Ньял кивнул.
– Но что будет, если ты себя выдашь? Если влюбишься в одного из братьев-монахов и он тебя отвергнет? Что тогда?
– Я… Не знаю, – раздраженно выдохнул Эйдан, вдруг почувствовав усталость. Он поднялся на ноги и забрал у Ньяла пустую миску. – Меня такие вещи не заботили ни в Гластонбери, ни в Эксетере – там уж точно – и не заботят до сих пор. Знаю лишь, что не смогу жить, как прежде, и хочу все оставшееся нам время провести в служении Господу. Остальное не имеет значения.
– Молись, чтобы этого хватило, – кивнул Ньял.
Эйдан отнес миски к озерцу и ополоснул под струей лившей сверху дождевой воды. Он слышал глухое ворчание грома: где-то вдалеке сверкнула молния, и холмы осветила белая вспышка. Эйдан поднял глаза к расщелине: снаружи опускалась ночь, принося на землю холод. К рассвету он будет пронизывать насквозь. Эйдан повернулся и засеменил обратно к костру.
Долгим взглядом он всматривался в глубину пещеры – прятавшаяся в тенях тайна умоляла ее раскрыть. Может быть, разведаю немного перед тем, как ложиться. Вспышка молнии осветила пещеру…
И прямо на глазах у Эйдана во тьме возник чей-то силуэт – молния очертила его поразительно четко. Словно бы человек, дикий и разгневанный. И он шел вперед.
– Иисус, Мария и Иосиф! – Эйдан уронил миски и побежал к костру, спотыкаясь о собственный плащ и хватаясь за камни. – Господь всемогущий!
От его криков Ньял, успевший смежить глаза, сидя у нагревшейся от огня стены, вздрогнул. Он вскочил и поднял топор.
– Что стряслось?
Юноша указал во тьму в глубине пещеры. Когда к нему наконец вернулся дар речи, он смог лишь сдавленно прошипеть:
– Мы… Мы не одни тут! Там кто-то есть! Клянусь! Там человек, я уверен…
Глаза Ньяла сузились.
– Встань за мной.
Он протянул руку к костру, вынул из него горящую ветку и поднял ее перед собой. Дерево потрескивало и сыпало искрами, кружившими в воздухе от самого легкого дуновения.
Ньял тоже заметил движение в темноте. Свет заменившей ему факел ветки выхватил отблеск железа, изгибы волчьей шкуры… и все пропало. Он напрягся, готовый в любое мгновение броситься на врага. Его топор вновь стал продолжением руки.
– Если я скажу бежать, ты побежишь. Понял? – пробормотал он Эйдану, и тот кивнул. Ньял выпрямился в полный рост и завопил в темноту: – Кто там? Если ты вор, то мы лишь бедные сыны Христовы! У нас с собой ничего нет! Покажись!
Эхо его крика затихло вдалеке. Ньял напряженно вслушивался, пытаясь хоть что-то уловить: звон металла о камень или громкое дыхание. Но не слышал ничего – лишь монотонные громовые раскаты и капли дождя. Он уже собрался позвать еще раз, но тут из тьмы ответил голос – твердый, как камень. Человек говорил на языке данов с незнакомом Ньялу акцентом.
– У вас с собой есть еда, бедные сыны Христовы.
– Да. Ее мало даже нам двоим, но мы ей с тобой поделимся.
– И что взамен?
– Нам ничего не нужно. То, что даем мы, дается рукой Христовой. Мой брат наполнит для тебя миску. Эйдан?
Ньял услышал фырканье и сразу же за ним – грубый смех.
– Брат, говоришь? – он насмешливо хмыкнул и то ли рявкнул, то ли кашлянул. – Пф! Я подыграю тебе, бедный сын Христа. В свое время я встречал многих данов. Данов Копья и данов Щита, данов Солнца и Кольца, Западных данов и Южных… а вот данов Христа видеть не приходилось, – он произнес это слово с явным презрением. – Вы, даны Христовы, блюдете еще законы гостеприимства?
– Да, – ответил Ньял.
– И разве я подкрался к вам, словно вор в ночи, дан Христа?
Ньял стиснул зубы.
– Нет.
– Не понимаю, – произнес Эйдан, озадаченно смотря на Ньяла.
– Так пойми, маленький тупица, – голос был похож на скрежет меча о точильный камень. – Эта пещера моя! Я отметил ее Оком! Вы залезли в нее, потревожили мой покой, напились моей воды и срубили мои деревья, а теперь смеете звать меня вашим гостем?
– Мы… мы не хотели тебя оскорбить. Мы не знали, что это твоя пещера, – сказал Эйдан.
Человек, все еще скрывающийся в темноте, снова рассмеялся. Но веселья в этом смехе не было.
– Да, кайся в невежестве и слепоте – вы же только этим и занимаетесь? Оставьте себе подаяние вашего Распятого Бога. Я готов обменять свое гостеприимство на вашу еду. Договоримся?
Ньял обдумал его предложение. В прежние времена он бы просто пустил в ход топор и забрал все нужное как военный трофей. Но времена эти прошли. Теперь он человек мира. Может быть, высшие силы испытывают его терпение и силу новой веры? Конечно, он сможет перетерпеть ночь рядом с угрюмым язычником в обмен на тепло, кров и Божью благодать. Ньял медленно опустил топор, разжал пальцы на рукояти и кивнул.
– Договоримся. Я – Ньял, сын Хьялмара. Это мой друг, Эйдан из Гластонбери. Мы идем в церковь Роскилле. Как нам тебя называть?
Человек приблизился к кругу света, шедшего от разведенного путниками костра. Шум грома стих, звуки дождя превратились в тихий шепот. Слабые вспышки молнии позволяли различить лишь искаженный жилистый силуэт с бугрившимися под кожей мышцами.
– У меня много имен, дан Христа. Глашатай смерти и Жизнекрушитель, Предвестник ночи, сын Волка и брат Змея. Я последний из племени Балегира. Мой народ звал меня Гримниром.
Эйдан вернулся к корзинам и вытащил хлеб и сыр. Еще у них осталась свинина и яблоко, сморщенное и сладкое. Накладывая еду, он наблюдал за Гримниром, гадая, что это за человек.
– И… из какого ты народа?
Но выступившее из тени существо нельзя было назвать человеком, в дрожащем свете огня это стало очевидно. Хотя его лицо походило на человеческое, черты его были крупнее, резче и в полутьме пещеры чем-то напоминали лисьи. В грубые черные волосы он вплел золотые бусины и диски резной кости, глубоко посаженные подведенные углем глаза сверкали, словно каленое железо. Он был широкоплеч, с выпуклым лбом и длинными руками, по темной коже змеились татуировки из пепла и вайды. Наряд дышал обветшалым великолепием: безрукавный хауберк – черная кожаная рубаха с кольчужными кольцами, грубый дубленый килт из кожи пегой лошади, плащ из волчьей шкуры и браслеты – из золота, серебра и кованого железа. Ладонь с черными ногтями покоилась на костяной рукояти сакса.
Его вид ошеломил и Эйдана, но Ньял – тот словно обезумел. Он вновь подхватил топор. Не было больше мирного слуги Господа: вместо него лицом к лицу с заклятым врагом стоял дан.
– Христос милосердный! Я узнал тебя, скрелинг! Изыди, дьявольское отродье!
– Нашему перемирию конец, дан Христа? – в голосе Гримнира сквозила холодная угроза; он встал удобнее и напрягся, словно хищный зверь перед броском.
– Никакого мира с врагами Господа!
– В задницу твоего Господа!
Но прежде чем успел завязаться бой, Эйдан, не заботясь о собственной безопасности, кинулся вперед и встал между Ньялом и Гримниром.
– Остановитесь, вы оба! Сказано в Писании: «Ненавидь грех, но люби грешника»!
Ньял замешкался.
– Это не просто грешник, Эйдан! Он даже не человек! Его род – род предателей, клятвопреступников, не чтущих покой мертвых!
– Что с того? Разве не говорили так когда-то и про твой народ? Помнишь их молитвы, брат? Когда-то они не сходили с губ всех богобоязненных христиан от Британии до Византии. Помнишь?
Горячее неодобрение в голосе Эйдана остудило пыл Ньяла.
– Избави нас, Господи, от варваров Севера, – Ньял, скрипнув зубами, опустил топор; может, ему и придется сдерживать себя до самого апокалипсиса, но он теперь христианин, а не какой-то охочий до крови дикарь. Те времена позади.
Когда он вновь заговорил, слова прозвучали спокойно и взвешенно.
– Спасибо, что напомнил. Ты мудр не по годам, брат, и настоящий христианин, к тому же. Прости меня, Гримнир. Пока что мы лишь оскорбляли твое гостеприимство своим поведением. Прошу, отужинай с нами.
Гримнир перевел взгляд суженных глаз с него на Эйдана и обратно. Его недоверие не исчезло, и все же он мучительно медленно убрал руку с рукояти своего сакса.
– Сегодня мы поедим, и вы проведете ночь в покое. Но как только взойдет солнце, я размозжу твой жалкий череп, дан Христа.
Ньял поднял миску с едой и подал ее Гримниру.
– Отлично, – ответил он. – Если это угодно Господу, то так тому и быть.
Гримнир со свирепой усмешкой принял миску из его рук и присел у огня рядом с гостями.
Глава 2
Мир за пределами пещеры окутала ночная тишина. С моря дул ветер, завывая, гоня перед собой пригоршни палых листьев и шурша ветвями боярышника. Облака на небе разошлись, открывая взгляду мерцание Божьих огней, которые теперь, в преддверии апокалипсиса, казались ближе и сияли ярче.
На холодных камнях пещеры перед вырезанным из старого весла драккара маленьким крестом молились коленопреклоненные Эйдан и Ньял. Говорил Эйдан: заученные наизусть слова сами слетали с его губ, несмотря на то, что мысли были прикованы к существу, с которым они делили пещеру. Гримнир сидел на корточках, и за прядями его волос, словно за вуалью, скрывался подозрительный взгляд красных глаз; он обнюхивал каждый кусок прежде, чем положить его в рот, будто ожидал найти в еде отраву. Эйдана мучила тысяча разных вопросов об этом – как там Ньял его назвал, скрелинге? – но все они были забыты, когда дан сказал, что хочет помолиться перед сном. Когда Эйдан достал крест, Гримнир с громким звуком сплюнул, словно сам вид распятия причинял ему боль; он громко и грязно выругался, назвав их веру шутовством, и заявил, что не желает иметь с ней ничего общего. И Эйдан слышал его голос даже сейчас, пока тот справлял нужду под скрывавшими вход в пещеру боярышниками; если Эйдан не ошибался, Гримнир пел. Тянул грубым голосом фальшиво и немелодично:
Братья начнут биться друг с другом,
Родичи близкие в распрях погибнут;
Тягостно в мире, великий блуд,
Век мечей и секир, треснут щиты,
Век бурь и волков до гибели мира;
Щадить человек человека не станет.[1 - Перевод с древнеисландского А. Корсуна.]
Он услышал, как Ньял пробормотал «аминь», и поспешно ответил тем же. Дан поднялся; пока Эйдан бережно заворачивал резной крест и убирал его в мешок, Ньял ворошил костер, не давая ему погаснуть. Он потер глаза.
– Песня, которую он поет, – произнес Эйдан, укладываясь на корзинах. – Знаешь ее?
– Это языческая песня о Рагнареке, – ответил, нахмурив брови, Ньял. – Так мой народ зовет конец света.
Он вновь уселся на то же место у стены, положив топор рядом. Эйдан протянул ему одеяло и начал готовить себе постель. Дым от огня вился клубами и исчезал в трещине наверху. Песня Гримнира затихла.
Эйдан с тяжелым сердцем обдумывал конец света. Где-то далеко, в этой самой ночи, ходил по земле Антихрист, сеял семена разрушения, творил всевозможное зло. Разумом Эйдан понимал, что это правда – ведь так говорилось в Откровении Иоанна Богослова. И разве не сам благословенный аббат Эйсхэма Эльфрик назвал этот год Великим годом Страшного суда? Но почему же тогда Эйдан не чувствовал в сердце ликования, естественного при мысли о приближении Всевышнего? Христос должен был вновь явить себя уже к концу года, но дни все шли, а Эйдан не замечал вокруг ничего особенного. Не увеличилось число войн, и на долю людей не выпадало несчастий больше, чем они смогли бы вынести. На землях, не родивших зерно, царил голод – но в это же время на соседних, милостью Божьей, амбары и кладовые заполняли доверху. Эйдан не видел в этом никакого смысла. Он еще мог принять мысль об ошибке мудрого аббата Эйсхэма, пророчившего Великий год, но в Откровении Иоанна ошибок быть не могло. Правда ведь?
Эйдан очнулся от раздумий.
– Не знал, что язычники тоже верят в конец света.
– Верят, – подтвердил Ньял. – Но не в тот, в который верим мы. Они говорят, что Рагнарек станет временем славы и бесконечной войны, что боги Асгарда покинут его для битвы с йотунами, их заклятыми врагами. И эта битва уничтожит мир. Это древняя легенда.
– Знаешь, – произнес Эйдан, немного помедлив, – этот Гримнир напоминает мне твоих товарищей по кораблю. Он отрицает Бога так же яростно.
– У нас, данов, хотя бы есть шанс на искупление. В отличие от его народа.
Эйдан приподнял бровь.
– Любой человек может искупить свои грехи.
– Я уже сказал: эта тварь – не человек.
– Когда я его увидел, то тоже так решил. Он не похож на… – юноша попытался подобрать слова, – ни на кого из тех, что я встречал. Но у него две руки, две ноги и голова, как и у нас. Он дышит и ест, как мы, а еще плюется, смеется и ругается. Если бы мы судили по одной внешности, то, может быть, я бы с тобой и согласился. Но чем же он отличается от человека? Каким словом ты его назвал, «скрелинг»? Никогда не слышал.
– Еще бы. Оно так же старо, как Рагнарек. Но есть слово и в твоем языке – «оркний». Его ты слышал? Им называют чудовище невероятной злобы, огра, который бродит по болотам и топям, пожирая плоть мертвецов. Это одно и то же.
Эйдан посмотрел на дана, как на умалишенного.
– Да, это слово мне знакомо. Оркнеи были врагами Господа, сыновьями Каина, долго враждовавшими с Всевышним. Гримнир не может быть одним из них! Господь изгнал их. Ну правда, Ньял! Что это за шутка? Не может он быть тем, кем ты его считаешь!
– Это не шутка, – ответил Ньял. – Говоришь, Господь изгнал оркнеев за их борьбу? То же произошло и со скрелингами. Мой дед много раз говорил об этих волках Севера, детях Локи, восставших против Одина и свергнутых им в Мидгард, где они теперь изводят людской род.
– Изгнанные Богом?
Ньял кивнул.
– То есть, монахам Роскилле мы скажем, что пока добирались, провели ночь в пещере с мифическим существом из легенд? С монстром?
Дан улыбнулся, но Эйдан знал, что не от веселья – так улыбается взрослый, потакая капризу ребенка.
– Поживи с мое, и поймешь, что за самыми нелепыми легендами кроются песчинки правды, которые человеческий разум способен превратить в сверкающий жемчуг. Когда мы оказались в этой пещере, я поначалу решил, что она может быть логовом дракона, убитого древним Бодваром Гаутом, королем скьельдунгов. Не сомневаюсь, что монахи Роскилле посмеялись бы надо мной, скажи я им это: уверен, они считают, что верить в драконов могут лишь дети, скальды или глупцы. Но я не пустоголовый поэт. Я видел череп великого змея – на Борнхольме; он крепче камня и полон острых, как кинжалы, клыков – значит, когда-то и драконы жили на свете. И хоть до этого дня мне не доводилось встречать скрелингов, но я находил их черепа и слышал истории своего народа. Я знаю, о чем говорю: этот – из их народа.
Род Гримнира был нашим проклятием несколько сотен лет. Они нападали на наши деревни, атаковали по ночам, когда мы спали; они убивали мужчин и детей, похищали наших женщин и добро. Старый конунг по имени Хротгар сплотил данов на битву, и они, сражаясь все как один, все-таки одолели скрелингов, хоть это и стоило Хротгару жизни. По правде сказать, их уже много лет никто не видел. Мой дед считал, что они покинули эти земли.
Голос Гримнира застал их обоих врасплох. Тот подкрался так тихо, что ни один не заметил, как он притаился неподалеку, слушая их разговор.
– Хротгар? Этот старый боров получил по заслугам, – Гримнир выпрямился и сошел вниз. Он зашипел и остановил разъяренный взгляд на Ньяле. – А ты… Ты треплешься о том, чего не понимаешь, дан Христа. Каунар ведут свой род не от Злокозненного. Наш предок Имир, в наших венах течет черная кровь Ангрбоды.
Ньял ему не ответил, Эйдан перевел взгляд с одного на другого и вскинул бровь.
– Прости мне мой вопрос, но кто такие каунар? – спросил он мгновение спустя.
– Для тебя я оркней. Для данов – скрелинг. Проклятые ирландцы зовут меня фомор, – ответил Гримнир и стукнул себя кулаком в грудь. – Но я каун! Теперь понимаешь?
От ярости в его голосе по телу Эйдана пробежала дрожь. Он кивнул.
– И… м-много вас осталось?
– Nаr, я последний. – Гримнир подхватил свой потрепанный волчий плащ, накинул его на плечи и сел за пределами круга света спиной к озеру. Его глаза тлели словно уголья. – Я проводил песнью смерти старого Гифра, брата моей матери, еще во времена ублюдка Карла Великого. С тех пор не встречал никого из своих. Когда уйду и я… – он смолк.
