Медово-гранатовый бензин
Горяшек Тикито
24-й Вальборг – весенний фестиваль тяжелой музыки, мифотворчества и исполнения желаний. В неоновых огнях загаданные артистами и гостями желания сливаются в рок-гротескное, электро-абсурдное и блюзово-сюрреалистическое театрализованное представление.Будучи конферансом 24-го Вальборга, со сцены ресторана «Рёнуар» слепая Эосфер загадывает сыграть Ангелу на электрогитаре. И город, – гори, гори! – превращается в полотно абстрактного музыкального экспрессионизма.
Медово-гранатовый бензин
Горяшек Тикито
Музыка —
художественный язык аффектов, эмоций, настроений и чувств.
Музыка —
калейдоскоп желаний, солнце.
Желания одного —
этюд, простая и понятная музыкальная форма.
Желания множества —
«кошачий концерт» перекрестных этюдов.
Дизайнер обложки Валерия Валерьевна Зайцева
© Горяшек Тикито, 2024
© Валерия Валерьевна Зайцева, дизайн обложки, 2024
ISBN 978-5-0062-7033-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Кантата битых стёкол. Акт 1
Воин в роли рыцаря со страниц куртуазных романов.
Нелогичная ратуша.
Великанская зима. Рассвет.
– Когда-то я загадал пройти по дороге тяжелого метала, но ты это прекрасно знаешь.
Жаворонок и черная-черная птица встрепенулись, недоумевающе переглянулись. Роковые и симфонические оркестровые – духовые, ударные и струнные сессии третейских инструменталистов, – задали Нелогичной ратуше апокалиптический темп и ритм. Затрепетав под сводом свинцово-снежных облаков, Воин достал из кисета папиросную гильзу, желто-красный табак. И тяжесть пригнула его к земле, ведь вес всего загробного – марсианского, венерианского или иного, – давил нещадно, обременял. Да и медные саксгорны судей, – мягкое, никчемное звучание! – мешали дерзко думать, поступать.
– Солнце, – тихонько позвал Воин, прикурив от светлячка, уголька или искорки. И лихо прошелся по безымянной электрогитаре, в тембре и чистоте похожей на ведущие электрогитары рок-музыкантов 20-го века. Это вступление – жесткое, бескомпромиссное и смелое требование, – пробилось до самых башенных вершин Ратуши.
Ответа не последовало. Приноровившись к гротескному стилю, Воин сумел вскинуть голову в атональном гитарном соло – с неба сорвались двадцать четыре увесистые снежинки. Рейнеке – заря его, и колдовское любящее солнце, – слезы льет? Воин в надежде открыл глаза, но увидел лишь безразличную пасмурную высь. Он осекся и в небрежном трансе съехал на характерный скрежет, позволив нескольким лопнувшим струнам рассечь его ладони. Стекленеющая кровь залила снег, и Воин в фехтовальном взмахе замарал лицо Витражного ангела – исполнителя желаний, словно собирающего мозаику из многоцветных надежд и их бесцветных последствий.
– Что думаешь, заря? – робко, нежно спросил Воин.
Тягостное молчание послужило ему ответом. Воин преклонил колено, – да, настоящий рыцарь со страниц куртуазных романов, – и упрямо уставился на узор из полупрозрачных стекол, инея. Сосредоточившись сверх всякой смертной меры, он начал перебирать оставшиеся струны и выдавать Ангелу беднейшую из теней именитых рок-баллад:
– После смерти Рейнеке я все гонялся по кругу за солнцем, всегда всходящим и заходящим позади меня, – Воин вплотную приблизился к мозаике, как бы положив руки на понурые плечи Ангела, – но постарел, зари так не увидев.
На том рыцарская лирика и оборвалась. Строго осмотрев «Безымянную», Воин спиной прислонился к витражу и занялся перетягиванием струн. Воображение ли, но пока витые нити вибрировали под его сигилами – магическими музыкальными символами, вытатуированными на ладонях, – Воина больно-больно кололо прошлое. И в голове его фальшиво пел затертый образ совести, незаурядного ума и чувства ответственности:
– Погоня эта была трагичной, достойной. Сколько раз ты молил Ангела о том, чтобы не дойти до опустевшего дома? Ты был безутешен, ведь мечтал вернуть ее; ты никак не мог смириться, ведь желал быть с ней. Часы черной-черной птицы тикали – песни жаворонка лились. Но ты всегда доходил до опустевшего дома, отпирал двери его и с порога слышал ненавистный ход, – тик-тик-тик, – и с каждым невысоким свитом, – фю-фи-юи-ю, – солнце лишь яснело, расцветало в твоей памяти. И ты сорвался на запретное, недозволительное. Рыцарь, что ты натворил?
Воин припомнил что-то такое мучительное – сигилы приценились к восстановленной гитаре в тягучем и тяжелом характере:
– Со сцены я признал, что без Рейнеке конец мой… близок. Но не позволил страху овладеть, ведь в тот день гости великанской осени пировали подле меня. Я горячо их поблагодарил, – обернувшись, Воин улыбнулся пустоте, – и попросил веселиться, славиться. Они прекрасно понимали, куда и как мне путь лежит, но не отказали в прощальной просьбе. Когда я ушел, лишь она одна – неувиденная заря, ускользнувшее солнце, – осталась со мной.
Воин оперся на «Безымянную», вызывающе расправил плечи и в голосе уподобился самым хриплым блюзовым исполнителям:
– И побрел я куда-то, дороги не зная. И в мостовых огнях увидел призрака у обочины темной. Шагнув под фонари, призрак склонился надо мной, посмотрел мне прямо в глаза – смятение вцепилось в мою душу. Призрак ласково спросил: «Воин, а что ты делаешь здесь?» То был фантом моего солнца, давно погасшего. И я ответил ему: «Знаешь, а я иду туда, где смогу найти тебя». Услышав такое, призрак опечалился. И льстиво меня предостерег: «Воин, остановись! Эта дорога приведет тебя на Марс».
А в ответ – мелодичная тишина зимних сверчков, невесть откуда прискакавших в Ратушу. И рыцарь со страниц куртуазных романов – антологий добродетелей, при жизни смерть как волновавших Рейнеке, – заставил гитару жалобно стонать, резонировать с ветром:
– Призрака я не послушал, – «Безымянная» перешла на заунывное рычание, сбив Воину дыхание, – и не сбавил шаг.
Снежинки несогласно побежали по стеклам – пространство наполнилось запахом ароматических масел. Но Ангел хранить продолжил многозначительное молчание.
– Молчишь? – словно выдохлась «Безымянная».
Не дождавшись пустого ответа, Воин гневно указал грифом на сгущающиеся перламутром тучи и заорал как проклятый в компиляции текстов множества рок-групп:
– Витражный ангел! Смятенные, ласковые, печальные и льстивые фокусы твои – жалкие, глупые насмешки. Рейнеке была рождена в огне, дикости и дерзости. – Воин расхохотался сухо, горько, – я на себе испытал это. Раскаленная, жаром своим она была готова завладеть душой любого человека. Но, – Воин тяжело вздохнул, закрыл глаза и сжал с силой челюсть, – выбрала меня. Стеклышко, ты слышишь? Верни мне мою избранницу. Молчишь? Ты всегда молчишь, но я заставлю тебя говорить со мной!
Взбодрившись, третейские инструменталисты взялись выбивать из воздуха межзвездную пыль. Рыцарь добро размахнулся гитарой, разнес витраж, – лишь силуэт Ангела каким-то образом остался невредим, – и заставил «Безымянную» фыркать и огрызаться мифическим, технологическим зверем:
– Рейнеке? На далеких-далеких землях Марса, где никогда-никогда не гуляли благостные ветра, солдаты произносили имя ее лишь шепотом. Ходила по ставкам молва, что она подкармливала само пламя. И пламя покорно ело из ее рук.
Воин и не заметил, как кончики среднего и безымянного пальцев ведущей руки срезались, утратили всякую чувствительность. Он повалился на колени – гитара раззадорилась в рваных риффах:
– На далеких-далеких землях Марса, где лишь кровь лилась дождем, имя ее громом и рок-н-роллом рассекало углекислые небеса. Ходила по ставкам молва, что она честно билась в огне, поэтому я никогда не доверял коварным, трусливым теням. И только она, – Воин костяшками постучал по голове, – властвовала, властвует и будет властвовать над моими видениями.
Желто-красная молния ударила в силуэт Ангела – снег начал испаряться со всех башен Нелогичной ратуши, кутая роковые и симфонические оркестровые в саван непроглядного тумана. Где-то далеко-далеко кашлянул Бог грома и рок-н-ролла – попадали в страхе зимние сверчки – саксгорны судей однозначно захлебнулись, уступив литаврам и грохочущим барабанам. Атмосферный разряд спровоцировал чудовищный сход лавины, потащившей к фундаменту Ратуши глыбы обледеневшего камня и чудом чудесным не похоронившей под собой оглушенного Воина. Сознание его замерцало, в бреду вязком преподнеся Рейнеке, – да, униформа переменного иль постоянного тока была ей к лицу, – в бессмертном сценическом образе.
Стоил ли ответ таких усилий? Перламутровый свод разошелся – заземленная «Безымянная» электрическим хлыстом выдернула Воина из, – эх, солнце, чего таить, – соблазнительных грез. Вспышка – виниловые и платиновые крылья явственно поднялись. Осколки витража растаяли в искрящееся ничто, из силуэта представив Ангела во плоти и виртуозном великолепии. Он гордо, игриво вскинул пламенеющую голову и недвусмысленно направил на Воина именитую двухгрифовую электрогитару самого божественного вида, строя и лада.
– Вызов принят, Воин, – пропел Ангел. И беспечно застрял на зубодробительном легато в репертуаре наибыстрейших гитаристов – уцелевшие зимние сверчки предательски закопошились в нервах рыцаря. От наслаждения он чуть было не выронил из дрожащих рук оплавленную гитару, но упрямая «Безыменная» заставила Воина покрепче перехватиться в обороне, ведь «Именитая» дала ей понять: коль Воин хочет прорваться на Венеру к умершей возлюбленной, сначала ему придется победить Ангела в струнной дуэли. С чего бы вдруг? Все-таки Воин когда-то загадал пройти по дороге тяжелого метала… А самый-самый тяжелый метал, солнце, может быть только о любви; и о потере любви; и о жертве ради любви; и о предательстве всего человеческого, героического, чудовищного, божественного и инопланетного во имя любви.
Этюд 1
Арендодатель в роли уязвлённой баронессы.
Юго-восточная ставка.
24-я весна. Утренняя заря.
В нижней части Юго-восточной ставки в остовах двадцати четырех поездов с одобрения звездной кошки Порезы кипели нешуточные страсти: сотрудники Арендодателя – наследной госпожи юго-восточной баронии, чья гордость была уязвлена в тринадцатом этюде черным-черным котом, – трудились, заботились; гранатовые проводные телефоны – технические приспособления мифических цвергов, передающие непередоваемое и связывающие несвязываемое, – разрывались; двенадцатисантиметровые сметы подписывались; отказ от родительских прав заверялся; тяжелая строительная техника заправлялась. И никто кроме зубастой Порезы не улыбался сквозь битые стекла.
В верхней части Ставки в вышке-голубятне – некогда водонапорной башне, возвышающейся над железнодорожным депо, – двадцать три голубя корпели, ворковали над двадцатью тремя чашечками из полупрозрачного костяного фарфора. Они усердно полоскали клювы в нейрометаболических стимуляторах, готовясь к аномально-пасмурной погоде и перенастраивая свои навигационные системы с Солнца на магнитные поля Земли. И нечто, скажем, «перекрестное» в костюме Мертвеца-птицы привязывало к лапкам голубей желто-красные атласные флажки и кожаные мешочки с сухими чернилами, пряностями, пылью металлов и прочими алхимическими ингредиентами.
В архитектурном центре Ставки в психофармакологическом ритуале – подготовке к двадцать четвертому Вальборгу – Арендодатель облачилась в архаическое платье из винных штокроз, на шее защелкнула золоченый горжет. Склонившись мечтательно на камеру Юр – штатного фотографа, виртуозно щелкающего чувственные, волнительные и даже где-то эротические тона и полутона этюдов, – она доверила сизому голубю-герольду в пожеванном бацинете – шлеме с кольчужным воротом – желто-красный конверт, украшенный виниловым и платиновым пером.
Вспомнив то, что Арендодатель когда-то загадала отомстить черному-черному коту, голубь-герольд насупился – забрало шлема угрюмо упало.
Этюд 2
Фосфор в роли Вечерней звезды.
Юго-восточные палаты.
24-я весна. Рассвет.
С восходом солнца Вечерняя звезда сказочно зарделась, зарозовела. Гранатовый проводной телефон зазвонил – мышцы, жилы и нержавеющие струны отдыхающей в ресторане «Рёнуар» электрогитары «Ротко» натянулись – летаргический сон Фосфор перестал быть таковым. И сидящий на кабельной линии жаворонок – вестник жизни – подумал: «Фю-и-фю-и-фью! Нечто нехорошее грядет».
За возвращением Вечерней звезде пламенеющего, достойного Рейнеке образа последовал первый удар в окно. Недостаточно? Витражные перемычки окна – сосновые, еловые и пихтовые заграждения, усиленные металлизированными можжевеловыми ягодами, – расклеились и просели. По мореным брускам начал стекать желто-зеленый шартрез. Запах зверобоя, шафрана и сельдерея раззадорил, разбередил незаживающую на голове Фосфор рану. Ту самую, знаете ли, электрогитарную рану из пятнадцатого этюда.
Откуда-то сверху в Палаты вторглись голуби с желто-красными флажками – второй удар вдоль поврежденных волокон окна заронил в память Вечерней звезды искру. Та спешно разошлась фальшфейером, в цвете похожим на упавший в руки Фосфор конверт Арендодателя.
Что было в том конверте? Узнав все детали распоряжения Режиссера двадцать четвертого Вальборга, голубь-герольд сочувственно помог Фосфор с иллюстрацией тульпы – паранормального существа, рождаемого силой мысли и старанием воли. И нарисованная мистическим образом кошка в нарочито безобидном наброске сыграла влажным носиком, по полю тетрадному размазав чернильную мордашку. Чихнув, она улыбнулась Вечерней звезде размыто и, – ох, маленький пряный бесенок, – неоднозначно.
Фосфор приправила тульпу виниловым и платиновым пером, мельхиоровой пылью, перечной смесью. И едва коснулась губами алхимического рисунка:
– Неси в себе мой дождь, мой ветер и мое ненастье. Будь жертвенна собой, горька, пикантна.
Поцелуй спровоцировал кошку выгнуть спинку. Движения ее показались Фосфор академически точными и предельно натуралистичными. Эосфер – младшая сестра Фосфор – оценила бы. И, конечно же, оценит.
– Хвалю, Специя, – кивнула Вечерняя звезда. И навалилась на расшатанную оконную раму – третий удар сломал анкерные болты и печати ароматических смол. Достаточно? Двадцать четыре голубя обронили перья – двадцать четыре натюрморта из профилированного оконного стекла разлетелись вдребезги. И «Ротко» благополучным аккордом вспомнила о «Тевтонском роке» – агрессивно-бензиновом маяке Фосфор.
И сидящий на кабельной линии жаворонок пропел: «Юи-юи-фю, солнце. Самый полный ход».
