Вдруг в спину влетает сделанный крепкими руками снежок. Больно. Снежок падает и даже не рассыпается. Вижу, что из него торчит уголок красной ткани. Вытаскиваю ее из почти ледяного комка. Это обрывок пионерского галстука. На тряпке одно слово, написанное шариковой ручкой, – «Уезжай!» Оглядываюсь, вижу, как парень в черном забирается в белую легковушку. Красный шарф его свисает по спине до самой земли.
Кто гонит меня из Мегиона? И главное – почему? На душе, впервые после приезда, становится неуютно. Я оглядываюсь по сторонам. Знакомые улицы кажутся чужими, лица людей хмурыми. Остро хочется увидеть родное, папино. Решаю идти встретить его с работы. Еще ведь не сильно поздно. Даже шести вечера нет.
Я сворачиваю к Прометею. Дом культуры и огромная снежная площадь вокруг него – как раз на пути к конторе геофизической экспедиции, где он работает. Она стоит на самом берегу реки.
Снег перестает идти, поднимается ветер и начинает гнать тучи со звездного неба. Выползает луна. На высоченной ледяной горке, которую каждую зиму лепят бульдозерами, сгребая в кучу сугробы, – дети. Как муравьи, карабкаются они по снежным ступеням, падают, лезут вновь, а потом скатываются на ледянках – облитые водой и замороженные картонки всех мастей и размеров. Освещает их возню еще не убранная после зимних каникул новогодняя ель. Бумажные разноцветные цепи оборваны снизу, и лампочки уже почти все разбиты, но света хватает. На некотором расстоянии от ледяной горы, на снегу, тут и там лежат собаки. Кто-то охраняет маленьких хозяев на прогулке, а ничейные псы просто наблюдают.
Я иду мимо и ощущаю спиной их взгляды. Собаки, наверное, тоже чувствуют мой страх. Краем глаза вижу – поднимается на ноги большой черный пес с разодранным ухом, потягивается. Как по команде встают еще с десяток кобелей и сук. Лениво поглядывают в мою сторону. Разбредаются. Я ускоряю шаг. Но широкая, освещенная елкой дорожка, ведущая к конторе, уже перекрыта стаей. Сворачиваю на узкую тропинку, которая по целине бежит за Прометей и дальше к реке. Там пустынно, темно и страшно, но идти навстречу собакам мне еще страшнее. Кажется, они выпускают меня. Я почти бегом огибаю коробку Дома культуры и опять поворачиваю к свету, к улицам поселка. Пройти всего одну стену, потом свернуть за угол…
…И почти налетаю на вожака. Он сидит молча, холка взъерошена, поблескивают в свете луны клыки, длинная слюна тянется до снега. За ним – вся стая.
У меня остается только одна дорога – к реке. Берегом тоже можно пробраться к папиной конторе. Там занесенные сугробами лодки на крепких железных цепях и десятки сарайчиков для рыболовных снастей, там зимой никто не ходит. Только пару тропинок протаптывают любители лыжных прогулок по реке. Я сама там пробиралась с лыжами много раз. Собаки, кажется, не возражают против выбранного мною пути. Они остаются сидеть у Прометея.
По колено в снегу я бегу, уже не выбирая пути, в снежную темень. У первого же сарая натыкаюсь на натоптанную тропинку и с облегчением выдыхаю. До конторы остается пара сотен метров. Сажусь в сугроб и начинаю вытряхивать из пимов набившийся снег. Не хочу, чтобы папа догадался о моем приключении.
Передо мной ночная река, луна и белые снега. Даже ночью видно, что они белые. Я оглядываюсь. Небо позади меня красным куполом висит над поселком. На границе между красным и белым появляются черные фигуры и устремляются вниз – ко мне.
Я рада. Это не собаки, а люди. Их немного, всего трое. Парень, подошедший первым, протягивает руку, поднимает меня из сугроба. Я отчетливо вижу в лунном свете черное пятно на запястье.
– Пастух? – Везет же мне. – А где Ира? Я вчера нашла ее зеркальце. Она в Мегионе?
Пастух не отвечает, оглядывается на приятелей и коротко бросает одному из них:
– Ты.
Я узнаю высокого пацана в черном. Красный шарф его опять намотан в несколько слоев на шею. Лицо белое, он смотрит куда-то поверх меня. Снимает вязаные перчатки, прячет их за пазуху. Руки у него отчего-то дрожат. Он потирает их и лезет в карман. Я вижу лунный отблеск на лезвии ножа.
– Не надо! Андрей, не надо! – По сугробам сверху катится белый шар и отчаянно кричит: – Тань, беги!
Я вижу за ним еще множество бегущих мужских фигур. И среди них, кажется, даже папу. Нож в руке пацана замирает, перестает дрожать. Властный голос Пастуха:
– Фас!
Парень неумело взмахивает рукой, и в этот момент в меня с разбега врезается что-то пушистое, меховое, пахнущее духами.
– Ир, ты?
Она крепко обнимает меня за плечи, совсем рядом ее шальные глаза, но объятие почему-то вдруг слабеет, она скользит вниз к моим ногам. Я нагибаюсь, вижу, как пузырится красная пена на Иркиных губах и как, улыбаясь, она устало закрывает веки.
Иру мы хороним под сосной на старом кладбище. Я боюсь встретиться глазами с тетей Валей. Но она, кажется, никого и не видит вокруг, только свою Иришку. На поминках не берет в рот ни капли водки. В день отъезда приходит к автобусу и сует мне в руки теплую коробку. Я открываю ее в самолете. Запах плюшек плывет по салону.
* * *
Суд над бандой Пастуха состоится через полгода. Папа напишет мне, что сначала хотели провести его открыто в Доме культуры в Мегионе. Но когда утром назначенного дня власти увидели, что вся огромная площадь у Прометея заполняется народом – родными, близкими, да просто знакомыми десятков убитых бандой за один только год, – испугались расправы. Заседание провели в закрытом формате, в Нижневартовске.
Янина Корбут. Вера, которой не было
Я просыпаюсь в гробу и сразу начинаю задыхаться. Выбиваю руками крышку и вижу вокруг цветы и свечи. Чувствую, как из темноты за окном на меня кто-то пристально смотрит. Швыряю в невидимого врага тяжелый подсвечник и уже по-настоящему просыпаюсь от звука разбитого стекла.
Так… Кровать в гостинице. Осколки стакана валяются на полу. Ощущаю чей-то взгляд и медленно поворачиваюсь. На подоконнике сидит стерх – священная птица местных. С минуту он глядит на меня, чуть наклонив голову, срывается и улетает.
Гостиница в этом угрюмом селе называется «Уютное место», но я не видел дыры хуже. Спасибо, хоть тараканов нет. Наверное, в этом царстве мерзлоты они просто не выживают.
Я сую ноги в казенные тапочки и спешу зажечь свет. Из зеркала на меня смотрит скуластая небритая физиономия. Странно, я знаю, что мне всего тридцать, но отражение как будто старше. Может, от таблеток? Я теперь их пью по девять штук в день. Утром мне нужно время, чтобы осознать, где я и что делаю.
Вспомни!.. Вспомни, кретин!.. Ты должен вспомнить…
Все это последствия того нападения. Я следователь, и в прошлом году мы отрабатывали преступную группировку в Чите, моем родном городе. Кто-то из этих подонков напал на меня в темном подъезде и пробил голову.
Дальше провал, месяцы в больнице, где рядом со мной была моя Вера. Если бы не она… Мы вместе около года, и наши отношения – единственное, что держит меня на плаву. Я и лечусь только ради нее, хотя прогнозы неутешительные. Как она только терпит рядом такую развалину? Не встречал более самоотверженной души. Главное, чтобы Вера не узнала, что я действительно псих.
Последние недели в голове вообще туман, все хуже и хуже. Но я не говорю об этом и не иду к врачам. Боюсь услышать приговор.
Воспоминания мои все чаще отрывочные. Кажется, за год я похоронил отчима и сводного брата Макса.
Резкий стук в дверь вырывает меня из мрачных мыслей. Иду открыть и замечаю, как дрожат ноги. На пороге стоит моя Вера – белоснежный ангел с каплями растаявшего снега на волосах. Ее любимые серьги в виде куколок приветственно раскачиваются.
– Как ты меня нашла? – спрашиваю я.
– Посмотрела историю запросов в ноутбуке. Почему ты сорвался, не предупредив?
– Хочу узнать, что случилось с отчимом.
– Именно сейчас?
Вера знает, что Михаил бросил нас много лет назад, уехал в Якутию, в это самое паршивое село, где я сейчас нахожусь. Тогда Макс был еще школьником. Мать почти сразу слегла и умерла спустя пару лет.
Мы не общались, а полгода назад пришли известия, что отчим погиб. Сорвался со скалы во время охоты на барана.
На похороны ездил Макс: я уже был в больнице. Тогда я обещал себе, что приеду позже. Разобраться. Из-за брата, ведь он этого хотел. А полицейское расследование смерти даже не начинали. Вот только неделю назад кто-то прислал мне фотографию этого села с подписью «Приезжай».
Почти сразу после похорон отчима брат умер от передоза. Я даже не знал, что он пробовал наркотики. Мне казалось, Макс в норме. Наверное, он переживал, ему нужна была моя помощь…
Наступили черные дни. Я пытался забыться в работе, жил затворником, общался только с Верой, но и это не помогало.
И вот я здесь. Твержу себе, что из-за брата, хотя главный мой страх – окончательно свихнуться. Тогда я потеряю работу, потеряю Веру. Наверное, поэтому я сразу и рванул сюда, ухватился за эту фотографию. Лишь бы не сидеть сложа руки и медленно сходить с ума.
– Здесь опасно, Вера. Поэтому я тебя и не звал…
Она берет меня за руку и смотрит глазами, полными слез:
– Хорошо, Леон. Раз ты так решил, значит, я с тобой.
Целую ее, зарываюсь лицом в волосы и, наконец, говорю наше «секретное»:
– Салют, Вера!
– Привет-привет. Ну, так что, какой у нас план?
Делаю ей кислый растворимый кофе, пакетик которого каждый день кладут в номер, и рассказываю, что успел накопать за вчерашний вечер.
– Сначала навестим женщину, с которой отчим жил последнее время. Это она звонила Максу.
– Ты думаешь…
– Не знаю, но у нее был мотив. Возможно, он переписал на нее дом. А еще Макс говорил, что у отчима был участок земли на берегу, с которым возникли какие-то юридические проблемы. С тех пор я ничего не выяснял…
Мы собираемся и выходим. Ледяной ветер щиплет лицо. Его порывы царапают, как лезвие ножа. Вера испуганно кутается в капюшон, я ее обнимаю.
– Знаешь, здесь жутко холодно, но я чувствую себя лучше. Последние пару дней даже туман понемногу рассеивается. В голове ясно, я четче вспоминаю лицо матери, брата.
Серьги-куколки озябли и прячутся в кашемировый шарф.
* * *
Сожительницу отчима зовут Сата. Это высокая худая женщина. Она стоит на пороге в сером меховом жилете поверх пальто и смотрит, как мы выходим из такси.
– Это ты звонил? – мрачно интересуется она.
Вера, робко улыбаясь, идет вперед и все объясняет. Женщина смотрит на нее сначала недоверчиво, потом взгляд ее смягчается. Еще бы! Вера ангел, который растопит любое сердце.
Сата понимает, что мы приехали узнать правду о смерти Михаила.
– Ты считаешь, я могла убить твоего отца?
– Он не был моим отцом. Но любой следователь…
– Я же говорила Максу, что дом отец завещал ему. Мы не были расписаны. У меня есть своя квартира, но я оставалась здесь. Ждала, когда ты приедешь, чтобы передать ключи и вещи. Давайте поступим так: приезжайте вечером, я как раз соберу свои пожитки и передам вам дом в полном порядке с документами. Или сейчас останетесь?
Я отрицательно мотаю головой, и мы с Верой уходим. На душе у меня сумрачно.
– Не показалось, будто она скрытничает? Хочет подчистить следы, чтобы я случайно не нашел чего-то такого…
– Леон, ты слишком возбужден. Пил сегодня таблетки?
– В обед – нет.
– Хорошо, что я взяла их с собой.
В местной забегаловке мы обсуждаем, чем заняться до вечера. Мне хочется как-то развеселить Веру. Я вижу, что она встревожена, хоть и не показывает вида.
– Помнишь, мы собирались летом во Францию? Ты рассказывала, что Пила – самая большая песчаная дюна в Европе. А ведь здесь есть ее копия – песчаные дюны, тукуланы.
– Давай спросим у официанта, как туда добраться! – оживляется Вера.
– Тукулан значит «пески», – подтверждает круглолицый паренек, расставляя посуду. – Это экзотика нашей якутской природы. Договоритесь с местными на базе, и вас отвезут.
Мы обедаем якутскими лепешками и строганиной, но мысли об отчиме не покидают меня. В голове снова начинает шуметь. На лбу испарина, рука с вилкой подрагивает.
– Леон, ты в порядке?
– Я отойду позвонить, закажи десерт.
Делаю вид, что иду в туалет, а сам хватаю куртку и выбегаю из кафе. Возвращаюсь к дому отчима и дергаю дверь. Закрыто. На всякий случай я стучу, но отклика нет.
Соседние дворы пусты, словно все вымерли. Вокруг ни души. Я беру кирпич и разбиваю стекло веранды. Выдавливаю осколки и просовываю руку, чтобы открыть дверь изнутри.
В доме пахнет травами, сгоревшими поленьями и чем-то кисловато-северным. Комнаты чисто убраны.
Делаю быстрый обход и выясняю, что обитаема только кухня и маленькая спальня. Там я воровато осматриваю шкафы, роюсь в вещах и сразу определяю, где полка отчима. Узнаю его старинную электрическую бритву, вспоминаю, как он мерно жужжал ею, собираясь на службу. А вот и альбом с фотографиями. Под ними нахожу тетрадь. Начинаю листать и слышу чьи-то осторожные шаги возле спальни. Хватаю охотничий нож Михаила и замираю.
Сильно кружится голова. Я понимаю, что сейчас упаду…
* * *
Когда снова открываю глаза, надо мной склоняется Вера. Я лежу в той же спальне. Сата приносит чашку с чем-то дымящимся.
– Пусть выпьет. Это отвар из осиновых веток.
– Я не буду ничего пить.
– Как почувствовала, куда ты рванул. Зачем разбил стекло? Сата просто вышла в магазин, – укоряет меня Вера, а я отворачиваюсь к стене. Но все-таки беру кружку и делаю глоток.
Сата спрашивает у Веры про работу. Кажется, пока я был в отключке, они успели познакомиться поближе.
– Мы с Леоном вместе работаем в полиции. Я штатный психолог. Занимаюсь сопровождением личного состава.
Сата вздыхает, качает головой.
– Да, Михаил рассказывал, что старший пошел по его стопам. Сам он тоже здесь работал. Люди его уважали. Он был честный. Может, за то и пострадал.
Я листаю записи отчима и вижу, что последние месяцы он занимался делом о незаконном захвате земель на берегу Лены. Кажется, его участок находился там же. Захватчики хотели выкупить землю, но он не соглашался. Спрашиваю об этом у Саты, но она хмурится:
– Вроде он хотел отдать участок местным, чтобы там поставили часовню. А потом явились эти пришлые и стали делать на священной земле свой бизнес. Люди пытались бороться… Не знаю всех подробностей. Михаил был молчаливым. Меня это устраивало. Так мы и жили – каждый в своих мыслях.
Я показываю Вере записи отчима, она молча водит глазами по строчкам и по-детски шевелит губами. Серьги-куколки тревожно дрожат.
– Думаешь, его убили, потому что он защищал свою землю?
Пожимаю плечами. Сата делает вид, что собирает вещи. Я снова обращаюсь к ней:
– Здесь в начале не хватает страниц, будто вырвали…
– Тетрадь была только у твоего брата. Когда он приехал на похороны, интересовался вещами Миши.
