Ледяной порыв ветра ворвался в дом, принеся с собой ворох разноцветных листьев. Кот шарахнулся от шуршащего клубка, выгнул спину, зашипел, потом рванулся из дому, одним гигантским прыжком перемахнув лиственный ком и три ступеньки крыльца.
– Спиридон! – но кот уже растворился в темноте.
Анна пожала плечами, плотнее запахнула платок и захлопнула дверь.
– Што шлущилошь, Аннушка? – за спиной проскрипел голосок запечного. – Ты пошто лашшумелашя, шпать не даешь?
– Прости, Шуршуня, Спиридон что-то взбесился. Разбудил и убежал на улицу. Листьев испугался.
– Лиштьев? Каких ишо лиштьев?
– Да обыкновенных. Ветер принёс. Вот же, весь пол засы… – Анна глянула на чисто вымытые доски пола без малейших признаков листвы.– Странно, куда они все подевались?
– Ой, Аннушка, нешплошта енто. Шпилидонушка за плошто так паниковать не штанет. И лиштья енти ишо. Ой, нешплошта… – причитая, запечный нащупал запутавшийся в бороде леденец. – Ты, енто, Анна Николаевна, молошка не дашь тёпленького?
Получив от Анны кружку тёплого молока, Шуршуня уковылял на своё место. Какое-то время из-за печки слышалось его бормотанье, потом всё стихло. Дом опять окутала дрёма.
Анна забралась под тёплое одеяло, но сон не шёл. Странное поведение Спиридона растревожило её. Что случилось с домовым, который на досуге притворялся большим рыжим котом, непонятно. Кто её звал? Спиридон? Зачем? И куда он потом рванул? В задумчивости Анна сорвала ромашку и стала отрывать лепесток за лепестком. Может он заболел? Или что-то почуял? Но что? У ромашки закончились белые лепестки. Аннушка машинально протянула руку за ещё одной.
– Не рви ромашек, Анна. – Голос за спиной заставил её вздрогнуть.
Аннушка порывисто обернулась. Спиридон в человеческом обличье стоял почти рядом. Разноцветные глаза не моргая смотрели на Анну. В этот раз на нём была белая холщовая рубаха, подпоясанная бечёвкой, полосатые штаны заправлены в высокие хромовые сапоги. Рыжеватые волосы аккуратно острижены кружком, а лоб стягивал тонкий кожаный ремешок. Спиридон сбрил франтоватую бородку и теперь щеголял гладкими щеками и подбородком. Анна вспомнила, как на щеках появлялись две улыбчивые ямочки.
– Спиридон, ты? Что случилось, куда ты убежал?
– Какое-то время меня не будет. Не бойся. Я не покину дом. Просто на время отлучусь по важным делам. Шуршуня за тобой присмотрит. Да и прочая нечисть тоже. Но будь осторожна. Не пускай в дом незнакомцев и не рви ромашек.
– Почему, Спиридоша? Почему не рвать ромашек? Это же сон.
– Сон да не сон. Потом ты всё сама узнаешь. Пока рано тебе. И да, найди все листья, что залетели, и сожги их. Неча мусор в доме разводить. – Спиридон смешно сморщил нос и впервые за весь разговор улыбнулся. На щеках появились ямочки. – И будильник купи, голуба душа. А то спать ты горазда. Эдак всё самое важное проспишь.
Спиридон легонько ткнул указательным пальцем Анну в лоб, и мир опять завертелся.
– Изыди, нечистая мара! Геть отседова! Налетели ироды.
– Сам ты ирод! Крошек пожалел?
– На вас никаких крошек не напасешься.
– Ну, дядько огородный, дай хоть горсть семок!
– Сказал, нет, так и нет.
Анну разбудила перебранка во дворе. Голос огородного, похожий на шелест ветра в ветвях, переругивался с десятком писклявых пронзительных голосов. Хозяйственный огородный не спешил облагодетельствовать неведомых просителей, и, судя по всему, они досаждали ему изрядно.
Тапок возле кровати не наблюдалось. Придётся идти босиком по холодному полу. Анна вспомнила предутреннее приключение. Кота нигде не было видно. Печь не топлена. Значит, Спиридон и правда ушёл. Кофе тоже теперь варить самой. Анна вздохнула и спустила ноги на домотканный половик.
– Ай! – острая боль пронзила подушечку ступни.
Анна осмотрела ногу, пощупала рукой место укола, но никакой занозы видно не было. На половике лежали остатки сухого листа. Наверное из тех, что ночью занесло ветром. Аннушка вспомнила наказ домового убрать из дома все листья. Сегодня суббота, надо будет заняться уборкой.
Набросив на плечи тёплый платок и натянув на ноги полосатые вязанные носки Спиридона, женщина вышла на крыльцо. Так и есть – огородный, похожий на пугало, размахивал сучковатыми руками, разгоняя стаю воробьев. Эти воришки поклевали почти весь урожай подсолнухов, и теперь Аннушкин садовник пылал праведным гневом.
– Анна Николаевна, дорогая, воробьи совсем обнаглели! По июню всю черешну поклевали, по августу подсолнешник, а теперя им опять семок подавай! Эдак мы в зиму без запасов останемся.
– Гони их, Пугалко, взашей! Дармоедов нам тут ещё не хватало. – Анна с удивлением слушала вырвавшиеся у неё слова. Глупая перепалка старого садового пугала и воробьев раздражала.
– Э-э-э-э… хорошо, Анна Николаевна. П-п-прогоню. – Пугалко был явно озадачен словами обычно доброй хозяйки.
Анна вернулась в дом, чувствуя, как в висках пульсирует кровь. Опять что-то кольнуло палец ноги. Какие противные у Спиридона носки! И почему так холодно?
– Шуршуня! Печка почему не топлена? Вся хата выстудилась! – Анна закуталась в платок и нажала кнопку чайника. Шнур заискрился, вспыхнул и задымился. – Ах ты, чёрт!
Бедолага чайник полетел на пол, открывшаяся крышка отломалась, неслучившийся чай растёкся лужей по полу.
– Аннушка, милошка, шишяс вшё убелу, не пележивай! И пещку жатопим, и щаю наглеим. – Шуршуня засуетился на кухне, а Анна вернулась в спальню и повалилась на кровать.
«Кажется я заболела» – мелькнула мысль. В висках по-прежнему стучало, лоб горел, а тело сотрясал озноб. Уколотый палец ноги начал пульсировать. Анна, как была, в платке и носках, закуталась в одеяло, став похожей на большой кокон, и провалилась в болезненное забытьё. Анне казалось, что её укрывает не одеяло, а сухие шуршащие листья. Они были кругом – в комнате, на постели, падали и вновь поднимались в воздух, кружась в причудливом завораживающем танце. Прелый запах назойливо лез в нос, заставляя вдыхать его горечь, отравляя с каждым новым глотком.
«Листья! Спиридон говорил, надо убрать их». Анна выпуталась из одеяла и встала. Накатила слабость, комната пошла волнами. Превозмогая подкатившую тошноту, Аннушка опустилась на колени и стала собирать пожухлые листья, тут и там валявшиеся по дому. Как она их раньше не заметила? Листья были везде – на полу, на кровати, на кухонном столе, на подоконнике, даже на часах-ходиках. Они были такие сухие, что отлетали от её дыхания, едва стоило протянуть к ним руку.
«Такие юркие, как мышки». Анне вдруг стало смешно. Она бегала по полу на четвереньках, ловила ускользающие листья и хихикала. Пойманные листья раскладывала в причудливый узор на полу кухни. Удивительное дело, уложенные в узор, они не пытались убежать. Даже если на них наступали колено или рука, листья не сдвигались с места. Скача за листьями по дому, женщина мимоходом глянула в большое зеркало. Из зеркала на неё смотрела старуха с безумным взглядом. Пегие волосы были растрепаны, в них запутались сухие коричневые листья, под глазами залегли синие тени, из-под старого заскорузлого пледа торчали худые морщинистые руки. Старуха улыбалась беззубым ртом и тянула трясущиеся пальцы к Анне.
Анна остановилась, завороженно глядя на страшилище в зеркале. В голове из шороха листьев возник голос.
– Иди сюда, девочка. Дай мне листик. Они такие вкусненькие, хрустящие сухие листики! Хе-хе-хе. Попробуй! Тебе понравится.
Анна сделала шаг к зеркалу, потом второй. Рука с сухим листом потянулась ко рту. На зубах раздался противный хруст, рот стал наполнятся прелой горечью.
Вдруг старуху заволокло белой пеленой. От зеркала пошёл пар. Тут же раздался пронзительный визг, словно кто-то скрёб гвоздём по стеклу. В горле запершило, Анна зашлась в кашле, стараясь освободиться от листьев, царапающих горло.
– Вот так-то. Молощко, оно ущё шмоет. Ты плюй, Аннушка, плюй! Нишего, ушё будет холошо.
Шуршуня стоял с большой кружкой дымящегося горячего молока и щедро поливал им зеркало. В зеркале за молочными подтеками корчилось и стонало нечто, напоминающее ворох пожухлых гнилых листьев.
Закончив с зеркалом, запечный метнулся к печке, набрал из стоящей на горячей плите кастрюли новую порцию молока и стал поливать узор, выложенный Аннушкой из сухих листьев. Под струей молока узор распадался, превращаясь в черно-зелёную зловонную жижу.
В голове зашумело, потом словно лопнула струна, пульсация в висках утихла, мысли прояснились, и Анна, опустившись без сил на пол, почувствовала, как тёплое молоко льется на пораненный палец. Шуршуня поднес к губам Анны кружку с молоком и стал поить её. Молоко стекало по щекам, подбородку, капало на грудь, оставляя белые дорожки. От него исходил мягкий сладковатый запах, так пахли в детстве руки бабушки Матрёны, когда она после дойки приносила полное ведро парного молока. Молочный аромат убаюкивал, Аннушка провалилась в глубокий исцеляющий сон.
Она проснулась, когда день клонился к закату. Тяжелые тучи, нагонявшие ранние сумерки, на несколько минут разошлись, выпустив золотые лучи. И вечернее солнце, и тучи, и ветер, безраздельно гуляющий между голых ветвей – всё говорило о скором приходе зимы. Ледяной ветер осушил осеннюю влагу, выморозил голую землю, пригнул к земле пожухлые стебли. Как внимательный санитар, дезинфицирующий рану перед лечением, он тщательно продул все закутки, готовя землю к первому снегу.
Аннушка, чувствуя слабость в ногах, вышла на кухню. За столом из самовара пили чай Шуршуня и сенной дух Ошаня. Где они раздобыли самовар, осталось для Анны загадкой. Рядом с самоваром в хрустальной вазочке стояли любимые нечистью лимонные подушечки. Пахло мятой и малиновым вареньем.
– Плошнулашь, Аннушка? Ну вот и ладненько! Шадищь ш нами щай пить. Тебе энто надоть.
Аннушка села на заботливо подставленный запечным стул. Ошаня придвинул Анне чашку с ароматным напитком и двумя пальцами деликатно положил рядом конфету.
– Шуршуня, что это было? Я заболела?
– Жаболела, жаболела, – запечный покивал головой и шумно отхлебнул чай из блюдечка. – На тебя пледжимники напали. Говолил тебе Шпилидоша листья ублать, не пошлушала. Вот щуть беда и не пликлющилась.
– Предзимники? Это кто?
– Гм, – прокашлялся Ошаня. – Энто духи вредятины такойные. Объявляются они на исходе осени, когда Северко зачинаеть дуть. Аккурат перед первоснегом. Любять прикинуться листьями. Люди на их внимания не обращають, а они много бед наделать могуть.
Некоторое время троица молча пила чай. Когда самовар наполовину опустел, Ошаня раскланялся с хозяевами и ушёл к себе в сенцы, прихватив из вазочки остатки лимончиков.
– Шуршуня, а зачем ты молоком зеркало поливал?
– Дык кололеву пледжимников плогонял. Пледжимники, они молощка ой как бояца. От энтой напашти только молоко и шпашает. Медом можно ишо мажать, но энто уж раштощительштво.
Анна поёжилась, вспомнив жуткую старуху из зеркала.
– Спасибо тебе, Шуршунечка! Чтобы я без тебя делала! – Аннушка наклонилась и чмокнула зардевшегося запечного в морщинистые щеки.
– Ну лан, лан, плям штобы делала… Мне б Шпилидоша ни в жижнь не плостил бы, коли я б тебя не шпаш.
– Шуршуня, может ты знаешь, куда он делся?
Запечный подул на остывший в блюдце чай, съел припрятанную от Ошани подушечку, шумно прихлебнул чаю, поёрзал на высоком табурете, и решительно глянул на Анну круглыми совиными глазами.
– Я-тко жнаю, токма тебе покуда не надоть енто жнать. Не волновайща, велнется домовой. Влемя плидёт, шама усё ужнаешь. А покамест пождно ужо, пойду-тка я шпать. Да и ты, Аннушка, голуба душа, штупай, тебе шилы вошштанавливать надоть.
И запечный отправился шуршать за печкой своим любимым веником. Дом погрузился в темноту. Из окна лился мягкий молочный свет. Анна подошла к окну. На улице тихо падал первый снег, покрывая уснувшую землю белым пушистым покрывалом.
4. Ворожея
Кто сказал, что весной Париж расцветает? Знаменитый серый камень, которым облицованы набережные Сены и сложены дома, не даёт возможности зацепиться взглядом хоть за что-то – цвет стен, архитектурные завитушки или зелень газонов и разноцветье клумб. Все оттенки серого – от хмурого неба до свинцовых волн реки. Даже ветер имеет серо-голубой привкус.
Но весной Париж действительно расцветает: вдоль тротуаров открываются бесчисленные цветочные лавки, хозяева которых выносят корзины с крокусами, фиалками и тюльпанами прямо под ноги прохожим. На самих тротуарах открываются уютные уличные кафе, в которых непременно подают кофе и круассаны.
Ах, Париж, Париж! На маленькой круглой площади в обрамлении седых величественных зданий танцует цыганка. Разноцветные юбки разлетаются колоколом, открывая стройные смуглые ножки. Чуть поодаль, возле тележки с жаренными каштанами, два мима, парень и девушка, разыгрывают историю любви. А над площадью летит вечное «Padam… Padam…»
– Мадемуазель, ви, позвольте, рюсський?
Анна повернулась на голос. Перед ней стоял пожилой месье в тёмно-сером пальто, из-под которого виднелся шёлковый шейный платок. Надо же, какой франт.
– Oui, monsieur, mais comment le saviez-vous? – Анна собрала все свои школьные знания.
– О, йето нье тгюдно. Ви… – он помахал в воздухе руками – такайа кгасивайя! Такими бивайут только рюсский мадемуазель. Вот, йето для вас!
Месье словно из воздуха достал букетик бархатных фиалок и протянул девушке.
– Merci, – растерянно улыбнулась Анна.
Мужчина приподнял шляпу в прощальном приветствии, лукаво улыбнулся и подмигнул оранжевым глазом. Другой глаз, голубой, который становится серым, когда солнце заходит за тучи, смотрел внимательно и серьёзно.
– Спиридон! – Анна рывком поднялась на кровати. – Ты вернулся? Когда?
– Я смотрю, ви, мадемуазеля, по Парижам спите. Совсем своего домового позабыли, – голосом пожилого месье из сна промурлыкал домовой. Он восседал на подоконнике в своих неизменных вязанных носках.
– Спиридончик, как тебе не стыдно! – Анна запустила в ворчуна подушкой. – Ускакал среди ночи, и ни слуху, ни духу! А тут у нас знаешь, что было?
– Знаю, знаю, Шуршуня уже рассказал. Пустила в дом предзимников. Я говорил тебе, голуба душа, вымети все листья! Ладно, у тебя – Спиридон глянул за окно на небо, что-то прикинул на пальцах, кивнул, – полчаса на утренние процедуры. А я на заутрак штось-то сварганю. А то чую, чито бьез мьеня ви, мадемуазеля, питалися из рюк вон пилёхо! – и, протянув Анне букетик фиалок, исчез.
Анна потянулась, вспомнила свой сон и улыбнулась – весенний Париж не хотел отпускать. За окном уже неделю мело. Хотя ноябрь только добрался до своей середины, но, казалось, зима прочно обосновалась и до весны никуда не собиралась уходить. Тяжелые белые тучи несли снег. Иногда в них образовывалась прореха, и на землю сыпалась снежная крупа. Этой крупы уже насыпалось достаточно. Нечисть по призыву огородного даже выходила на субботник – чистить дорожки.
Из кухни потянуло чем-то ароматно-сдобным. Совсем не французским. Спиридон варганил оладьи. Судя по всему, на кислом молоке. На кухне за печкой что-то грюкнуло, потом зашуршало и послышался приглушённый разговор.
– Шпилидоша, ты когдыщь ей шкажешь?
– Скажу, Шуршуня, скажу.
– Щмотли, влемя-то идёть, а ейной годков-то школько уж, щай не девощка. А ейной ущитьщя ышо надоть.
– Я знаю.
– Толку-то што ты жнаишь. Вона, два мещаца ужо жнаишь! Шмотли, влемя упущтишь, щито делать-та буим? Опять в немтыли я не собилающя.
– Ну что ты заладил – смотри, смотри. Смотрю. Знаю. Никто тебя немтырем не сделает. Я-то здеся! А что не говорю – так момент выбираю. Вишь ли, расцвела она, прямо как фиалка! А тут я такой со своими новостями. Пущай девка погуляит чутку. Силы наберется, воли напитается.
– Много она по жиме набелёца. Шнега лазве щто, да холода.
– Что ты понимаешь! Снег и холод чистоту дают. И в душе и в помыслах.
– Вы о чём? Уж не про меня ли разговор ведёте? – Анна давно поняла, что всю эту домовую нечисть вывести на чистую воду можно только прямым разговором и твердостью. – Нут-ка сказывайте, что скрываете!
Общаясь с обитателями своего дома Анна потихоньку перенимала их странный говор. Старые словечки нет-нет, да и проскальзывали в разговоре.
– Доблое утлещко, Аннушка! Воть, отведай оладушков. Шпилидоша швалганил. Ш медком да шо шметанкою. А я тутащки жа кикимолу говолю. Подлосла девонька, в школу ейну отдавать надоть.
– В какую школу, ты что, Шуршуня! Ей на порог избы приходить нельзя – беду накличет. А ты её в школу, к детям заслать хочешь.
– Енто в дом ейной нельжя, а в школу можнось. Школа – не жильё. Воть ешлиб енто интленат был, тось нельжя было бы. А в школу можнось.
– Ты, Шуршуня, мне зубы не заговаривай. Во-первых, в школу в сентябре принимают, а у нас – зима на дворе. А во-вторых, что-то наш домовой притих. А, Спиридон?
