Основываясь на теоретических рассуждениях Роберта Фишмана [1990] и Барбары Геддес [2003] и принимая во внимание более поздние теоретические и эмпирические работы, политический режим можно определить как набор правил, формальных или неформальных, которые необходимы для выбора политических лидеров, для поддержания их у власти и, следовательно, для преемственности власти. В политике, как и во многих других сферах жизни общества, правила являются институтами. Достаточно часто формальные правила определяются как экзогенные институты. Это редкое в русском неакадемическом языке слово означает всего лишь то, что правила являются общеобязательными, то есть применимыми ко всем участникам политического процесса (акторам) и обязательными к исполнению. В отличие от этого, неформальные правила могут соблюдаться только в том случае, если вовлеченные акторы обладают ресурсами, необходимыми и достаточными для предотвращения нарушения правил другими акторами.
Конечно, основное различие почти в любой классификации политических режимов лежит между широкими категориями демократии и авторитаризма. Исходя из приведенного выше определения политического режима, электоральная демократия, в ее минималистском процедурном определении, представляет собой режим, при котором политические лидеры избираются и сохраняют свою власть народной волей, выраженной в свободных и справедливых выборах. Если выборы организованы и проведены таким образом, что они не могут быть проиграны действующим правителем, демократия отсутствует, потому что народная воля не может быть должным образом реализована. Соответственно, режимы, где выборы проводятся, но не соответствуют таким критериям, подпадают под определение «электоральный авторитаризм».
2.1.1 Меню манипуляций
В условиях авторитаризма выборы могут проводиться, но победить на выборах может только действующий президент, если он в них участвует, или правящая партия. Таким образом, политическая власть достигается и поддерживается с помощью механизмов, которые отличаются от выборов, независимо от того, проводятся они или нет. Ведь если выборы проводятся, то на них обычно побеждают власть имущие. Это достигается за счет использования широкого набора уловок, которые образуют, пользуясь термином автора понятия об электоральном авторитаризме Андреаса Шедлера [2002], «меню манипуляций».
Список «блюд» этого меню обширен. В их числе:
– устранение всех сколько-нибудь конкурентоспособных оппонентов с политической арены путем репрессий или «законных» ограничений;
– внешний контроль над оппозицией, в результате которого она выдвигает лишь слабых, не претендующих всерьез на власть кандидатов;
– монополия на общедоступные СМИ, не позволяющая оппозиции довести свои идеи до сведения избирателей;
– административное или экономическое принуждение избирателей к голосованию за представляющих действующую власть кандидатов и поддерживающие ее партии;
– манипуляции избирательной системой;
– прямая подделка результатов выборов.
В силу обстоятельств, связанных с протестным движением 2011–2012 годов, в России основное внимание обычно уделяется последнему пункту в этом списке. Однако в подавляющем большинстве электоральных авторитарных режимов, не исключая и Россию, ключевая роль среди этих уловок принадлежит ограничениям на политическую деятельность оппозиции. Прямые фальсификации при подсчете голосов не являются отличительным признаком авторитаризма. Есть примеры стран, которые подпадали под базовый критерий демократии, то есть допускали сменяемость власти электоральным путем, но при этом не чуждались прямых фальсификаций. Собственно говоря, такая ситуация довольно типична для ранних демократий XIX – первой половины XX веков.
Разумеется, некоторые современные скандалы по поводу «украденных выборов» – например, в США по итогам президентской кампании 2020 года – отражают скорее обстоятельства политической борьбы, чем реальное положение вещей. Однако тот факт, что Дональду Трампу удалось довольно легко навязать идею о подделке результатов выборов значительной массе американцев, свидетельствует о том, что эта идея еще жива в массовом сознании, и причина тому – исторический опыт.
Крупнейшие специалисты по проблеме электоральных фальсификаций Фабрис Лехук и Иван Молина [2002] показали, что в условиях электоральной демократии может уйти значительное время на то, чтобы политики убедились в контрпродуктивности этой стратегии на выборах. Однако если нет политической монополии, то политические последствия фальсификаций в пользу отдельных партий на местах в какой-то мере нейтрализуются, потому что в одних избирательных округах от них выигрывает правящая партия, а в других – оппозиция, которая контролирует местные органы власти. Такая ситуация наблюдалась, например, в Италии в 1950-х годах.
Научный консенсус по вопросу о прямых фальсификациях на выборах ныне состоит в том, что это вторичный инструмент, который может играть важную роль в практике авторитарных режимов, но не обеспечивает устойчивого воспроизводства авторитаризма. Действительно, фальсификации – это наиболее простой и понятный для массовой публики механизм авторитарного контроля над выборами, и если они становятся фактом массового сознания и вызывают протесты, то политические потери режима могут значительно перекрыть полученные им выгоды. Более важным отличительным признаком авторитаризма является так называемый контроль над полем политических альтернатив, то есть способность властей либо исключать из избирательного процесса реальную и/или представляющую для него угрозу оппозицию, либо подрывать ее шансы на выборах, используя ограничения на ведение избирательной кампании.
Приведу пару примеров авторитарных режимов, при которых подсчет голосов на выборах проводился относительно честно, но это не препятствовало поддержанию политической монополии. В Египте главным инструментом режима с самого начала его электоральной фазы был закон о политических партиях, принятый при президенте Анваре Садате, в 1977 году, и в основном сохраняющийся по сей день. Этот закон вверял регистрацию партий специальной Комиссии по политическим партиям (КПП), которая формировалась при участии президента и двух палат парламента.
КПП была вправе регистрировать только такие партии, которые соответствовали сформулированным в законе критериям, остальным – отказывать, а если партия переставала им соответствовать, то лишать регистрации. В частности, ни программы, ни практическая деятельность партий не должны были противоречить основам исламского права, принципам «революций 1952 и 1971 годов» и «социальному демократическому порядку». Чтобы зарегистрировать партию, КПП должна была констатировать уникальность ее программы (потому что если такая же уже есть – то зачем новая?), а также установить, что партия не строится по конфессиональному, этническому, классовому или религиозному принципу. Кроме того, было прямо запрещено создание партий, отвергающих мирный договор с Израилем. Охотнее всего КПП регистрировала фиктивные оппозиционные партии, которые не представляли угрозы для режима и дискредитировали саму идею оппозиции. Например, была зарегистрирована партия «аль-Умма» Ахмеда Ас-Сабахи, автора популярного сонника. В число эксцентричных программных требований этого египетского аналога ЛДПР входили, например, распределение парламентских мест поровну между всеми зарегистрированными партиями и обязательное ношение фески.
Понятно, что закон 1977 года позволял отказать в регистрации любой партии. Так оно и было. Правда, в Египте – и это, конечно, коренное отличие от России – существует относительно независимая судебная власть, созданная еще в XIX веке по образцу наполеоновской Франции. Она служит предметом национальной гордости. Авторитарные лидеры Египта не решились ее уничтожить. Поэтому иногда отказы КПП удавалось оспорить в суде. Однако важнее другое. Именно независимая судебная система в течение десятилетий блокировала широкое распространение прямых электоральных фальсификаций в Египте. Оппозиционерам было трудно попасть в избирательный бюллетень, но если они туда попадали, то могли добиться победы по относительно честным правилам.
Еще более важную роль в поддержании честного подсчета голосов независимая судебная система всегда играла в другой стране с электоральным авторитарным режимом – Сингапуре. Существование этой системы стало, по мнению многих, одним из важных источников «сингапурского экономического чуда», потому что без независимого суда нет гарантий прав собственности, а без твердых прав собственности частная инвестиционная деятельность теряет смысл. Сингапурские суды стояли на страже честного подсчета голосов. Отсутствие фальсификаций на выборах признают и международные наблюдатели, и сингапурская оппозиция.
Однако суды действуют по закону, а регулирующие политические законы принимал подконтрольный режиму парламент. Избирательное законодательство Сингапура ставило оппозицию в такие условия, при которых ее шансы победить на выборах были ничтожными. Во-первых, в Сингапуре очень жесткие законы о диффамации (распространении порочащих сведений), чиновники любят судиться, а суды всегда готовы признать диффамацией любое оппозиционное высказывание. Выплатив пару штрафов, каждый на сотни тысяч долларов, оппозиционеры просто выпадают из политики. Но не обходится без проблем и в тех случаях, когда какой-нибудь бизнесмен не участвует в политике, однако дает деньги на оппозиционную деятельность. Так получается, что через некоторое время этот бизнесмен оказывается замеченным в экономических преступлениях, обычно – в уклонении от уплаты налогов. Результат тот же: банкротство и уход из политики.
До умеренной либерализации, на которую режим пошел лишь в последние годы, честные сингапурские выборы проходили так. Избирательная кампания назначалась всегда неожиданно и длилась девять дней. В течение этого срока каждая из партий получала возможность в течение 4–9 минут изложить свою программу по телевидению. Других возможностей нет, потому что политически независимые СМИ в Сингапуре отсутствовали. Митинги тоже были запрещены: любые публичные собрания от пяти участников требуют разрешения полиции. А поскольку большого числа желающих стать оппозиционными политиками в Сингапуре не было, то не было и оппозиционных кандидатов на большинство мест. В значительной мере правящая партия выигрывала выборы по умолчанию, за отсутствием конкурентов.
«Меню манипуляций», как бы оно ни было устроено в конкретных случаях отдельных стран, обычно позволяет авторитарным режимам легко пережить выборы. Ли Моргенбессер и Томас Пепински [2019] эмпирически показали, что «опрокидывающие» выборы, на которых автократы терпят поражения, почти всегда являются кульминацией, а не причиной демократизации. В частности, выборы обеспечивают удобный путь отхода от власти для тех автократов, которые уже проиграли борьбу за политическое выживание. Подробнее на этом я остановлюсь в третьей главе книги.
Следует отметить, что в истории были примеры стран, которые сохраняли демократию вопреки тому факту, что власть подолгу не менялась путем выборов. Таких примеров немного. Прежде всего, это Индия (до 1977 года), ЮАР, Ботсвана. Откуда там взялась несменяемость власти, понятно: Индийский национальный конгресс, Африканский национальный конгресс в ЮАР, Демократическая партия Ботсваны завоевали лидирующие позиции в борьбе против колониализма или апартеида. Эта борьба дала им и колоссальный политический авторитет среди избирателей, и ведущие позиции в органах власти, созданных после победы. Такого рода ресурсы не вечны. Как показал опыт Индии, они постепенно рассасываются. Но на это нужно время.
Есть и другой пример. Это Япония, где Либерально-демократическая партия (ЛДП) почти непрерывно находилась у власти с момента создания в 1955 году до недавнего времени. При этом до 1993 года у нее всегда было парламентское большинство. В авангарде освободительного движения ЛДПЯ не стояла. Она возникла путем слияния двух консервативных партий, в первые послевоенные годы ожесточенно боровшихся друг против друга. В основе уникального японского опыта лежит то обстоятельство, что из довоенного периода Япония унаследовала иерархически организованный, чрезвычайно глубоко укорененный правящий класс. Практика показала, что искусственно разделить этот класс на партии, противопоставив их друг другу на политической арене, было слишком опасно. Конфликты заходили так далеко, что само дальнейшее существование этого класса оказалось под вопросом.
Поэтому японская демократия пошла по пути внутрипартийного соревнования. С момента возникновения ЛДП состояла из трех фракций, которые и чередовались у власти в Японии. Борьба между ними необязательно носила скрытый, «аппаратный» характер. Во многом это была открытая политическая конкуренция. В течение большей части послевоенного периода в Японии использовалась чрезвычайно редкая избирательная система, «единый непереходящий голос», которая позволяла кандидатам от одной партии реально конкурировать между собой. И надо констатировать, что в течение всего периода, когда ЛДП правила в Японии безраздельно, премьер-министры страны менялись гораздо чаще, чем в большинстве других демократий. Японская политика и по сей день остается одной из наименее персонализированных в мире.
Причина к тому, чтобы все-таки считать такие режимы демократическими, проста: там не было ни одного из перечисленных выше правовых и политических ограничений, пунктов «меню манипуляций», которые исключали бы победу оппозиции на выборах как возможность. Тщательно проанализировав каждый из этих случаев, можно заключить, что правящие партии побеждали на выборах просто потому, что пользовались устойчивой поддержкой избирателей. Более того, причины такой устойчивости их предпочтений довольно очевидны.
2.1.2 Типы авторитаризма
Недавний поток эмпирических исследований авторитаризма, инициированный основополагающим исследованием Барбары Геддес [2003], фокусируется в первую очередь на тех разновидностях автократий, которые можно непосредственно наблюдать в современном мире. Таким образом, классификации авторитарных режимов, преобладающие в современной науке, являются эмпирически ориентированными. Они не основываются на теоретической дедукции.
Геддес выделяет три основные категории: партийные режимы, военные режимы и персоналистские режимы. В классификации Акселя Хадениуса и Яна Теорелла [2007] категория персоналистского режима отсутствует и включены категории однопартийных автократий и многопартийных автократий. Беатриц Магалони и Руфь Кричели [2010] следуют той же линии, проводя различие между однопартийными и доминирующими партийными режимами. Они добавляют категорию монархии. Эта категория также фигурирует в классификации Наташи Эзроу и Эрики Франц [2011], которые подчеркивают, что многие авторитарные режимы являются «гибридными» в том смысле, что они сочетают в себе определенные характеристики двух или даже нескольких основных типов авторитаризма.
Далее я использую термины «партийные режимы», «военные режимы» и «монархии». Категории персоналистских и гибридных режимов заслуживают особого теоретического рассмотрения. К ним мы еще вернемся. Три категории, обсуждаемые на данном этапе моего исследования, интуитивно очевидны в том смысле, что отнесение отдельных случаев к этим категориям часто, хотя и необязательно, не представляет особых эмпирических трудностей. Они сочетают в себе достоинство эмпирической адекватности с еще более важным преимуществом теоретической значимости, поскольку согласуются с общим определением политических режимов, представленным во вводной части книги. Партийные режимы, военные режимы и монархии имеют специфические, легко идентифицируемые механизмы отбора политических лидеров, сохранения их у власти и преемственности власти.
Каждый из этих режимов связан с определенными, специфическими для них характеристиками ключевых элит, которые находятся на вершине государственного устройства. В современной научной литературе термины «авторитаризм» и «автократия» часто используются взаимозаменяемо, и я следую этой конвенции. Но в своем первоначальном значении термин «автократия» подразумевает, что власть в значительной степени сосредоточена в руках одного человека. Это действительно является широко распространенной, но не универсальной характеристикой авторитарных режимов. Некоторые из них практикуют коллективное руководство.
Даже если у режима есть неоспоримый высший лидер (а это, как правило, так), он всегда опирается на правящую коалицию доверенных сторонников, которые возглавляют ключевые государственные органы, основные территориальные единицы государства или же выполняют другие важные функции в системе государственного управления. Такие коалиции имеют решающее значение для функционирования авторитарных режимов. В частности, правящие коалиции могут иметь решающее слово в тех ситуациях, когда нужно выбрать нового высшего лидера режима.
В монархиях основным механизмом выбора политических лидеров и передачи власти является наследование. Власть осуществляется монархом в коалиции с влиятельными членами семьи и личными назначенцами. В партийных режимах основные механизмы выбора политических лидеров и передачи власти определяются внутрипартийными нормами. Власть осуществляется партийным лидером в коалиции с высокопоставленными партийными чиновниками. В военных режимах основные механизмы отбора политических лидеров и передачи власти определяются позициями отдельных военных офицеров в иерархии вооруженных сил. Когда военные приходят к власти (обычно силой), то военная цепочка командования переходит в гражданскую сферу управления. Власть осуществляется коалицией военных командиров, часто называемой хунтой, обычно с участием гражданских «технократов», подобранных и назначенных военными.
Следует подчеркнуть, что все эти механизмы регулируются устойчивыми наборами формальных и/или неформальных правил. Если эти правила реально соблюдаются всеми политическими акторами, и прежде всего – верховным лидером режима, то такой режим в политической науке принято называть институционализированным. Конечно, достижимые уровни институционализации различаются в зависимости от основных характеристик режимов. Скажем, военные режимы, как правило, менее институционализированы, чем монархии и партийные режимы. Это давно признано в литературе. Замечу также, что классификация институционализированных автократий, представленная выше, не претендует на теоретически исчерпывающий характер. Есть несколько современных автократий, таких как исламский режим Ирана, которые в нее не вполне вписываются, а исторические случаи такого рода можно найти в изобилии. Но оставим историю историкам.
Страны, которые можно с полной уверенностью, без всяких оговорок, отнести к охарактеризованным выше трем типам, в современном мире сравнительно немногочисленны. Абсолютные монархии – это несколько стран Аравийского полуострова, Эсватини в Африке и Бруней в Азии. Число военных режимов еще десять лет назад было ничтожным. Сейчас, главным образом за счет Африки, их стало больше, но все равно не больше дюжины. Партийная власть остается безраздельной в пяти странах, где сохраняются коммунистические режимы (Вьетнам, Китай, Куба, Лаос и Северная Корея), и еще кое-где (например, в Эритрее). Общее число таких «чистых случаев», по каким бы относительно строгим критериям их ни идентифицировали, не превысит и трех десятков. Однако авторитарные режимы существуют ныне в большинстве стран и территорий мира. Значит, надо уточнить классификацию.
Для начала вернемся к тем категориям, которые пока оставались на периферии моего внимания. Каждое из этих упущений указывает на проблему, и эти проблемы должны решаться систематически. Одна из них касается тех авторитарных режимов, которые демонстрируют настолько сложные сочетания характеристик, что однозначно отнести их к какому-то одному типу очень сложно. Например, Таиланд является монархией, потому что монарх с помощью своего тайного совета обычно преобладает над другими политическими акторами в системе, которую иногда называют «королевской гегемонией». В то же время постоянное вовлечение военных в политику позволяет отнести некоторые из недавних политических режимов Таиланда к категории военных режимов.
Такие случаи встречаются не слишком часто, но не являются и исключительно редкими. Наташа Эзроу и Эрика Франц предлагают применять к ним термин «гибридные режимы» в качестве остаточной категории, что представляется мне вполне оправданным подходом. В связи с этим отмечу, что в научной литературе и в аналитических текстах «гибридными» иногда называли режимы, гипотетически занимающие промежуточное положение между демократией и авторитаризмом. Однако ныне такое словоупотребление признано неправомерным и почти не встречается. Грань между демократией и авторитаризмом проводится по настолько четкому теоретическому основанию, что количество случаев, которые было бы затруднительно отнести к одной из этих двух категорий, ничтожно мало. Поэтому нет нужды в остаточной категории, которая применялась бы к подобным наблюдениям.
Более важный вопрос напрямую связан с другой категорией, рассмотрение которой было до сих пор отложено, – персоналистскими режимами. Эмпирическая значимость этой категории неоспорима, но теоретический статус сомнителен, что объясняет, почему Аксель Хадениус и Ян Теорелл вообще не включают ее в свою классификацию. Действительно, почти любой реальный политический режим, не исключая демократических, включает в себя значительную степень личной власти. Эта характеристика современной политики не только сохраняется, но и становится все более заметной с течением времени. Разумеется, особенно широко персонализм распространен среди авторитарных режимов.
С этой точки зрения включение категории персоналистских режимов в общую классификацию, особенно когда предполагается и возможность гибридных режимов, позволяет классифицировать почти все авторитарные режимы как случаи гибридизации между персоналистским типом с одной стороны и по крайней мере одним из трех типов со специфическими способами институционализации – с другой. Конечно, это сделало бы классификацию бессмысленной.
Аналогичная проблема может быть выявлена и в отношении другой категории, имеющей высокую эмпирическую значимость. Электоральный авторитаризм условно определяется как политический режим, который, оставаясь диктаторским в основных моделях распределения и воспроизводства власти, в то же время допускает определенные институты, обычно связанные с демократией, такие как частично конкурентные выборы, законодательные органы и политические партии. Это самая быстрорастущая разновидность диктаторского правления в современном мире, но явление – отнюдь не новое.
Например, во Франции после революции 1848 года было введено всеобщее избирательное право для мужчин – это был один из первых примеров такого рода в Европе. Наполеон III, уже будучи императором, был вынужден править, опираясь на избранный всеобщим (мужским) голосованием парламент. Но на выборах этого парламента существовали жесткие ограничения при выдвижении кандидатов. В каждом округе баллотировались два кандидата: проправительственный, за которым стояла вся мощь государственных ресурсов, и представитель оппозиции. Этот второй кандидат по условиям игры был почти всегда обречен на поражение – но даже при этом он должен был ясно заявлять о своей лояльности императору, какое-то время даже под присягой.
Однако электоральные авторитарные режимы, как правило, отсутствуют в общепринятых классификациях. Причины такого упущения достаточно ясны. С одной стороны, каждый из основных режимов со специфическими способами институционализации, будь то монархия, партийный режим или военный режим, может включать электоральный компонент в том смысле, что проводятся выборы и существуют парламенты. Во многих случаях разрешены и допускаются к выборам оппозиционные политические партии, даже если они подвергаются ограничениям и/или фактически подконтрольны властям. С другой стороны, исключение электоральных авторитарных режимов из основных классификаций вполне оправданно, если учесть, что у этих режимов есть свои способы институционализации, определяющие механизмы приобретения и передачи власти, в то время как выборы не исполняют эту роль по определению.
Согласно современным исследованиям, выборы выполняют ряд функций, которые важны для поддержания диктаторского правления. Выборы помогают разрешать внутрирежимные конфликты, которые в противном случае имели бы дестабилизирующие последствия, тем самым играя центральную роль в стратегиях выживания автократов. В частности, выборы служат противовесом военным или иным фракциям внутри силовых структур, которые могут представлять экзистенциальную угрозу для действующей власти. В большей степени, чем опросы общественного мнения, выборы полезны для сбора информации о политических настроениях населения. Однако передача власти в этот список не входит. Власть переходит из рук в руки иными способами.
Кроме того, выборы способствуют разделению власти и кооптации тех групп внутри правящего класса, которые потенциально или фактически могут претендовать на перехват власти, что смягчает угрозы автократиям и увеличивает их долговечность. При этом происходит включение потенциально опасных оппозиционных политиков в структуру государственного управления, чтобы они не замышляли заговоры с целью свержения вождя, а довольствовались отведенным им местом. Это место не обеспечивает полноты власти, которая монополизирована правящей группой, но позволяет высказываться публично, играть роль «оппозиции его величества». Многие оппозиционные политики удовлетворяются такой ролью.
Следует отметить, что даже этот неполный перечень функций, которые можно приписать авторитарным выборам, не вполне применим ко всем случаям диктаторского правления. Некоторые из исторических и современных авторитарных режимов широко использовали выборы, но во многих других случаях выборы не были для автократов особенно важными или полезными. Они играли определенную роль только как арена проправительственной политической мобилизации. Такие режимы имитируют выборы, а не используют их для выживания у власти. В частности, это характерно для персоналистских режимов. Такие режимы могут также имитировать авторитарные институты других типов. Например, недавнему росту электорального авторитаризма предшествовало широкое распространение режимов, которые имитировали, иногда очень тщательно, институциональный порядок партийных режимов, в основном коммунистического типа, оставаясь при этом персоналистскими диктатурами.
Персоналистский характер режима никак не связан с тем, проводит он выборы или нет. Верно, что в прошлом веке многие персоналистские диктатуры, особенно военные по своему происхождению, предпочитали обходиться без демократического антуража. Однако многие режимы личной власти в Латинской Америке – такие как вошедшие в советский фольклор из-за особой брутальности диктатуры семейства Сомоса в Никарагуа и Альфредо Стресснера в Парагвае – были электоральными. У Луиса Сомосы, например, оппозиционная партия всегда получала ровно треть парламентских мест. Причем это каждый раз была новая партия – та, которую Сомоса считал наиболее заслуживающей доверия. Люди ходили на выборы, заполняли бюллетени, а избирательные комиссии тщательно считали голоса. И всегда насчитывали ровно столько, сколько хватало на треть мест.
Таким образом, и персоналистские режимы, и электоральный авторитаризм являются реальными и не зависящими друг от друга феноменами. Но они не могут быть введены в классификацию авторитарных режимов на тех же основаниях, что и монархии, партийные режимы и военные режимы. Это говорит о необходимости нового подхода к классификации авторитарных режимов. В своей классификации я сохраняю три вышеупомянутых режима в качестве специфических моделей институционализации. В некоторых режимах характерные для них уровни институционализации высоки, а в других они низкие, и тогда режимы приобретают преимущественно персоналистский характер. Как режимы со специфическими способами институционализации, так и персоналистские режимы могут проводить выборы, но вес электоральной составляющей тоже варьирует от нуля до единицы. Полученная двумерная классификация представлена на схеме 1.
Схема 1. Классификация политических режимов
Схема 1 представляет собой простую двухмерную диаграмму. Ось AB представляет электоральную институционализацию, идущую от нуля для режимов, которые вообще не проводят выборы, до единицы для режимов, которые проводят многопартийные выборы на регулярной основе и используют их для формирования как своих законодательных, так и исполнительных органов власти. Ось AD представляет собой специфическую для режима институционализацию, идущую от нуля для режимов, в которых отсутствуют специфические для режима (неэлекторальные) механизмы приобретения власти и преемственности, до единицы для режимов, где такие механизмы выполняют эти задачи регулярно и без сбоев. Ни один из реальных авторитарных режимов не может быть расположен непосредственно на осях диаграммы. По определению все точки данных на осях являются идеальными точками. Однако некоторые из реально существующих режимов могут располагаться в непосредственной близости от осей, что делает такие случаи пригодными для иллюстрации.
Все точки, которые близки к линии DC, соответствуют режимам с высоким уровнем специфической для режима институционализации. Среди тех из них, которые не проводят выборы, наиболее яркие примеры такого рода дают абсолютные монархии, вроде Саудовской Аравии. Однако даже в таких режимах институционализация может сопровождаться значительным персоналистским компонентом. Авторитарные партийные режимы допускают многопартийные выборы в относительно редких случаях, и они часто являются персоналистскими. Лучшим примером режима, который может быть расположен близко к вершине D, является Китай в течение длительного периода между смертью Мао Цзэдуна и приходом к власти Си Цзиньпина, когда Коммунистическая партия Китая практиковала фиксированные сроки и обязательный пенсионный возраст как средство предотвращения «чрезмерной концентрации власти», но при этом общенациональные выборы вообще не проводились.
Военные режимы, как правило, имеют низкие показатели институционализации. Но несколько латиноамериканских диктатур 1970-х и начала 1980-х годов, например в Уругвае, могут служить примерами относительно стабильных моделей приобретения и распределения власти в соответствии с руководящими должностями в военной иерархии при полном отсутствии электоральной составляющей.
Существует несколько режимов, которые можно уверенно расположить в непосредственной близости от вершины C на диаграмме. Марокко, особенно после того, как в середине 1980-х годов там начали регулярно проводиться выборы на многопартийной основе, является примером монархий такого рода. Бразильская диктатура 1964–1985 годов весьма наглядно сочетала в себе черты военного режима и электорального авторитаризма. Авторитарный режим Мексики, хотя и был партийным по природе, широко использовал ограниченно конкурентные выборы в течение многих десятилетий своего существования.
Все точки, которые близки к оси AB, соответствуют случаям с низким уровнем специфической для режима институционализации. Даже если такие режимы могут быть формально определены как монархии, партийные режимы или военные режимы, такие определения мало что добавляют к нашему пониманию функционирования этих режимов, потому что во всех практических отношениях они являются персоналистскими диктатурами. Например, Жан-Бедель Бокасса пришел к власти в Центральноафриканской Республике в качестве военного диктатора, возглавил политическую партию в однопартийном государстве и провозгласил себя императором незадолго до того, как был свергнут. Эти институциональные повороты не изменили природу правления Бокассы, которое всегда оставалось персоналистским.
Поскольку ни сам Бокасса, ни его партия никогда не участвовали в выборах, этот случай можно расположить близко к вершине А диаграммы. Тем не менее есть много примеров персоналистских диктатур, как исторических (например, режим Альфредо Стресснера в Парагвае и режим семьи Сомосы в Никарагуа), так и нынешних, которые допускали многопартийные выборы. В своем нынешнем виде режим Владимира Путина в России относится к этой категории.
Применимо ли понятие специфической для режима институционализации к персоналистским диктатурам? Если мы говорим о формальной институционализации, определяемой в конституционных или, шире, юридических терминах, то это, безусловно, не так. Тем не менее возможна некоторая неформальная институционализация. Вслед за Брюсом Буэно де Мескита (2003) назовем правящую коалицию персоналистской диктатуры «внутренним кругом». Тогда можно выделить две различные конфигурации этой коалиции.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70579741&lfrom=174836202&ffile=1) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
