, какое оно бывает здесь. Высокий и сильный звериный вой вдруг пронзает тишину. Ему откликаются другие голоса. Где-то у реки хор дополняется тоскливым лаем. Его дружно подхватывают, разносят по округе. Весь поселок охвачен этой собачьей перекличкой. Жутко. Я тороплюсь, почти бегу к Коле.
К моему удивлению, собрались почти все. Кто живет и работает здесь, а кто, как и я, приехал на каникулы к родителям. Почти сразу разговор заходит о вчерашнем убийстве беременной. Я говорю, что видела ее своими глазами. Но мегионцев это не впечатляет. Они наперебой начинают вспоминать все убийства, произошедшие в поселке за последние месяцы.
– Помните ту семью, что сожгли вместе с балком?
– А продавщицу из «Северянки», Леночку, с косами? Ее, говорят, так собственной косой и удушили.
– А мужика, что топором зарубили? И ничего, что охотником был. Справился же кто-то.
Я смотрю на Колю, тот сидит хмурится и помалкивает. Он милиционер, ему нельзя с гражданскими это обсуждать. Перебирает струны на гитаре. Коля – цыган, и всегда, во время любого сборища, он и его «сорокинская» – в центре внимания. Но не сегодня.
– Коль, а правду говорят, что убивают молодые какие-то? Чуть ли не школьники?
– Если бы знали, кто убивает, давно бы уже посадили, да, Коля?
Он вместо ответа ударяет по струнам и затягивает свою любимую «Дорогой длинною…»
Я расспрашиваю то одного, то другого об Ирке. Но вижу, что люди стараются уклониться от этого разговора. Мне удается только узнать, что с матерью она не живет, а в последний раз ее видели чуть ли не на выпускном, еще в июне. Говорят, что и в десятом классе она почти уже не ходила в школу. Ходили слухи, что залетела. Но за аттестатом все-таки пришла. И это был последний раз, когда ее видели в Мегионе.
Тогда откуда взялось Иркино зеркальце на той обочине, где убили женщину?
Возвращаюсь домой уже за полночь. У подъезда встречаю взволнованного и разгневанного отца с палкой наперевес. Похоже, он торчит здесь уже не первый час. Рявкает на провожающего меня Колю. Мне кажется, он готов пустить в дело обломок клюшки. Уже заходя в подъезд, вижу, как от соседнего дома отъезжает белая легковушка.
Утром, вынимая свежие газеты из ящика, ловлю записку, летящую, как снежинка, на ледяной пол. Печатными буквами одно слово – «Уезжай!» Первая реакция – смешно. Как в романах Конан Дойля. Интересно, кому я тут помешала? Почему-то вдруг вспоминается дама в белых мехах за рулем. Может, она меня рядом с Колей увидела и приревновала к красавцу-цыгану? Он-то известный любимчик у женщин.
Крещенские морозы отступили, и крупными хлопьями повалил снег. В поселке сразу стало многолюдно. Дети высыпали во дворы, начали лепить снежных баб и крепости. Взрослые, пользуясь потеплением, разбежались по своим делам. В магазинах очереди, даже на почте, куда я захожу, чтобы позвонить маме, не протолкнуться.
Усаживаюсь на подоконник, жду вызова в телефонную кабинку и думаю, как разыскать Ирку. Тетя Валя не помощник. Интересно, почему подруга ушла из дома? И вообще, где она может быть? Знакомые ничего не знают. Остается только один вариант – Пастух.
Напротив, в другом углу телеграфа, подпирая угол, стоит высокий парнишка в черном пальто, с намотанным на шею длинным красным шарфом и нагло меня разглядывает. Внимание подростка неприятно. Хотя с чего бы? Он младше меня всего-то на пару лет или даже вообще ровесник. Пацаны ведь поздно взрослеют.
Высокий женский голос вызывает меня к телефону: «Краснодар на проводе. Кто вызывал Краснодар?» Мама отчего-то взволнована, все заказанные пять минут рассказывает мне свой кошмарный сон. Я уже начинаю засыпать, убаюканная ее голосом, – не выспалась, полночи папу успокаивала, но вдруг знакомое имя – Ира – выдергивает меня из полудремы.
«Я вижу ее, Танечка, в этом ее любимом голубом шарфике, танцующей на вашем школьном катке, а потом она прыгает, проваливается под лед и тонет, тонет… А ее топит мужская рука с таким большим родимым пятном на запястье. Как она поживает? Как Валя?»
Я отвечаю что-то невразумительное и тороплюсь повесить трубку. Мамин сон неожиданно растревожил меня. Я помню это пятно на руке Пастуха. Оно мне всегда казалось безобразным, а Ирка считала его знаком избранного.
– Вот увидишь, – говорила она мне, – Андрей еще прославится на весь Мегион, а может, и на весь Союз.
Вот только я не знала, что и мама моя помнит не только Иркиного ухажера, но даже и его родимое пятно на руке. Как странно… Уходя с почты, вижу, что пацан в черном пристраивается идти за мной. Чего прицепился?
В автомастерской, в которой три года назад работал Пастух, мне удается узнать, что он давно уже оттуда ушел. Где сейчас, никто не знает. Вроде видели в Нижневартовске этим летом. Но где его там искать?
Бреду домой под снегопадом. Останавливаюсь под фонарем. В надвигающихся синих сумерках снежинки, влетая в бледно-желтый конус света, начинают блестеть. Обычно я могу так стоять и, задрав голову, наблюдать за ними целую вечность. Но сегодня мне кажется, что они слишком холодные, слишком мокрые, слишком залепляют лицо и глаза.
