Сергей Калабухин "Пути-дороги"

– Прекрасно! – голос в трубке стал игривым. – Так вот Наташа, заботясь о профессиональном росте своих будущих кадров, я забил вакантное место для тебя на бухгалтерские курсы. Бухгалтер нынче всё равно что канцлер в прошлом веке – сверх престижно, перспективно. Возражения имеются?

– Нет, я очень вам признательна, но…

– Потом будешь благодарить. Завтра с паспортом и документом об образовании… У тебя десятилетка?

– Да. И торговое училище ещё.

– Прекрасно. С этими документами завтра к десяти утра приходи к вечерней школе, знаешь, где она?

– Да.

– На втором этаже там приёмная комиссия. Скажешь, ты от Кулагина, и отдавай документы, больше от тебя ничего пока не требуется.

На следующий день Наташу без единого вопроса зачислили на бухгалтерские курсы. Учёба должна была начаться в сентябре, занятия планировались в вечерние часы. Наташа написала заявление Ларисе Гелиевне с просьбой сократить ей рабочее время в дни занятий. Разгневанная Лариса Гелиевна заявление не подписала. Наташа решилась позвонить Кулагину.

– Нет проблем, – жизнерадостно воскликнул тот, узнав о её неудаче. – Подожди, не клади трубку.

Наташа услышала, как Кулагин набирает номер на другом телефоне.

– Привет, Вась, это я. Как головка после вчерашнего? – спросил он ласково. – Норма-ально? Слушай, и у меня на удивление. Это потому, что коньяком запили вместо кофе. Слушай, к тебе завтра придёт обаятельная продавщица из вашего сорок третьего магазина, Фадеева Наталья. Ей заведующая заявление там какое-то не подписывает, взгляни. Да… – Наташе неудобно было подслушивать чужой разговор, но повесить трубку она не решалась. – Э, нет, Вась, я вперёд. Да, слушай, ты не забыл, что у Фемидыча послезавтра именины? Как у какого Фемидыча? А говоришь, головка в норме! Нельзя, Вась, про Фемиду забывать, хоть и с опохмелья, я вот ему про твою забывчивость-то доложу. Хотя его люди и так наш разговор сейчас записывают. А-а, вспомнил! Насчёт подношения подумай. Я думаю уже… Так насчёт Фадеевой Натальи из сорок третьего не позабудь. Она заявление к тебе придёт подписывать, не забудешь? Ну бывай.

Кулагин вновь заговорил с Наташей.

– Алло, Фадеева, ты ещё здесь? Иди завтра со своим заявлением к директору Продторга Василию Петровичу Цуканову. Я его предупредил о тебе.

– Спасибо, Борис Павлович! – пролепетала Наташа и с облегчением повесила трубку.

Назавтра Наташа пришла к директору Продторга. Цуканов в полсекунды пробежал глазами её заявление и, ничего не спросив, черканул на нём размашисто: «Просьбу удовлетворить».

Сентябрь уже был близок. Наташа с Ксюшей готовились к предстоящей им обеим учёбе. После завтрака, как на праздник, шли они в город высматривать и приобретать к началу занятий учебники, тетради, карандаши, линейки, авторучки. Вернувшись с покупками домой, радостно листали приобретённые книги. Ксюша, знавшая уже алфавит, училась самостоятельно читать. Они даже телевизор перестали включать по вечерам.

И вот пришло первое сентября. Утром Ксюша поднялась раным-рано и сразу начала собираться к выходу в «большой свет». Целый час крутилась перед зеркалом. Подходя к школе, они увидели море цветов. Погода была чудесной. Празднично одетые учительницы с добрыми улыбками собирали своих первоклашек. А вечером ощутила себя первоклассницей и Наташа. Занятия бухгалтерских курсов проводились в одном из классов городской вечерней школы.

Скоро, однако, Наташа почувствовала, как трудно совмещать работу с вечерним обучением. В свободные от работы дни надо было выполнять домашние задания. На отдых времени не оставалось. Работа – курсы – сон, и больше ничего. Хорошо, что хоть дочка выросла, никаких забот с ней, всё сама умеет.

В октябре дохнуло холодом, будильник стал пищать ещё гнусавее. На курсах после магазина клонило в сон, а поздним вечером, когда Наташа укладывалась спать, в голове промелькивало: «Ну кончу курсы. Ну повезёт устроиться бухгалтером. А дальше? Ксюша вырастет, замуж выйдет, и останусь я одна-одинёшенька». Всякий раз в связи с такими мыслями она вспоминала Славу Левенцова. Это было удивительно. Покойный муж, как живой, перед глазами, но давно в ней никаких чувств не пробуждает, а Славин облик и вспомнить-то как следует не удаётся, однако стоит лишь о нём подумать, всё вокруг сразу милым делается.

А на работе только и разговору было, что о слухах по приватизации торговли. Однажды в обеденный перерыв заявился Борис Павлович Кулагин. Молодцевато выскочил из машины и по-спортивному пружинящими шагами направился прямо к двери. Наташа открыла ему и опустила глаза, увидев любование в его энергичном взгляде.

– Где начальство, девушки? – властно спросил он у Лукьяновны.

– В Продторге, – буркнула Лукьяновна. – К четырём придёт, сказала.

– Прекрасно, обойдёмся без неё. У меня имеется предложение к трудовому коллективу. Как вы знаете, грядёт обвальная приватизация, ваш Продторг – закоренелый консерватор. Ваше руководство будет до последнего тянуть. А чем раньше этот вопрос решить, тем лучше. Предлагаю перейти под юрисдикцию моего хлебозавода. Если вы проголосуете за переход ко мне, то так оно и будет. Собрание в Продторге по этому вопросу завтра. Всё в ваших руках, подумайте.

Остановив взгляд на Наташе, Кулагин попросил:

– Закрой за мной, пожалуйста.

Наташа в смущении застыла на стуле, но сидевшая рядом Люба подтолкнула её, и она встала и пошла к выходу, Кулагин следом. Отодвинув засов, Наташа распахнула дверь и медленно подняла глаза на Кулагина.

– Надоело ходить в подневольных здесь? – проговорил он тихим, вкрадчивым, но дружелюбным голосом. – Потерпи немного, одна перспективная задумка есть.

Вернувшаяся из Продторга Лариса Гелиевна, узнав о посещении Кулагина, принялась стращать:

– Он вам тут золотые горы, верно, наобещал за переход к нему? А знаете, почему у него на заводе зарплата большая? Потому что он муку по мафиозным каналам по дешёвке достаёт. Раньше за это посадили бы, а теперь всем наплевать. А вы подумали, что будет, если ему каналы эти перекроют? Чем он тогда зарплату будет вам платить? Вышвырнет вас на улицу и умоет руки. Сам-то он не пропадёт, миллионы уже нахапал. А вы что будете делать? Нет, девочки, и не берите в голову переходить. Продторг – это надёжно, держитесь за Продторг. Директор у нас человек дальновидный, в авантюры не полезет и интересы наши соблюдёт. Со временем акционируемся, дивиденды станем получать, первыми людьми станем в городе, вот увидите.

Перспектива стать первыми людьми продавщиц заворожила, и назавтра большинство из них проголосовало против отделения от Продторга. Лариса Гелиевна торжествовала.

Атмосфера в магазине день ото дня делалась всё хуже. Наташа, избегая тяжёлых мыслей, мечтала о несбыточном, о собственном магазине, пусть самом маленьком, но своём. Она бы очень хорошо всё в нём устроила. Главное, чтобы коллектив был как одна семья. Чтобы так же уютно было на работе, как и дома. И чтобы и тело не перетруждалось. Она бы не стала, как Лариса Гелиевна, следить, как бы кто не присел без дела. Она, напротив, следила бы за тем, чтобы сотрудники не забывали устраивать раз в час десятиминутный отдых, для этого достаточно иметь в резерве одного профессионального работника. Обидно было, что мечта эта вряд ли когда-нибудь сбудется. Но были и другие, не казавшиеся такими сказочными, мечты, и среди них первая – о Славе Левенцове.

Глава 3. 1992 год

1

«Опять два выходных, как песок сквозь пальцы!» – с грустью думал Левенцов, глядя воскресным апрельским вечером в окно на рыночный массивный корпус. Огромный козырёк гофрированной крыши рынка холодно отражал тёплые лучи опускавшегося солнца. После долгих зимних сумерек с их тусклыми оранжевыми фонарями и чёрным снегом по обочинам шоссе яркий солнечный свет в восемь вечера казался нереальным, возникало ощущение какой-то светлой невесомости и одновременно какого-то успокаивающего беспокойства, так бывает, когда хочешь вспомнить что-то очень важное, связанное с глубинным смыслом жизни и никак не можешь.

Но стоило перевести взгляд на землю, и светлое чувство пропадало. Всё обозримое пространство за окном было усеяно рваными клочьями бумаги, разломанными ящиками, битым бутылочным стеклом, пробками и прочим мусором. У рынка, сданного в эксплуатацию и вступившего, как и всё многострадальное отечество, в рыночные отношения, недоставало средств на дворников. Рынок планировался под изобилие сельскохозяйственной продукции, городские власти имели неосторожность поверить государственным мужам, которые клялись, что освобождённый от совхозных пут российский фермер завалит рынок мясом, овощами, коровьим и птичьим молоком. Фермер ни с птичьим, ни с коровьим, ни даже с козьим молоком на рынок не явился. Фермеру было не до рынка, собственную шкуру бы спасти. Вместо баснословного дохода рынок, как и всё прочее, стал приносить в городскую казну одни убытки. За отсутствием производителей городские власти пустили на рынок спекулянтов. И мёртвый рынок вместе с прилегающей к нему огромной территорией, как по мановению волшебной палочки, ожил. Откуда что взялось: от марсианских ковров до тульских пистолетов! Такую продукцию, однако, покупатель каждый день не ел, рынок загружался лишь по субботам и воскресеньям, поэтому на дворников вырученных денег не хватало.

Ветер разносил бумажные клочья во все стороны, вынуждая дворников расположенных поблизости домов прибегать к нелитературным выражениям. Одну из берёзок под окном у Левенцова раздавил автомобиль, та же участь была уготована и остальным берёзкам, мест для стоянки автомашин возле рынка не хватало, водители ставили их впритык друг к другу у домов. Под окнами справляли малую нужду. Лучше было не смотреть в окно воскресным вечером.

Левенцов пошёл к Татищеву, тот ругался с телевизором.

– Нет, ты посмотри, что творится на телевидении: дикторы все вдруг стали картавые, шепелявые, сопящие и заикающиеся! А ведущие многих программ просто не умеют коротко и ясно излагать свои мысли, а тем более чужие.

– А ты не слушай, Глеб. И газеты не читай. Чтобы настроение себе испортить, денег на газеты не надо тратить, достаточно вон взглянуть через дорогу.

– А как они измываются над русским языком! – не унимался Татищев. – Точно младенцев кашей, кормят этими своими акциями, приватизациями, западными цивилизациями! Когда хозрасчётами, починами, подрядами кормили, и то не так противно было. От одной дури ушли, в другую кинулись. Ага. Тогда для партократов счастливое будущее строили, теперь для бизнесменов. Тьфу, слово-то какое мерзкое: «бизнесме-ен!» Ещё одно мне уж больно нравится, как его… А, во: «менеджмент», язык сломаешь. Ведь есть же русское слово: «управление», чего оно не нравится-то им, зачем язык-то выворачивать? Дилерами, брокерами, маркетингами сыплют. Ага. Под видом борьбы с коммунистами разрушают русскую культуру…

– Брось, Глеб! – отмахнулся Левенцов. – Ничего с русским языком и культурой не случится. Вспомни историю. Было уже такое. Сразу после Октябрьской революции то же самое происходило под лозунгами борьбы с капитализмом. Ленин и позднее Сталин в открытую отрицали значение русской культуры. Ленин начал уничтожение и высылку русских деятелей культуры, искусства, науки, а Сталин завершил этот процесс более радикальными методами, создав затем «советские литературу, искусство, науку», «народных академиков и писателей». Тогда тоже русский язык заполонили всякие наркомпросы, ревкомы, колхозы, гипромаштяжи и тому подобные словообразования. Волна накатила и схлынула. Русский язык устоял. Или ты ратуешь за возврат дореволюционных стандартов русского языка?

– Тебе, Слава, я вижу, на всё плевать. Спрятал голову в изобретательство своё, и хоть потоп!

– Ох, и ехидный ты, Глеб, всё бы тебе подковырнуть! Не прячу я голову под крыло. Зарплаты, правда, стало не хватать на поездки по городам и весям, зато пешком больше стал гулять. Информации об отечестве, во всяком случае, больше получаю, чем ты из телевизора.

– И что тебе говорит твоя информация?

– Говорит, что жива Россия.

– А куда нашу Россию ведут? – вспылил Татищев. – Смотреть противно, как всякие недоумки умиляются распрекрасным, по их мнению, дореволюционным прошлым: «Расстегайчиков-с, блинчиков-с с сёмужинкой-с пожалуйте-с!» Ладно, Чехову, Куприну, Вересаеву не верят, почитали бы об этом прошлом обыкновенную статистику. Три четверти населения безграмотны, повальное невежество, болезни, голод, нищета, а им, видите ли, «расстегайчики-с» увиделись! «Конфетки-бараночки, словно лебеди, саночки…» Слушать тошно.

– Ну и не слушай! – вновь посоветовал Левенцов. – Зачем ты себя истязаешь высказываниями явных идиотов? Побереги нервы, Глеб, не так уж у нас всё плохо. Да, сейчас вместо панельных девятиэтажек для трудящихся стали строить двухэтажные коттеджи для бизнесменов. Ну и что? Особой опасности для отечества в том я не вижу, всё равно же после очередной революции трудящиеся потом эти коттеджи у новых буржуев отберут. Решёток вот только на окнах многовато стало…

– Спасибо, это хоть заметил. Не просто многовато решёток нынче, а все окна первых этажей зарешечены, я хоть и не часто по городу хожу, но это-то заметил. Люди сами себя за решётки посадили, а ты опасности не видишь?

– Пока не вижу. Нам с тобой, Глеб, на пятом этаже боятся нечего. Кстати, там за окном болтается рекламный лозунг, видел?

– Нет, я их и при советской власти не особо разглядывал, а нынешние и подавно не читаю.

– Я тоже советские не читал, но вот почему-то до сих пор помню, что партия – это ум, честь и, кажется, совесть народа. А тот лозунг, про который я тебе говорю, обещает сделать наши ваучеры золотыми. Ты свой ваучер ещё не пропил?

– Нет, – обеспокоился Татищев. – Я и забыл про него. А что?

– Да они всё дешевеют. Золотыми их вряд ли сделают. Давай в следующий выходной пропьём?

– Давай! – оживился Татищев. – А насчёт замены транспарантов, знаешь, что скажу? Сейчас скажу. Те, прежние, про «ум и совесть», народ воспринимал как безобидную забаву пристроившихся к власти маразматиков. Ага. А новые не безобидны, потому что прославляют паразитические способы обогащения. Приобщают к западной цивилизации, то есть. Ага. Я недавно прочёл: оказывается, в романо-германских языках нет аналога русскому слову «совесть». У них там вместо совести «сознание», а это ведь как небо от земли! И после этого нам талдычут, что они цивилизация! И эта сознательная «бессовестная» цивилизация учит нас, как жить!

– А помнишь, Глеб, как ты радовался в девяносто первом, в августе?

– Кто ж тогда мог знать, как обернётся! Теперь-то вижу: не наши тогда победили… Иной раз так бы и грохнул телевизор оземь! Ага. Ты вот счастливый, не смотришь его, а я видел, как они аплодировали одной своей «не нашей», когда она с государственной трибуны брякнула насчёт художников: «К станку их!» Ещё видел, с какими фашистскими улыбками провозглашали: «Место под солнцем заслуживает лишь сильнейший!» У них прямо звериная ненависть ко всему хорошему, что сделано Советской властью! Я тебе так скажу, вражды к их западной цивилизации я не имею, но я русский, я русскую цивилизацию люблю. Особенно за нестяжательство, которое наши «ненаши» теперь на смех поднимают… Чего ты улыбаешься?

– Выражение понравилось: «наши ненаши». Я долго голову ломал, как поточнее обругать, извини за выражение «музыкантов», которые русские мелодии обрабатывают, то бишь уродуют под западный стиль. «Наши ненаши» – точнее не придумаешь. А знаешь, на Западе есть немало такого, что можно обозначить обратным выражением: «не наши наши». В музыке – испанские танцы или итальянские песни, например. В литературе – американский «Гекльберри Финн» Марк Твена или испанский «Дон-Кихот» Сервантеса. Сколько таких славных донкихотов на Руси!

– Согласен. Только наши «ненаши» там другое увидали: коттеджи, «мерседесы», казино, жратву… Откуда только это дерьмо у нас берётся?

– Рынок!

– Да нет, дерьма всегда хватало. Не рыночное, так другое. Ага. Я, когда на службе замполитом стал, знаешь, как воевал с показухой! Ещё солдафонство. И эти, как их, уж забыл… Во, стукачи! У меня до перехода в политорганы одно всего взыскание только было, а тут, как замполитом стал, посыпались. Кто-то там напьётся, кто-то с чужой бабой переспит, а виноватый кто? Замполит, конечно! Стукач «стукнет», особист приедет – и получай командир с замполитом по взысканию. Плохо, мол, личный состав воспитываем. Ага. Как будто личный состав у нас не прожжённые асы, а малолетки из кадетского корпуса! Думаешь, особист не понимал, что мы не виноваты? Понимал, да не сделай он нам гадость, с него самого спросят: почему не отреагировал? Такая вот система.

– Она везде такая была, не только в армии.

– Зато порядок был, – возразил Татищев собственному ходу мыслей. – А теперь хоть пулемёт дома заводи, хоть голый выходи на улицу, всем всё до лампочки.

– Образуется, Глеб. Не вечно же бардак!

С этими словами Левенцов пошёл в свою комнату к своим изобретательским наброскам. Посидев немного над ними, он почувствовал, что дело нынче не продвинется. «Ладно, „лягу-прилягу“ будем делать, – решил он. – Утро вечера мудренее».

2

Левенцову снился дивный сон. Он шёл по лугу, с отрадой вспоминая какое-то замечательное время. Откуда ни возьмись, подскочил, играя, белый жеребёнок. Не успел Левенцов на него налюбоваться, как двое появившихся откуда-то парней накинули на шею жеребёнку верёвочные петли и повалили на землю. Они стали связывать его, жеребёнок задыхался. Левенцов раскидал парней в стороны и стал распутывать верёвочные узлы на белой шее. И вдруг увидел, что это и не жеребёнок вовсе, а Наташа. Он, оказывается, рвал ворот её платья, обнажая грудь. Наташа не сопротивлялась, лишь смотрела на него своим туманным взглядом. Левенцов ощутил подступающее сладострастие, но вспомнил, что у него есть Дело, и поднялся. Наташа тоже поднялась. Поправляя платье, она лукаво-вопрошающе косила взгляд.

– Нам расстаться надо, – сказал он.

Она замерла испуганно, потом с покорностью кивнула, но глядела всё-таки с надеждой. Ему стало стыдно… Со стоном он проснулся. Было полседьмого.

В задумчивости Левенцов собрался на работу. Придя в отдел, сел перед кульманом и долго тупо глядел в чертёж когда-то перспективной топливной системы. Потом достал из стола лист бумаги и написал заявление на двухдневный отпуск за свой счёт. Начальник бюро без лишних слов подписал заявление, такие отпуска теперь за недостатком средств на зарплату в КОПА не возбранялись.

Левенцов вышел за ворота. На улице тишина, неспешность. Он шёл, забыв про КОПА, рыночное сумасшествие, даже про то, что у него есть Дело.

Придя домой, Левенцов занял у Татищева тысячу рублей, сунул в дорожную сумку плащ и пошёл к вокзалу, купив по пути батон хлеба и кусок белорусского сыра, благо время продталонов миновало, и продуктов, хоть и зарубежных, в магазинах делалось всё больше. Пока он дожидался поезда, погода по-апрельски резко вдруг изменилась: подул холодный ветер, набежали тучки, пошёл дождь со снегом. Отправляться в такую погоду в путешествие в пропускающих воду дерматиновых кроссовках было, конечно, неразумно.

В вагоне поезда он погрузился в расслабленно-мечтательное состояние, и не прошло, казалось, и нескольких минут, как поезд затормозил у знакомого вокзала.

Левенцов вышел на платформу и приятно удивился: ни холода, ни дождя, ни ветра. Сияло солнце. В теле заиграла лёгкость, в голове – веселье. Перейдя через виадук и миновав липовую рощу, Левенцов с волнением вошёл в Наташин магазин. Прямо от порога глянул в сторону хлебного отдела и слегка обеспокоился: вместо Наташи хлеб отпускала тощая, пожилая женщина. В других отделах Наташи тоже не было. Он потоптался у одного прилавка, у другого, потом в растерянности вышел из магазина, прошёлся туда-сюда по липовой аллее. Мысли мало-помалу сфокусировались на главном: «Не уезжать же в неизвестности!» Левенцов вернулся в магазин и обратился к продавщице в хлебном:

– Простите, мне бы Фадееву Наташу увидать.

– Завтра её смена, – буркнула продавщица, даже не взглянув на него.

Лёгкость в тело и веселье в голову вернулись, и он уже непринуждённо произнёс:

– Простите, а не могли бы вы сказать, где она живёт?

– Не знаю, – ответила сурово продавщица.

Он подошёл к другой, молоденькой, работавшей в кондитерском, и приветливо ей улыбнулся. Девушка тоже улыбнулась во всю ширь кругленького личика.

– Не могли бы вы позвать заведующую? – попросил он тихо.

Девушка незамедлительно хватнула воздуха и завопила так, что стёкла в окнах зазвенели:

– Лариса Ге-елевна!

Через минуту открылась служебная дверь, и Левенцов увидел плотненькую женщину лет сорока пяти с сердитыми глазами. Шагнув к ней, он сказал:

– Мне хотелось бы увидеть Фадееву Наташу, не могли бы вы сообщить её домашний адрес?

– Зачем вам? – строго спросила Лариса Гелиевна и начальственно поджала губы.

– Простите, но я, кажется, сказал, зачем: мне хотелось бы её увидеть.

– Зачем? – со стойкостью оловянного солдатика повторила Лариса Гелиевна. – Вы родственник её?

– Да, и довольно близкий. Я её законный муж.

Лицо у Ларисы Гелиевны сделалось белее её накрахмаленного спецкокошника, а тонкие губы пополнели. Она силилась сделать вдох, но у неё никак не получалось.

– Вы, кажется, хотите что-то сказать? – поинтересовался Левенцов. – Вы, может, как и моя жена, полагаете, что я умер? Нет, я не умер. Меня похоронили по ошибке.

Лариса Гелиевна стала задыхаться. Он терпеливо ждал, когда она грохнется в обморок. Но она устояла.