Теневая защита
Олег Поляков
Бестолковая и в целом обыденная жизнь молодого теневика, обладающего паранормальными способностями, в один момент рушится и превращается в стремительную борьбу за выживание. За ним охотится преступный мир, спецслужбы и нечто угрожающее из иного мира. Чтобы спасти себя и своих близких от нависшей угрозы уничтожения, ему придётся помочь незнакомой девочке в борьбе с неизлечимой болезнью, бандитам вернуть своего главаря, выйти победителем из схватки с потусторонним, а миру стать немного лучше и чище.
Олег Поляков
Теневая защита
Глава 1
– 1 -
В тысячный раз город просыпался, медленно возвращаясь к жизни. Пробуждаясь, неуверенно приходил в себя. Вместе с густой безфонарной тьмой из переулков и подворотен нехотя отползали ночные страсти и страхи, проступали из мрака затеплившиеся светом окна кухонь. Унылые и голодные уличные собаки приноравливались к ежеутренней перекличке.
Асфальт в предрассветных сумерках нехотя прорисовывался на фоне неотличимой серости вытоптанных газонов и покинутых клумб.
День неуверенно раскрывал жителям свои объятия, наваливаясь пудами новых и нерешенных накануне проблем. Сон, еще недавно казавшийся избавителем, прощаясь, жестоко топил вчерашние робкие надежды. И, угасая, возвращал ослабший было привкус сомнений и бед.
То ли туман, то ли химозная дымка комбинатовской дряни отползала по стенам домов вверх, к крышам и антеннам, цепляясь за трещины межблочных швов, откляченные оконные отливы и тронутые ржавчиной балконные перила. К облачным пузырям примешивались кустистые струи от работающих угольных кочегарок. Прохладный ноябрь принимался диктовать свои условия.
Знаменитый лисий хвост комбината накренился в направлении положенного ему по протоколу норд-веста. Его смешанного запаха гари с соляркой еще не ощущалось. С запахами вообще было пока скудно. Доносились лишь ленивая перекличка тепловозов на Сортировочной, да спешащие по утренним вызовам сирены скорых.
Светофоры неохотно переходили от мигающего желтого к размеренной смене цветных огней. Машины выползали на связующие две части разрезанного рекой города магистрали и понемногу забивали собой все дорожные полосы. Тротуары тоже наполнялись спешащими в цветастых одеждах жителями, опустошающими жилые клетки многоэтажек и наводняющими суетой офисные мелкопробные притоны, пышущие самолюбованием магазины. И растворялись в гигантском лабиринте комбината. Человейник переходил от ночного напряженного небытия к не менее нервозному дневному клубку столкновений и противоречий. Испытывая каждого на стойкость, верность и адекватность, доверяя еще один, не менее важный день жизни. Утром вчерашний счет побед и поражений обнулялся, и каждый был вновь вправе выбирать для себя, кем быть ему сегодня.
… стремглав бросаться в створки ада,
Иль лирой услаждать свой слух,
Скрижалям следовать отрадным,
Пусть голос сердца слеп и глух.
Поднять ли руку в снопе Света
Или тяжелым кулаком
впечатывать во тьму…
С каждым утренним часом потоки бесчисленных городских юнитов увеличивались кратно, пока в какой-то момент не происходил коллапс у речных переправ. И, замерев в непродолжительном замешательстве, эти потоки принимались инстинктивно и случайным образом нащупывать пути к рассеиванию. Деблокада мостов была похожа на рассасывание кровеносного тромба. С тем только отличием, что случайное касание впередистоящего бампера где-нибудь на съезде вмиг запечатывало вновь все потуги миновать злосчастный мост. И превращало битву за движение в великое стояние на реке Угре.
Плохо различимый за давно немытыми оконными стеклами городской ритм нарастал, набирал яркость палитры и полноту звуков, обретая утраченную за ночь жизненную силу. Мутные окна неохотно пропускали вползающий в полумрак комнаты утренний свет.
Мир там и мир Здесь.
Холодная мрачная чистота против тёплого и смрадного полумрака.
Лишь по эту сторону окна, отделяющего промозглый мир от кокона стен в выцветших зеленых обоях, всё еще замерло в оцепенении тишины и устойчивого перегара. Но было хорошо, так хорошо…
И Солнце…
Лето. Утро. Песня жаворонка. Приятный покой.
И полёт.
Он парил. Легко и ритмично менял направление полёта. Поворачиваясь к солнцу то спиной, то подставляя лучам и ветру лицо и распахнутую под рубашкой грудь. То ныряя, то взвиваясь, переворачиваясь и пикируя.
Как это замечательно! Почему он не делал так раньше?
Еще кувырок, петля, пируэт. И камнем вниз, в прохладу возникшего белёсого облака.
Свист ветра и капли воды, сконденсировавшейся на верхней губе, рывки ворота рубашки и принявшая в себя облачная мгла.
Теперь вверх, в зенит, в ту самую блестящую точку над головой! Вон она, виднеется. Да!
Однако обступившая мгла не отступает. Усиливаясь, она сгущается, скручивается в тугую спираль, охватывает с боков и начинает давить.
Он рвётся ввысь, но его затаскивает назад, в упругую мрачную пустоту.
Начинается стремительное падение. Хватая ртом разреженный воздух, он беспорядочно кувыркается. Воздуха не хватает. Из чистой, хрустальной, озонированной, почти божественной амброзии он превращается в негодный, смрадный и тухлый кисель. Его становится трудно проталкивать в себя, лёгкие отказываются наполняться этим гнусным месивом.
Та, минуту назад первозданная, радость стремительно улетучивается, её место занимают безысходность и тоска. Лёгкие в груди начинает щемить и сдавливать!
Верните меня! Не хочу!
Крик растворяется в тишине, невысказанный вопль тонет в горловых спазмах.
Невесомое марево приятного тепла и покоя тает и сотни тысяч острых игл медленно вонзаются в его тело, слева, сбоку, в ногу. Попытка отстраниться, отползти, вернуть нирвану не приносит успеха. А приходит боль. Тянущая, нудная. Потом резкая и пульсирующая. Принимается рвать на части. Молниеносно, не дав возможности к сопротивлению. Беспощадно. Накатами.
Тело начинает бешено вращаться, сначала по часовой оси, потом против, следом вращение принимает совершенно бесконтрольный и хаотичный характер. Приходит чувство бешеного головокружения, потому что и мир, и он сам вращаются с невероятной быстротой навстречу друг другу. Мириады цветных огоньков кружатся в беспорядочном хороводе, видимые даже сквозь закрытые веки. И когда бездна скорби наполняет его тело до самых краёв, а падение уже неостановимо, в каком-то невообразимо глубоком пике раздается нарастающий душераздирающий хрип.
Андрей судорожно закашлялся, очнувшись от зубодробительного гула в голове и тяжелых звуков гневных ударов во входную дверь. Шум и рокот в голове стремились раскрыть череп и выплеснуть его содержимое наружу. Болезненные толчки пульса в висках вторили громоподобным раскатам в прихожей, дуплетом складывались в единый похоронный набат и норовили вновь втоптать во тьму похмельного обморока. Его страшно мутило и выворачивало. Кружение комнаты, чередование стен и потолка попеременно сменялось его собственным вращением, выкручиванием рук и ног в суставах и затем массивное придавливание многотонным прессом к земному ядру.
С трудом, медленно, сквозь кашу обрывков мыслей и тянущую трясину судорог в левой половине тела рассудок пытался обрести себя, вернуть контроль над телом, осознать происходящее, но выходило отвратительно. Сознание норовило сорваться в новый штопор небытия, и лишь неритмичные, пугающие удары подобно дефибриллятору возвращали к реальности.
Долбились, видимо, давно. Дверь еле сдерживала яростные атаки явно тяжёлых армейских ботинок и жалобно покряхтывала, прощаясь с дверным косяком и пристенком. За дверью на лестничном марше рассыпался громкий и злобный трёхэтажный мат, невротический визг соседки-домохозяйки Лиды и гулкий звон гудящих худосочных перил. Их металлическому скелету изрядно доставалось.
Голова предательски медленно прояснялась от сна и вчерашней слоновьей дозы «Барона Д,Отарда».
«Дорвался, как мудак! Как школьный пентюх. Надо же было так бестолково ухрюкаться в освободившейся от жены квартире. Можно подумать, при Марте ему кто-то запрещал пить.
Хорошо, запрещали. Но пил же!»
При воспоминании о жене исподволь скрежетнули зубы. Как бы там ни было, следовало поскорее прийти в себя.
Андрей шумно и безобразно выдохнул, интуитивно запуская в себе регенерацию воспоминаний. Одновременно стала призрачным мороком вырисовываться задверная мизансцена – трое угрюмых типов.
В сознании материализовались образы – двое гориллообразных быков и один стоящий ниже площадкой нарочито спокойный вожак, истеричка Лида и кто-то – что-то ещё. Приземистое, холоднокровное, существо неопределённого фенотипа. Не опасное. Не враждебное. Какое-то аморфно-застывшее сознание и медленные волнообразные мыслетоки. Чёрт, что это может быть?.
И четвёртый, этажом ниже, размыто и смазанно, не дотянуться… Сил хватало только на то, чтобы проталкивать в себя воздух и стараться не уронить голову, удерживая свой мутный взгляд на перископной глубине.
А тяжелые удары в дверь всё продолжались и сила их нарастала.
Пока Андрей пытался перевести своё затекше-отёкшее тело в вертикальное положение, оставаясь на диване, сквозь мутную пелену красных отёкших глаз созерцая пустые бутылки, брошенную скомканную на пол одежду, ворох каких-то изодранных бумаг, за дверью диспозиция изменилась. Ощущалось приближение четвёртого. Его образ медленно вплыл в шаткое похмельное сознание Андрея, высветил на мгновение обрывки воспоминаний вчерашнего дня, перебрал рваные спойлеры событий, ткнулся в непреодолимую преграду подсознания, и, отступив, медленно растаял.
Удары тут же прекратились. На мгновение за дверью стихло. Однако по внезапно возросшей истерике Лиды Андрей понял, что начиналась вторая часть Марлезонского балета, не сулившая ничего светлого и доброго. Андрей инстинктивно, на автопилоте успел перевалиться через спинку дивана, рухнуть кулем на пол, втиснуться между диваном и стеной, и закрыть голову руками. Оглушительно рвануло и немалая часть двери, пролетев над хохолком, врезалась в стену и осыпалась щепками на замершую в позе эмбриона фигуру за диваном. Что-то больно вонзилось Андрею в ухо.
Сквозь звон в ушах и приступы головной боли донеслись басовитые психованные выкрики, звон разлетающегося вдребезги стекла, и затем чудовищный на фоне похмельного синдрома удар в висок погасил сознание.
Вторично приходить в себя судорожно и категорически не хотелось. Что-то упрямо подсказывало, что этого делать не стоило. Что служило причиной этому было неясно, однако проступающая местами боль в руках, ногах, рёбрах и виске давала понять – парень, ты попал! Очень уж много боли, нестерпимой и парализующей.
Медленно и неуверенно выныривая из мрачной глубины небытия, Андрей старался купировать боль и восстановить утраченный контроль над телом. Удавалось это, прямо скажем, хреново. Стиснув хрустящие опилками зубы, подтягивая под себя ноги и стараясь расшевелить онемевшие руки, он изо всех сил параллельно делал тщетные попытки вернуть владение телом, ситуацией и окружающим пространством.
Попытки прокачать эхо ментального поля, биолоцировать находящихся рядом при малейшем напряжении грозили тут же обвалить сознание в повторное обморочное пике. Топкий кисель из заунывного гула, зловонного привкуса перегара, тремора пальцев и болевого синдрома глушил все попытки достойного вникания в сложившееся положение.
Андрей на время прекратил свои слабые потуги оценить обстановку на ощупь, и вернулся к возможностям стандартных органов чувств. Медленно, с опаской, разлепил залитые кровью глаза. На языке, помимо опилок, ощущался железистый привкус, но зубы при первой инвентаризации языком были на месте. Удар пришелся в висок, что спасло от бубна стоматолога и мантр с банковской картой. Пока… Картинка проявилась мутной, но явно стереоскопической. Это, несомненно, радовало. Выходило, что убивать намерения не было. Просто выпускали пар. Им всего лишь мешала чертова дверь. Если смилостивится Создатель и будет минут пятнадцать-двадцать, возможно, получится прокачаться и взять ситуацию под контроль.
Перед глазами сквозь красную пелену проступила сизоватая обивка старого выцветшего дивана, потрёпанный засаленный басон и почти исдохшая, чудом сохранившаяся бирка магазина.
«Странно, никогда не обращал внимания на клетчатость обивки этого давно немягкого чудовища. Мне же всегда вроде нравились огурцы. Почему тогда я купил этого клетчатого уродца с просевшими всего за год пружинами и отклячавшимися подлокотниками? И почему сизого, а не благородного бежевого?! Кажется, на его покупке настояла Марта. Марта-Марта…! Как ты там отдыхаешь, на своих выстраданных, вымоленных югах! И как хорошо, что сейчас тебя нет в квартире, на кухне, гремящей посудой! Всё мне, все лавры мне!»
Некто надвинулся на него, намереваясь то ли оседлать верхом, то ли запечатать в задиванном закутке на веки вечные. Раскачиваяь головой из стороны в сторону, Андрей произвел смелую попытку смерить наглеца гордым пьяно-коматозным взглядом снизу вверх.
Ботинки с подбоем и лысый хрен в длиннополом пальто не внушали ни доверия, ни желания оставаться с ними наедине! Что-то упрямо подсказывало, что они, лысый хрен и ботинки, сулили еще большие неприятности. Прямо источали ненависть и злобу. Какое-то животное раздражение. И это ощущение полной и неприкрытой враждебности породило глухую утробную ответную, хотя и быстро потухшую в приступе боли, звериность. Хотелось дотянуться до одного из ботинок и вцепиться в него зубами. Прокусить насквозь дебёлую, искусственно состаренную кожу, прогрызть вонючие носки и вонзиться в хрящеватые ноги, прожевать их до самой подошвы и, оторвавшись, с улыбкой любоваться ужасом врага. И, насладившись видом корчащегося тела, кровожадно осклабиться во все двадцать восемь несанированных и …
Андрея не сильно, но чувствительно, прерывая поток геройских иллюзий, пнули в живот, пытаясь привести в чувство.
«Ссуки. Настаивают на аудиенции. И ещё эта жаба..!!»
Андрей поморщился. Жаба, или что-то похожее – это странное обстоятельство, непонятное, не обещающее ничего хорошего. Одно успокаивает – сидит себе в коридоре, в комнату проникнуть не пытается, осматривается. Это Андрей уловил на автомате, без усилий, фиксируя всех окружающих его персон. Ещё до полного восстановления сознания, подсознание прокачало картинку и выдало директ о снижении общего накала опасности. Это значило, что феромонов агрессии в воздухе заметно поубавилось.
Мысленно Андрей приказал себе вести себя ровно, подчёркнуто дипломатично, демонстрируя сломленность и испуг.
Что он и попытался сделать. Благо в его текущем состоянии ничего достойного МХАТа играть и не приходилось, вся трагедия его положения была налицо. Подтянув наконец колени, Андрей повернулся и очень медленно сел, опершись о стену и неуверенно протирая руками лицо от запекающейся уже крови и древесной пыли.
Стало быть, пролежал без сознания не долго, всего-то минут пять-десять.
Сильно саднило в подрёберье справа, ныло в животе, болью пульсировали затылок и висок..
«Узнаю, кто приложился, уничтожу» – самонадеянно зарёкся Андрей и постарался сосредоточиться.
Проморгавшись, он смог, наконец, окинуть комнату взглядом, и увиденное его не обрадовало. Приземистый журнальный столик из темного ореха, некогда гордость Марты, был с особым усердием превращён в хлам, возле него покоились трупы настенных часов, будильника и торжественно почили останки напольного вазона. Штора, в смертельных объятиях карниза, скрученного в предсмертных судорогах, торчала из разбитого окна. На обои, в годы своей молодости радовавшие глаз ярко-зелёным летним колером, было выплеснуто что-то, с прилипшими кусочками чего-то. И всюду стекло, бумаги, целлофан и плевки.
Славно…
Андрей глубоко втянул воздух ноздрями. Сквозь запах крови, сигарного дыма и мокрой кожи ботинок сочился еле уловимый запах стоячей цветущей водорослями воды. И ещё тины, жирной болотной тины вперемешку с хвойными нотами.
«Странно…»
Коренастая тень нависла над ним и, протянув аршинную пятерню, словно плюшевого мишку выдернула из-за дивана и бросила в центр комнаты, прямо на уничтоженный столик. От хвата за одежду на груди перехватило дыхание и опять предательски закружилась голова, но сознание уже вцепилось в реальность мёртвой хваткой, не обращая на такие мелочи внимания. Резкая боль понемногу купировалась подсознанием, ускоряемый им же метаболизм в спешном порядке ликвидировал последствия вчерашнего праздника души и тела.
Еще немного и можно было жить! Правда, вопрос – насколько долго – оставался открытым и от желаний Андрея пока никак не зависел. Ну, или почти. Этот вопрос нуждался в скорейшем прояснении.
– Васёк готов. Я на кухню. – голос был груб и интонационно отвратен. Тяжелая поступь увела этот голос из комнаты прочь.
«Кого это он назвал Васьком?!»
– Утро в хату. Выглядишь гавно. – это уже подытожил лысый, неспешно вкатываясь в поле зрения. Манера общения показывала, что этот, по всей видимости, матёрый урка в положении выше среднего привык говорить в полной тишине. Чтобы ни одно его слово не ускользало от внимания окружающих. И внимание собеседника к моменту разговора должно быть уже подготовленным. Соответственно.
– Я не… Не по… – Андрей скривился от боли и застонал.
– Охолонь. Не торопи любовь, паскуда. Ты вначале отслушай что скажу. Чавкалку прожуй. Мычать будешь, когда разрешу. Втупил?!
Андрей промолчал, раскачиваясь из стороны в сторону и собирая себя в единое целое, не в силах повернуть голову в сторону говорившего.
– А мычать будешь, только когда мозгами подраскинешь.
