Усадьба Кротовых. 1826 год
– На, Машка, неси, – тетка Дорофея, наша кухарка вручила мне большой поднос с чайником и чашками. – Да осторожнее смотри! Это ж праздничный сервиз, фафор тут тонюсенький. Не разбей!
– А зачем праздничный достали? – удивилась я, принимая поднос.
– Барышня приказали, – ответила тетка Дорофея, устанавливая сверху еще и сахарницу. – Что б перед молодым барином не стыдно было. Ты иди давай, иди. Чай, заждались тебя. Самовар-то Федор уже отнес.
Я перехватила поднос поудобнее и вышла из кухни. Напрасно кухарка беспокоилась о сохранности барской посуды, не в первый же раз я господам подаю чай, да и не в последний.
У столовой мне встретился целый разведывательный отряд, состоящий из прачек Татьянки и Степаниды, горничных Марфуши, Ненилы и Настюши и ключницы бабки Лукерьи (пардон, Лукерьи Ивановны), то есть тех, кто по каким-то причинам прозевал приезд молодого барина Владимира Александровича Навроцкого – гостя нашего барина Павла Петровича и барышни Полины Павловны.
– Маша, – едва увидев меня, зашептали Ненила и Татьянка. – Ты когда в столовую войдешь, дверь чуть шире приоткрой, а то Федька, гусак неуклюжий, споткнулся об нее и прикрыл, а нам теперь ничего не видно.
– Гостя высматриваете? – тоже шепотом поинтересовалась я.
– Ага.
– Зачем? Не лучше ль подождать пока господа чаю выпью и выйдут? Что вы отсюда увидите-то?
– Да уж больно любопытно, – покраснела Степанида.
Остальные закивали головами. Ну да, мне и самой было любопытно. Я ведь тоже приезд дорогого гостя пропустила – Полина Павловна в последний момент решила, что вчерашние розы хорошо бы заменить на свежие, и отправила меня в сад.
А гость был действительно дорогой. Причем настолько, что вся усадьба гудела, готовясь к его приезду.
Началось все обыкновенно. Полинька вернулась с очередного губернаторского бала и заявила мне, что влюбилась. Дело это привычное, барышня наша девушка романтичная, а потому обожает воображать понравившихся мужчин героями и богатырями. Правда, охладевает она так же быстро, как и влюбляется.
– Ах, Маша, Владимир Александрович необыкновенный, – вздыхая, рассказывала Полинька, пока я переодевала ее ко сну. – Он красив, как ангел. Маша! У него такие восхитительные глаза! Когда он подошел, чтобы пригласить меня на танец, я взглянула в них и утонула. Они как звезды, Маша!
– Разве в звездах можно утонуть? – насмешливо спросила я.
– Можно! – она вздохнула снова. – А как он танцует… Я словно плыла по воздуху! А какие прекрасные у него манеры, как он учтив! Я просто без ума…
– Откуда же в нашей губернии появился этот чудесный господин?
– Из Петербурга, конечно. Он приехал погостить к своему другу – младшему Шишкину, сыну Петра Ивановича, – Полинька взглянула на меня с озорным блеском в голубых глазках. – Владимир Александрович приглашал меня танцевать два раза! Барышень было мало, поэтому общество простило ему эту маленькую непристойность. Заметь, Маша, ни никого больше он столько не ангажировал. Я, верно, ему понравилась.
О, без сомнения. Кроме как на нашу Полину Павловну, на губернаторском балу обычно и взглянуть-то не на кого. Однажды Полинька взяла меня туда с собой, хотела показать настоящий праздник. Я, конечно, впечатлилась. Особенно от губернских дам. Они рядом с моей изящной белокурой барышней смотрелись, как курицы возле лебедушки. Да и вели себя также.
А вообще кавалеры всегда от Полины без ума. Павел Петрович уже давно бы выдал ее замуж – невеста она не только красивая, но и богатая, но Поля ждет принца. Так отцу и сказала: мол, кавалеры хороши, но моего принца среди них нет. Павел Петрович тогда усмехнулся, против ничего не сказал – очень уж он дочку любит, а потому потакает ей во всем.
– А знаешь, Маша, отчего я особенно счастлива? – спросила Полинька, раскинувшись на кровати.
– Отчего же?
– От того, что Владимир Александрович через три дня приедет к нам в гости!
– Папенька ваш его пригласил? – поинтересовалась я, не испытывая впрочем особого восторга. Ну а что? Павел Петрович, наш хлебосольный хозяин, уже не раз приглашал в Светлое молодых людей, которые понравились Полине. Мол, вдруг принц?.. – Владимир Александрович приедет вместе с другом?
– В том-то и дело, что не с другом, а один, – барышня мечтательно закатила глаза. – Шишкин пригласил его погостить и поохотиться, а у самого вдруг какие-то дела с губернатором оказались, поэтому господин Навроцкий остался не у дел и теперь скучает. Бал его, знаешь ли, тоже не развлек. Когда же батюшка пригласил его к нам, он воодушевился, обрадовался. Маша, милая, только представь, к нам приедет самый чудесный мужчина на свете!..
Барин наш, кстати, дочкины восторги разделял, хоть и не демонстрировал так явно. Его камердинер Иван Петрович рассказывал, будто тот отзывался о госте, как о достойном интересном молодом человеке. Дескать, и богат, и умен, и красив, и в беседе за пояс заткнет любого знакомого ему умника и острослова.
Восторги, охи и ахи звучали в Светлом все три дня, пока Навроцкий, наконец, не соизволил приехать. Посмотреть на «самого лучшего мужчину на свете» сбежалась вся челядь. Всем было любопытно, для кого доставали лучшие перины и одеяла, самые дорогие праздничные сервизы и тысячу раз выдраивали господский дом от подвала до чердака.
А потому я, конечно же, пообещала «разведывательному отряду» открыть двери столовой шире, чтобы молодого барина было видно хотя бы немного.
Господа, в ожидании чая, беседовали о чем-то веселом, слышался звонкий смех Полиньки и добродушный бас Павла Петровича.
– О, а вот и наш чудесный напиток прибыл, – сказал, улыбаясь, Павел Петрович, едва я с подносом появилась на пороге. – Рекомендую, Владимир Александрович, наш светловский сбор. Более нигде вы такого вкусного чая не откушаете.
Гость, сидевший до этого спиной к двери, обернулся. А я, взглянув на него, застыла.
Был ли Навроцкий красив? Не знаю, я этого не заметила. Меня вдруг накрыло ощущение, будто я окунулась в ледяную воду и не могу выплыть на поверхность. Кровь отлила от лица, в груди кончился воздух, на теле встали дыбом волосы. Животный ужас, вот что я ощутила, увидев долгожданного гостя моих господ Кротовых. Потому что это был не ангел, это был дьявол. Самым краешком сознания я отметила, что у мужчины светлые волнистые волосы и волевой подбородок, но все затмили его глаза. Они были серые, глубокие и холодные, а от их взгляда явственно веяло могильным холодом. В какой-то момент мне показалось, что это и не глаза вовсе, а стекляшки или кусочки льда – равнодушные, злые, страшные.
И вдруг эти стекляшки подозрительно сощурились. У меня мелко задрожали руки – я поняла: он увидел мой ужас, он знает, что я его разгадала. Захотелось бросить поднос и, заорав от страха, убежать из гостиной вон.
От ступора и позорного бегства меня избавила Полинька:
– Маша, чай же стынет!
Я словно очнулась, на негнущихся ногах подошла к столику. Пока дрожащими руками разливала в чашки чай, чувствовала, как спину мою буравит холодный взгляд страшного гостя.
Неужели ни Павел Петрович, ни Полина не видят, насколько он ужасен? Почему они улыбаются ему, вместо того, чтобы гнать из дома?
Едва чашки были наполнены, я поклонилась и быстрым шагом, покинула столовую. А выйдя за порог, сорвалась на бег, не обращая внимания на удивленных служанок.
Бежала, не останавливаясь, до самой людской. Почему-то мне казалось, что там, среди челяди, будет безопасно.
Когда прибежала, шмыгнула к окну, упала на лавку и закрыла глаза. Руки все еще дрожали, а сердце продолжало сжиматься от ужаса. Теперь всех нас ждут неприятности. Когда в доме черт, в этом нет никаких сомнений.
Господь всемогущий, а ведь моя барышня танцевала с ним на балу, подавала ему свою нежную руку!.. Но, быть может, этот Навроцкий надолго в Светлом не задержится? Погостит пару дней и уедет?
А как отнесется ко мне? Он же все понял, я видела. Впрочем, возможно, никак и не отнесется. Кто я, в сущности, такая? Крепостная, служанка, чернь. Главное, чтобы Полиньку не обидел. Уж за этим-то я прослежу, если потребуется, зубами ему горло перегрызу.
Хотя, Отец наш небесный, страшно-то как…
***
Весь день я слушала дифирамбы молодому барину. Пели их все – от конюха, обихаживающего лошадей, привезших экипаж гостя, до прачек – все-таки они его разглядели, хоть уже и после чаю. Ах, какой барин красивый! Ах, какой учтивый! И добрый, наверное, такой мужчина не может не быть добрым! И это при том, что никого из дворни Навроцкий даже взглядом не окинул. Но влюбились в него почему-то все.
О том, что заметила в глазах гостя, я никому не сказала, а ближе к вечеру начала сомневаться, действительно ли мой страх обоснован.
Право, может, никакой он вовсе не дьявол? Может, солнечный свет упал на него не с той стороны, и мне все это просто показалось? А я-то уж напридумывала себе разных глупостей!
Так это на самом деле или не так в тот день мне проверить не удалось. Павел Петрович и Полинька до темноты показывали Навроцкому усадьбу и ее окрестности, а ужин им в столовую подавала не я.
Позже, когда я уже шла к Полине, чтобы помочь ей переодеться ко сну, меня перехватил лакей Федор и вручил коробку со свечами.
– Отнеси Владимиру Александровичу, – сказал он. – Они читать изволят, свечек приказали принести.
– А сам почему не отнесешь? – удивилась я.
– Так они просили, чтоб ты принесла. Сказали, мол, очень расторопная девушка, чай днем дюже хорошо подала.
Моя спина вмиг покрылась холодным потом.
– Федя, миленький, отнеси сам, – взмолилась я. – Мне барышню переодевать надо, она ведь ждет. А барину скажи, что меня не нашел.
– Отнеси, Маш, – Федор тоже смотрел на меня с мольбой. – Ну что тебе стоит? Свечки ведь в свечники надоть поставить, а я обязательно что-нибудь переверну. Стыдно будет, да и Павел Петрович осерчают, что перед молодым барином опозорился. Я бы Степку попросил, но засмеет ведь, медведем дразнить станет.
Это точно, Федьке что в руки ни дай, обязательно уронит, сломает, порвет. Не со зла, конечно, просто он такой не везучий. Зато добрый, поэтому в господском доме его еще терпят.
– Ладно, давай.
Взяла коробку и пошла в комнаты гостя. В самом деле, не съест же он меня?
Чем ближе я подходила к апартаментам Навроцкого, тем явственнее ощущала холод – тот самый, что почувствовала днем в столовой.
Возле двери я на миг остановилась, собралась с духом и постучала.
– Войдите, – ответил мне бархатный мужской голос.
Я толкнула дверь и переступила порог. Комната была освещена двумя свечами, горевшими на столе близ неразобранной постели. Читать при таком освещении было бы действительно тяжело.
Навроцкий стоял у открытого окна спиной ко мне – уже без сюртука, в одной рубашке. Наверное, дышал вечерней прохладой, устав от дневного летнего жара. Я тут же отметила и его высокий рост, и широкие плечи. Сложен Владимир Александрович был восхитительно.
– Свечи, барин, – тихо сказала я.
Он обернулся, а я опустила взгляд – очень уж не хотелось снова увидеть очи-стекляшки.
– Поставь на столе, – приказал Навроцкий.
Я молча, не поднимая глаз, прошла через комнату, вытащила свечи, поставила в подсвечник, принялась зажигать.
– Ты, значит, Марья? – спросил он ледяным тоном, стоя у меня за спиной.
– Да, барин, – тихо ответила я, не поворачиваясь.
– Ты сегодня ловко разливала в чай. Не смотря на дрожащие руки, – в его голосе слышалась насмешка. – Признаться, я не привык видеть ужас в глазах людей, обычно на меня смотрят иначе. Чем я испугал тебя, Маша?
– Ничем, барин. Я вовсе не испугалась.
– Не лги, – спокойно сказал он. – Посмотри на меня.
Я медленно обернулась, подняла глаза и вскрикнула. Ледяные стекляшки никуда не делись, только теперь к ним добавилась… тьма. Она окутывала Навроцкого склизким облаком, создавая впечатление, будто вокруг него вились толстые страшные змеи. Они обвивали сильные мужские руки, обрамляли волнистые волосы и лицо, очень красивое лицо с мертвыми холодными глазами.
Я отшатнулась и больно ударилась боком о столешницу.
– Ничего себе, – усмехнулся Владимир Александрович. – Я настолько страшен?
Я ничего не ответила, только смотрела на него расширившимися глазами.
– Отвечай! – рыкнул он. – Что ты видишь? И не смей врать, холопка!
– Вы, б-барин – б-бес, – заикаясь, прохрипела я.
А он вдруг засмеялся, громко и очень красиво. В этот смех можно было влюбиться, если не видеть, кому он принадлежит. Но через пару мгновений смех смолк, а Навроцкий уставился на меня злобным немигающим взглядом.
– Да ты, никак, милая, не в себе, – холодно сказал он. – Бесов да ангелов только сумасшедшие видят. Или пьяницы. Признавайся, любишь крепким полакомиться?
Молчу, чувствую, как внутри холодеет сердце.
– Откуда ты такая видящая взялась? – вдруг прошипел Навроцкий, делая ко мне шаг.
Я сильнее вжалась в столешницу, с ужасом наблюдая за ним.
– И бесстрашная, – еще шаг. – Или нет? Не боишься меня, холопка?
Боюсь, до смерти боюсь, но об этом не скажу – дыхание перехватило, и пропал голос.
Навроцкий подошел вплотную, и меня обдало холодом, как днем в столовой.
–Такая маленькая, такая хрупкая, – задумчиво протянул он. – Что мне стоит сейчас, так, на всякий случай, свернуть тебе шею, как цыпленку? А потом сказать, что ты, например, упала с лестницы? И знаешь, мне ведь поверят. Все и безоговорочно.
Он выбросил руку вперед и схватил меня за горло. Но сильные пальцы сомкнулись на нем лишь на мгновенье. Владимир вдруг отдернул ладонь и, громко ругнувшись, отпрянул в сторону.
– Что за дьявол?!
На руке барина появился… ожог. И прямо на глазах вздулись белые волдыри.
– Что это такое? – гневно и растерянно крикнул Навроцкий, разглядывая свою ладонь.
А я вдруг сошла с ума. Иначе мой следующий поступок не объяснить. Медленно, словно во сне, оторвалась от стола, плавно подошла к Навроцкому и осторожно дотронулась кончиками пальцев до его щеки. Владимир зашипел от боли и отскочил от меня в сторону.
– Ведьма, – выдохнул он.
А я, как завороженная, смотрела на маленький красный ожог, появившийся на его лице, в том месте, которого я коснулась.
– А ну пошла вон отсюда! – приказал Навроцкий с такой ненавистью, что я опрометью вылетела за дверь и, что было сил, припустила в комнаты Полины Павловны.
