Солнце вновь засияет
Небо скрыли свинцовые тучи,
что черней, чем вороньи крыла.
И туман над землею все гуще,
и в тревоге земля замерла.
Только ветра порыв, из-за леса
налетев, завертел все вокруг,
и небес разорвалась завеса,
и лазурь обнаружилась вдруг.
Вот и солнце, успев появиться,
льет уже, а не бьет по глазам,
из кристальной лазури нам в лица
свой целительный света бальзам.
Стая птиц, разбитная такая —
солнца блики на крыльях! В зенит
птичий гомон летит, не смолкая,
в чистом небе звенит и звенит.
Вновь ожив, задышали поляны —
аромат разнотравья густой.
И березки, от свежести пьяны,
словно в танце, трепещут листвой.
Так и в жизни. И знать должен каждый,
что такое бывает в судьбе:
после тьмы безнадежной однажды
солнце вновь засияет тебе.
Старый пес
В тот вечер, сезона охоты в начале,
я пса одинокого встретил в лесу,
и было в глазах его столько печали,
что понял я: плохо бездомному псу.
И сам он, охотничьей, видно, породы,
прилег в стороне от костра, в темноте,
все хвост поджимал, мол, ушли мои годы,
и нюх мой, и зренье, и хватка не те.
Он голоден был, но, связав себя в узел,
не брал ни кусочка. Тому уже рад,
что, вроде, не гонят, и все-таки трусил,
как будто во всем был и здесь виноват.
Вина ж его в том состояла, похоже,
что дичь загонять он уж был не мастак
ни вечером хмурым, ни утром погожим…
Не нужен охотник такой и «за так».
За профнепригодность, а проще – за старость
на согнутых лапах, кривую на вид,
он выгнан хозяином… Но не осталось
у пса на хозяина горьких обид.
Он жизнь доживает свою бестолково —
нет смысла под солнцем собой дорожить…
А вот за хозяина, даже такого,
готов он без страха живот положить.
Пусть радостью старость окажется наша.
Бывают же ведь на земле чудеса!
А – нет, пусть хотя бы минует нас чаша
и участь печальная старого пса.
Когда молод и дерзок я был
Когда молод и дерзок я был —
ошибался во многом. Меж горним
и земным красоты не ценил.
И цветы рвал безжалостно, с корнем.
Словно вечен, по жизни пыля,
жить всерьез не считал своим долгом,
когда молод и дерзок был я
и когда ошибался во многом.
Мне не нужен был добрый совет,
был я глух к стариковским заветам,
полагая, что проку в том нет.
Но потом как жалел я об этом!
И все ж душу свою, несмотря
на все то, что здесь сказано мною,
в чистоте сохранил я, творя
дело жизни с любовью земною.
Старый дом
Который год, не падая, стоит
из сил последних опустевший дом,
как о костыль опершийся старик,
кто в прошлом весь, чьи думы – о былом.
Входная дверь в нем сорвана с петель,
давно погас очаг и хлам везде.
Уж не метла метет здесь, а метель.
Висит клюка без дела на гвозде.
Всех тех, кто жил здесь, видит он во сне,
и слышит смех под треск горящих дров.
О, как он пах смолой – хвала сосне!
Как счастлив был давать тепло и кров!
И крикам детским, шумным играм их
он снова рад в своих тревожных снах.
И отзвук птичьих трелей в нем не стих —
струной еще дрожит в его стенах.
Дом, тихо становящийся трухой!
Те, кто здесь жил, кто здесь имел всегда
твое тепло и добрый твой покой,
уверен я, придут еще сюда.
Пускай не все. Как должное прими —
неумолимо время – многих нет.
И даже тех, кого ты знал детьми,
да, даже тех, давно пропал и след.
Ручей
Тихо, тихо, словно кошка,
ночь приходит в мир, и вот
тихий свет луна в окошко,
лишь откроешь штору, льет.
Плавно тихие затоны
погрузились в тишину.
Не плывут уже, а тонут
даже реки. Ну и ну!
На полях немеют птицы,
чайки стынут на пруду.
Гаснут дальних звезд зарницы,
в облаках, имей в виду.
Лишь не дремлет в черной гуще,
а журчит все горячей
дум моих, вперед бегущий,
незатейливый ручей.
Костер
Суета одолела совсем!
Убежать бы из города, право,
к тихим духам тайги, где ни стен,
ни заборов – лишь сосны да травы…
Бор, колдуя, с ветвей своих вниз
запах хвои льет, вроде елея…
Словно выпил прохладный кумыс —
на душе как-то сразу светлее.
Окружит тебя соснами бор,
распахнется душа: стой и слушай.
И скажу, запалив я костер:
«Дух огня, защити мою душу!»
И ответит, в огне замерев,
он не делом – намеком скорее:
теплый ветер сквозь ветви дерев
вдруг прорвется и сердце согреет.
И тогда мощь земли моей в кровь
