На это Философ ответил:
– Я обрел всю мудрость, какую способен выдержать. В пределах целой недели не посетило меня ни единой новой истины. Все, что прочел недавно, знал я и прежде, а все, о чем думал, есть обобщение старых докучливых мыслей. Перед моими глазами нет более горизонта. Пространство сузилось до мелочности моего большого пальца. Время – часовой тик. Добро и зло – два сапога пара. Лицо жены моей одно и то же вовеки. Желаю играть с детьми, но вместе с тем не хочу. Твои беседы со мной, брат, все равно что нытье пчелы в темной келье. Сосны пускают корни, растут и умирают. Все вздор, прощайте.
Друг ответил ему:
– Брат, это всё веские соображения, я и впрямь отчетливо постигаю, что пришло время тебе остановиться. Я бы отметил – не дабы восстать против взглядов твоих, а лишь для поддержания интересной беседы, – что есть по-прежнему знания, каких ты пока не впитал: пока что не знаешь, ни как играть на бубне, ни как обращаться с женою твоей обходительно, ни как вставать поутру первым и приготавливать завтрак. Выучился ли ты курить крепкий табак так, как я? Умеешь ли танцевать при луне с женщиной из сидов? Понимать теорию, что стоит за всем на свете, недостаточно. Теория есть не более чем подготовка к практике. Открылось мне, брат, что мудрость может не быть пределом всего. Доброта и радушие, вероятно, превосходят мудрость. Не возможно ли, что окончательный предел есть веселость, и музыка, и танец радости? Мудрость – старейшая на свете. Мудрость – сплошь голова и никакого сердца. Узри же, брат: тебя сокрушило весом твоей головы. Ты помираешь от старости, а сам все еще дитя.
– Брат, – отозвался Философ, – голос твой подобен нытью пчелы в темной келье. Если в преклонные дни мои опущусь я до боя в бубен, до беготни за какой-нибудь ведьмой в лунном сиянии, до стряпни тебе завтрака в серое утро, значит, и впрямь пришло мне время помирать. Прощай, брат.
С теми словами Философ поднялся, сдвинул всю мебель к стенам, чтоб посередке возникло свободное место. Затем снял башмаки и плащ, встал на носки и стал кружиться с необычайной скоростью. Через несколько мигов движение сделалось устойчивым и стремительным, и послышался от Философа звук, будто гуденье проворной пилы; тот звук опускался все ниже и ниже и, наконец, стал непрерывен, и наполнилась хижина дрожью. Через четверть часа движение заметно увяло. Еще три минуты оно было попросту медленным. Еще через две минуты Философа вновь стало видно, а затем он поколебался туда-сюда, после чего осел на пол грудой. Полностью мертв, на лице – безмятежное блаженство.
– Бог с тобой, брат, – произнес оставшийся Философ, раскурил трубку, сосредоточил зрение на самом кончике своего носа и принялся глубоко созерцать афоризм, добро ли есть все – или же все есть добро. В любое другое время он бы забыл и о хижине, и о том, что не один тут, и о покойнике, но Седая Женщина из Дун Гортина сокрушила его созерцание, потребовав совета, что же следует предпринять дальше. Философ с усилием отвел взгляд от своего носа, а ум – от максимы.
– Хаос, – сказал он, – есть первейшее состояние. Порядок – первейший закон. Непрерывность – первейшее осознание. Покой – первейшее счастье. Наш брат усоп – хороните его. – Вымолвив это, он возвратил взгляд к носу, ум – к максиме и погрузился в глубинное созерцание, где ничто не задерживалось на том, что не сущее, а Дух Изощрения вперялся в головоломку.
Седая Женщина из Дун Гортина взяла из табакерки щепоть и заголосила по мужу:
– Был ты мне муж, а теперь ты мертв.
Мудрость – вот что убило тебя.
Слушал бы ты мудрость мою, а не свою, – был бы по-прежнему напастью моей, а я б оставалась счастлива.
Женщины сильнее мужчин – они не помирают от мудрости.
Они лучше мужчин, потому что не ищут мудрости.
Они мудрее мужчин, потому что знают меньше, а понимают больше.
Мудрые мужчины – воришки, они крадут мудрость у соседей.
Было у меня тысяча четыреста проклятий, припас мой невеликий, а ты обманом украл их и оставил меня порожней.
Украл мою мудрость, сломала она тебе шею.
Потеряла я свое знание, но сама-то жива, вою над твоим телом, а тебе то знание было невмочь, то мое малое знание.
Не выйдешь ты больше в сосновый бор поутру, не побродишь во тьме среди звезд. Не посидишь в печном углу в суровые ночи, не ляжешь в постель, не встанешь опять, не сделаешь ничего отныне и ввек.
Кто теперь соберет шишек, если огонь притухнет, кто назовет мое имя в пустынном доме, кто рассердится, если не кипит чайник?
Покинута я, одинешенька. Никакого мне знания, никакого мне мужа, и сказать-то мне больше нечего.
Тощей Женщине из Иниш Маграта она сказала учтиво:
– Будь у меня что получше – тебе бы предложила.
– Спасибо, – отозвалась Тощая Женщина, – вышло очень славно. Давай теперь я? Мой муж созерцает, и нам удастся допечь его.
– Не хлопочи, – ответила Седая, – я за пределами всякой радости, да и к тому же почтенная женщина.
– Нет и впрямь ничего превыше этой истины.
– Я всегда все делаю правильно и вовремя.
– Последней буду на белом свете, кто с этим поспорит, – прилетел душевный ответ.
– Вот и славно тогда, – произнесла Седая Женщина и принялась стаскивать с себя башмаки. Вышла на середку горницы и встала на носки.
– Приличная ты и почтенная, – проговорила Тощая Женщина из Иниш Маграта, после чего Седая Женщина принялась кружиться все быстрее и быстрее, пока не сделалась чистым пылом движения, и через три четверти часа (ибо очень крепка была) стала она замедляться, все более зримая, закачалась, а после упала подле супруга, и блаженство у нее на лице едва ль не превосходило мужнино.
Тощая Женщина из Иниш Маграта чмокнула деток и уложила их спать, следом похоронила двух покойников под подом очага, а затем с некоторым усилием отвлекла своего супруга от созерцаний. Когда стал он способен воспринимать обыденное, она изложила ему подробно все, что случилось, и сказала, что в этой несчастной скорби винить стоит лишь его одного. Он ответил:
– Яд производит противоядие. Конец сокрыт в начале. Все тела разрастаются вокруг скелета. Жизнь есть исподнее смерти. В постель не пойду.
Глава III
В день, что последовал за этим печальным событием, Михал Мак Мурраху[8 - Фамилию Murchadha (у Стивенза Murrachu), означающую «морской воин», англизируют многими разными способами – и Murrough (Мёрроу, Лейнстер), и Murphy (Мёрфи, Ольстер), и Murray (Мёрри). Фамилия Мёрфи – самая распространенная в Ирландии.], мелкий крестьянин, живший по соседству, возник средь сосен со свитыми бровями. На пороге сказал:
– С богом вам всем[9 - Имеется в виду традиционное ирландское приветствие при входе в дом: «Dia anseo!» (букв. «Бог здесь!») или «Dia sa teach!» (букв. «Бог в дом!»).]. – И с этими словами шагнул в дом.
Философ извлек трубку изо рта…
– И тебе с богом, – отозвался он и вернул трубку на место.
Михал Мак Мурраху выставил большой палец и согнул его…
– А второй где? – спросил Михал.
– А! – отозвался Философ.
– Может, где-то снаружи?
– И впрямь, может[10 - Здесь и далее: Философ неспроста отвечает на задаваемые ему вопросы не односложно («да» или «нет»), а повторяя смысловой глагол, содержащийся в адресованном ему вопросе, – это особенность ирландского языка, которую запечатлевает Стивенз.], – степенно ответил Философ.
– Ну, неважно, – сказал посетитель, – у тебя запаса премудрости хватит на целую лавочку. Явился я сегодня спросить твоего почтенного совета о стиральной доске жены моей. Всего пару лет той доске, последний раз пользовалась ею, когда стирала мою воскресную рубашку и свою черную юбку с красными штучками на ней – знаешь такую?
– Не знаю, – изрек Философ.
– Ну, так или иначе, доски-то и нет; жена говорит, то ли дивные ее забрали, то ли Бесси Ханниган… Знаешь Бесси Ханниган? Баки у нее, как у козла, и нога увечная!..
– Не знаю, – изрек Философ.
– Да и пусть, – проговорил Михал Мак Мурраху. – Не брала она, потому что моя жена вчера залучила ее и два часа с нею болтала, пока я не перебрал у ней в доме все вещи до единой – не было там стиральной доски.
– И не должно было б, – изрек Философ.
– Может, тогда твоя милость подскажет человеку, где та доска?
– Может, и подскажу, – изрек Философ, – слушаешь?
– Слушаю, – ответил Михал Мак Мурраху.
Философ придвинул стул поближе к гостю так, что колени их притиснуло друг к другу. Положил тогда Философ обе руки на колени Михалу Мак Мурраху.
– Мытье – поразительный обычай, – изрек он. – Моют нас, когда приходим мы в этот мир и когда уходим из него, от первого мытья не получаем удовольствия, а от последнего – проку.
– Твоя правда, достопочтенный, – сказал Михал Мак Мурраху.
– Многие считают, что ка?танье, дополнительное к мытью, – только от привычки. Привычка же есть непрерывность действия, гнуснейшая штука, и избавиться от нее очень трудно. Поговорка дорогу найдет, где указ не указ, а промахи праотцев наших нам важнее пользы наших потомков.
– Ни слова не скажу поперек, достопочтенный, – отозвался Михал Мак Мурраху.
– Кошки – народ философский и вдумчивый, однако не признают они действенности ни воды, ни мыла, и все же кошек обычно считают племенем чистоплотным. Из всякого правила есть исключения, и я однажды видал кота, что стремился к воде и мылся ежедневно, – был он противоестественной тварью и издох в конце концов от оторопи. Дети едва ль не столь же мудры, как коты. Верно, что воду они применяют многими разными способами, – чтоб испортить скатерть или же фартук; наблюдал я и то, как они мажут лестницу мылом, являя сим действием понимание свойств субстанции.
– Чего б не быть такому и впрямь? – сказал Михал Мак Мурраху. – Найдется ль у тебя спичка, достопочтенный?
– Не найдется, – изрек Философ. – Воробьи, опять-таки, народ чрезвычайно прозорливый и разумный. Воду они применяют, дабы утолять жажду, однако же если запачкались, принимают они пыльную ванну и тотчас делаются чистые. Конечно, птиц нередко наблюдаем в воде, но они там ради рыбалки, а не ради мытья. Я зачастую мыслю себе, что рыбы суть публика грязная, коварная и неразумная – все из-за того, что они так подолгу сидят в воде, и было замечено, что, если вынуть их из той стихии, они тут же сдыхают от восторга, сбежав от своего затянувшегося мытья.
– Я своими глазами видал, как это у них, – заметил Михал. – Слыхал ли ты, достопочтенный, о рыбе, какую поймал полицейским шлемом Пади?н[11 - Пади?н – ум. – ласк. от ирландского имени Падрэг/Патрик.] Мак Лохлин?
– Не слыхал, – изрек Философ. – Первый помывшийся человек, возможно, был тем, кто искал дешевой славы. Помыться способен любой дурак, зато всякий мудрец знает, что это напрасный труд, ибо природа быстро возвращает к естественной здоровой грязноте. Нам, следовательно, лучше искать не того, как очистить себя, а как достичь более неповторимой и блистательнейшей грязноты, и, быть может, накопленные слои материи попросту геологической силой своей впитаются в человечью оболочку и так отменят необходимость одежды…
– Про стиральную-то доску, – вставил Михал, – я вот что сказать хотел…
– Неважно, – изрек Философ. – Необходимость воды в надлежащем ей назначении я признаю?. Как предмет, по которому движется под парусом корабль, ей едва ль найдется замена (не хочу сказать, как сам убедишься, что в целом одобряю корабли – они склонны плодить и питать международную любознательность и мелких вредителей различных широт). Как стихия, коей гасить пламя, или заваривать чай, или заливать горки зимою, она полезна, однако в жестяном тазу черты ее отвратительны и невыразительны… Что ж до стиральной доски твоей супруги…
– Помогай удача тебе, почтенный, – сказал Михал.
– Жена твоя говорит, либо дивные забрали ее, либо женщина с козлиной ногой.
– Это баки у нее козлиные, – сказал Михал.
– Они у нее увечные, – сурово изрек Философ.
– Будь по-твоему, достопочтенный, я теперь и сам не уверен, что у ней за напасть.
– Ты говоришь, что стиральная доска твоей жены не у этой нездоровой женщины. Следовательно, она у дивных.
– Похоже на то, – отозвался Михал.
– В этих краях обитает шесть кланов дивных, но метод исключения, придавший мирозданью форму шара, муравью – его окружение, а человеку – верховенство над всеми позвоночными, не подведет и в этот раз.
– Видал ли ты что-то, подобное тому, как расплодились осы в это лето? – спросил Михал. – Ей-ей, и не сядешь-то никуда, кроме собственных портков…
– Не видал, – изрек Философ. – Миску с молоком в прошлый вторник выставлял?
– Как раз тогда.
– Снимаешь ли шапку перед пыльным смерчиком?[12 - Речь об ирландском поверье, что сиды – в их относительно современном восприятии ирландцев, то есть не как божественный сверхчеловеческий народ, а как проказливые мелкие духи, то зримые, то нет, – иногда давали людям о себе знать в виде завихрений ветра в пыли на дороге, например. С подобными явлениями предписывалось вести себя почтительно, чтобы не накликать гнев сидов.]
– Не пренебрег бы таким, – ответил Михал.
– Терновый куст не срубал ли давеча?
– Да я скорее глаз себе выколю, – сказал Михал, – и стану расхаживать бельмастым, как осел Лоркана О’Нуалайна, как есть говорю. Ты видал, достопочтенный, того осла? Он…
– Не видал, – изрек Философ. – Малиновки не убивал ли?
– Никогда, – ответил Михал. – Елки-метелки, – добавил он, – кот мой старый тощий поймал вчерась какую-то птицу на крыше.
– Ха! – вскричал Философ, придвигаясь, если вообще было там куда, еще ближе к своему просителю, – вот оно. Лепреконы Горт на Клока Моры[13 - Горт на Клока Мора – Поле Большого Камня (искаж. ирл.).] забрали у тебя стиральную доску. Отправляйся к Горту немедля. На юго-востоке поля есть под деревом нора. Глянь, что тебе там найдется.
– Так и сделаю, – сказал Михал. – А доводилось ли тебе…
– Не доводилось, – изрек Философ.
И пошел себе Михал Мак Мурраху, и сделал, как было велено, и под деревом Горт на Клока Моры отыскал горшочек золота.
– Вот она, сила стиральной доски-то, – проговорил он.
По причине этой оказии слава Философа сделалась даже больше прежнего – и по этой же причине суждено было случиться многим исключительным событиям, о которых узнаете вы положенным чередом.
Глава IV
Так вышло, что Философу за то, что прислал Михала Мак Мурраху на их поле, лепреконы Горт на Клока Моры благодарны не были. Красть Михалову собственность они были вполне в своем праве, потому что их птицу действительно истребил Михалов кот. А потому не только перечеркнута оказалась их справедливая месть, но стибрили еще и горшок золота, какой их община копила много тысяч лет. Лепрекон без горшка с золотом – все равно что роза без аромата, птица без крыла или же изнанка без наружи. Они решили, что Философ поступил с ними скверно, что действия его – подлые и не добрососедские и, пока им не воздадут сообразно за их потерю и сокровищ, и собственного достоинства, никаких отношений, кроме вражды, между их народом и домиком в сосновом бору быть не может. Более того, все это положение оказалось жутко запутанным. Прямую личную войну с их новым врагом они устроить не могли, поскольку Тощая Женщина из Иниш Маграта мужа своего непременно защитит. Она происходила из сидов Крохан Конайле[14 - Крохан Конайле – Холм/насыпь Конайле (искаж. ирл.).], а у них родственники в каждой крепости дивных по всей Ирландии, много их и в твердынях-дунах прямо по соседству. Можно было, конечно, созвать внеочередное совещание шиог, лепреконов и клуриконов[15 - Шиог (ирл. siоg) – букв. «маленький сид», «эльф»; клуриконы (ирл. cl?rachаn, lucharachаn) – подобные лепреконам одиночные дивные существа; некоторые фольклористы считают их теми же лепреконами, только в подпитии.] и вчинить народу сидов из Крохана Конайле иск об ущербе, но тамошний род наверняка от долга откажется – на том основании, что никто из их братства за это безобразие не в ответе, поскольку проступок совершил Философ, а не Тощая Женщина из Иниш Маграта. И все-таки, как бы ни было, не желали они этого так оставлять, а то, что справедливость оказалась недосягаема, лишь добавляло пыла их гневу.
К Тощей Женщине из Иниш Маграта отправили посланца из их числа, а остальные что ни ночь собирались подле жилища Михала Мак Мурраху в стремлении вернуть себе сокровище – стремлении, как они целиком убедились, безнадежном. Они обнаружили, что Михал, хорошо разумевший обычаи Подземного народа, закопал горшок с золотом под терновым кустом и тем самым поместил его под охрану всех и каждого дивного на белом свете – включая и самих лепреконов, – и покуда горшок не будет изъят оттуда руками человеческими, лепреконы вынуждены чтить тайник и даже обеспечивать его сохранность ценой собственной крови.
На Михала наслали они могучий прострел, а на жену его – столь же лютый ишиас, но стоны их радовали лепреконов недолго.
Лепрекон, которого отрядили в гости к Тощей Женщине из Иниш Маграта, прибыл, как и надлежало, к домику в сосновом бору и предъявил свою жалобу. Излагая историю, малютка плакал, и дети плакали из сочувствия к нему. Тощая Женщина сказала, что ее неимоверно опечалила вся эта афера и симпатии Тощей Женщины целиком на стороне Горт на Клока Моры, но она слагает с себя всякую ответственность в этом деле, поскольку виновен ее муж и нет у нее никакой власти над его умственными движениями, кои суть одно из семи диковин света.
Поскольку супруг ее был в отлучке в дальнем углу леса, ничего тут покамест было не поделать, а потому лепрекон вернулся к своим собратьям без всяких добрых вестей, однако пообещал сходить еще раз назавтра спозаранку.
Когда Философ вернулся в тот день поздно вечером, Тощая Женщина его поджидала.
