– А я люблю этот столик, за ним комфортней, – ответил он и, поерзав на стуле, поудобнее расположился.
– Что ж, как хочешь, дело твое. Можешь сидеть там сколько твоей душе угодно, но знай, борщ я подам на обеденный стол, – миролюбиво сказала Валентина, переливая борщ из кастрюли в фарфоровую супницу. На солнце борщ играл всеми бордово-малиновыми оттенками.
– О! Сегодня борщ? Какой приятный сюрприз! Это меняет дело, – обрадовался Шагал. – Я человек не гордый, могу и пересесть, тем более он так красив. Ты посмотри, посмотри, какой глубокий у него цвет. И что интересно, оттенки борща никогда не повторяются. Нет, я серьезно заявляю, что в душе наша кухарка непревзойденный колорист, – весело сказал он, перебираясь за большой стол. – Что у нас на второе?
– Говяжьи котлеты с картофельным пюре и малосольными огурчиками.
– Ну-у, просто праздничная трапеза. Как говорил один милейший человечек, которого я когда-то довольно удачно изобразил: «Майский день, именины сердца!»
Как только он поудобнее устроился у обеденного стола, Бродская раскрыла небольшую коробочку, где лежали таблетки, предназначенные для сегодняшнего дня, вынула положенные к принятию в обеденное время и, положив перед Шагалом, предложила:
– Выпей, но только, пожалуйста, не все сразу. Вот эту перед едой, а эту после.
– Э-эх, зачем тянуть кота за хвост, – задорно сказал художник и сделал вид, что собирается выпить сразу все.
– Марк, я, кажется, попросила тебя!
– Ладно, ладно, не волнуйся. Какую сначала? Эту? – игриво улыбаясь, уточнил он, специально указывая не на ту.
– Нет, дорогой мой, вот эту, – спокойно возразила Валентина и поставила перед мужем стакан с водой.
– Ах, эту? Хорошо, – взяв нужную пилюлю, он поднес ее ко рту, повертел в руках и положил обратно. Сделав серьезное лицо, строго произнес: – Дорогая, я со всей ответственностью должен заявить, что ты напрасно называешь меня строптивцем. Смотри сама, я послушный, как дрессированный щенок. Выполняю все, что ты пожелаешь. Ты сказала идти на обед, и вот я здесь. Предложила есть вместо борща таблетки, и я беспрекословно подчинился, – он опять взял пилюлю, внимательно осмотрел и, вновь отложив в сторону, сказал: – Хотя белая меня совершенно не вдохновляет, я бы предпочел другую, – и он тронул указательным пальцем желтую. – У нее и размер поменьше, и цвет импонирует мне больше, чем у этой белесой, – ладонью он прикрыл белую таблетку и хитро уставился на жену. – Что ты улыбаешься? Ее солнечный цвет как раз соответствует моему настроению.
– Ничего не поделаешь, вначале ты должен выпить белую. Давай, пей уже, не тяни время, – ответила терпеливая женщина, от души радуясь, что у мужа хорошее настроение и он настроен немного пошутить.
Как только таблетка оказалась во рту супруга, Валентина одобрительно кивнула головой, села за стол и ласково произнесла:
– Молодец.
– Как мне надоели эти пилюли. Ты в курсе, что они горькие и нарушают мои мечты об удовольствии от трапезы? Интересно узнать, скоро ли кончится эта лекарственная атака на мой организм?
– Первое замечание я не считаю нужным комментировать, мы много раз обсуждали его, что касается второго, то осталось немногим больше недели, – сказала Валентина, черпая борщ из супницы большим серебряным половником.
– Хорошая новость, – ответил муж, взял самый большой кусок черного ржаного хлеба, внимательно пригляделся к его ноздреватости, принюхался и, найдя запах прекрасным, откусил. Затем принялся наворачивать борщ с такой скоростью, будто у него хотели отнять тарелку и, чтобы не лишиться ее, надо было поспешать.
Несмотря на то, что Шагал считал принятие пищи пустой тратой времени, он всегда ел с таким удовольствием, что аппетит поднимался у всех присутствующих. Его любимой едой была самая простая славянская пища. Ее он поглощал быстро, не обращая внимания на изящные манеры, а поев, приходил в совершенно лирическое настроение.
После обеда супруги вышли в сад и сели на лавку в тени абрикосового дерева. Художник прикрыл глаза и, казалось, задремал, но это было не так. Как обычно, при любой возможности он размышлял над очередным полотном. Валентина положила рядом кожаную папку и, раскрыв ее в нужном месте, хотела что-то сказать, но налетевший ветерок подхватил из папки одну из бумаг и понес. Женщина стремительно сделала несколько шагов и ловко поймала документ у агавы, широко раскинувшей свои огромные стрельчатые листья. Обрадовавшись, что удалось словить важную бумагу раньше того, как она опустилась на ее острые колючки, Бродская облегченно вздохнула и вернула документ в папку. Протягивая мужу, сказала:
– Я хотела, чтобы ты подписал вот это.
Шагал, не открывая глаз, ответил:
– После.
В эту минуту он решил, что прекрасный букет станет частью полотна, посвященного влюбленным. Обнимая друг друга, они будут парить над лесом из сине-голубых цветов.
– Ты хотя бы взглянул, – слегка обидевшись, пробормотала жена, подталкивая к нему папку.
– А что там?
– Дарственные на пять эскизов к картинам твоего «Послания» и восемь гуашей, которые ты решил подарить музею в день открытия, – ответила Бродская, протягивая мужу авторучку.
– Потом. Все подпишу потом, – недовольно проворчал Шагал и, демонстративно отодвинувшись от жены, вернулся к своим мыслям.
– Лучше это сделать сейчас и, не откладывая в долгий ящик, сегодня сообщить прессе, – настаивала она.
– Прессе мне и без этого есть что сказать!
– Марк, послушай меня внимательно. Я, конечно, догадываюсь, что тебе, безусловно, есть о чем поговорить с журналистами, но если ты и на этот раз промолчишь об очередном подарке, то не удивляйся, что кто-нибудь из писак опять будет трезвонить о твоей скупости и…
Шагал не дослушал, резко вскочил, мелко перебирая ногами, забегал у лавки и, раздражаясь, почти закричал:
– Удивляешься ты! А меня совершенно не волнует, что думают обо мне те, кто сует нос не в свои дела. Пусть себе разглагольствуют про мою скупость, если в этой жизни им ни подумать, ни заняться уж более нечем. Бога ради! Я их переубеждать не стану. Кстати, один из них опять сочинил очередную ерундовину. Пойдем, пойдем, я тебе покажу, – он забежал в дом, нашел газету, нервно развернул ее. – Ну вот, вот! Смотри, что он тут пишет! – художник ткнул указательным пальцем в статью и, передразнивая журналиста, загнусавил: – В юности Шагал испытал на себе воздействие авангардных художников начала двадцатого века, – сменив тембр голоса, он раздраженно спросил: – Ты слышала эту чушь? Это только полный кретин мог придумать, что я испытывал чьи-то там воздействия! Голод я испытал в юности! Голод и страшенную нужду. Случалось, что мой ужин состоял из одного огурца. Но голод меня не так страшил, как невозможность работать! Я был нищ, как церковная мышь! Мне было нечем и не на чем рисовать! За отсутствием холста я писал на простынях, случалось, использовал собственные ночные рубашки. Из-за нужды я продавал свои работы дешевле дешевого или даже оптом, лишь бы иметь хоть несколько франков. А он пишет о каком-то воздействии. На все тогдашние модные течения мне было наплевать! Я тогда просто искал себя. И если я… Если я и написал несколько работ в стиле кубизма или еще какого-нибудь «изма», то только лишь для того, чтобы понять сущность этого стиля. Ты поняла меня? Я спрашиваю, поняла?
Валентина подошла к мужу и, ласково поглаживая по спине, тихо произнесла:
– Ну, конечно. Я уже давным-давно все поняла, ты только не кипятись.
– И пусть современные кубисты и поныне поют гимны геометрии и кушают свои квадратные груши на треугольных столах. Я им мешать не стану! Они мне всегда были скучны и… И противны. Да, противны! – он с остервенением смял газету и брезгливо отбросил в сторону.
– Не надо так бушевать. Твоим нервам это вредно, – пытаясь успокоить мужа, сказала Валентина, подняла газету и, смяв сильнее, отнесла в мусорное ведро.
– Скучны и противны! – громко еще раз повторил Шагал ей вслед. Дождавшись, когда она вернется, пафосно произнес: – Искусство – это, прежде всего, состояние души! А душа у всех свободна, у нее свой разум, своя логика. И только там нет фальши, где душа сама, стихийно, достигает той ступени, которую принято называть искусством, иррациональностью, в конце концов! – Голос его звучал надрывно, а на глазах собирались появиться слезы. – И учти, моя дорогая, я имею в виду не старый реализм, не символический романтизм, не мифологию, не фантасмагорию, а-а этот, как его… Господи! Ох!
– Не продолжай, дорогой, я все поняла и все учту. Ради Христа, успокойся. Сядь. Сядь вот сюда. Она силой усадила мужа на скамейку. – Принести воды?
– У-у… Где бумаги?
– Подожди с бумагами, посиди немного, отдохни.
– Дай сюда документы!
Валентина подала, Шагал не глядя подписал и вернул обратно.
– Об этом подарке я журналистам говорить не стану. И точка, и спорить со мной бесполезно! И, пожалуйста, даже не начинай.
– Я и не собиралась.
Спустя какое-то время Валентина, слегка пожав плечами, тихо произнесла:
– Все же я не понимаю, почему не сказать?
– Во-вторых, потому, что только глухой не слышал, что все семнадцать полотен моего «Библейского Послания» я подарил французскому народу! И подарил от души. С удовольствием подарил и даже с огромной радостью! Вот и сейчас, сижу и вновь радуюсь, что смог сделать этот подарок, что у меня хватило сил закончить эту грандиозную работу! А эти эскизы и гуаши, Валентина Георгиевна, как вы отлично знаете, являются дополнением к «Посланию».
– А во-первых?
– Зачем спрашивать? Первое ты и сама хорошо знаешь. Говорить об этом мне неудобно.
– Понимаю. Я очень хорошо это понимаю… Тогда знаешь что? Давай-ка я им скажу.
– Нет, Вава! Этого делать нельзя! – он опять вскочил и забегал у лавки.
– Но почему?
– П-п-потому!!!
Когда Шагал волновался, он начинал слегка заикаться. Услышав, как муж затрудняется произносить слова, Валентина попыталась умерить свой пыл, но вопрос слишком занимал ее. В последнее время некоторые газетные статьи были посвящены не творчеству, а личности Шагала. В большей степени это относилось к провинциальным газетам, которые с неким упоением обсуждали его сложный характер, а иные намекали на его скупость. Это очень напрягало женщину, она как никто знала, насколько щедрым и временами даже расточительным был муж. Да, ему случалось экономить, имея большие суммы в банке, случалось настойчиво требовать большой гонорар у богатого человека, но мало кто догадывался о его огромной благотворительной деятельности. Об этом был осведомлен только Бог, по-царски наделивший его особым видением мира.
– Я все сказал, могу повторить для тех, кто плохо слышал: «Потому что п-потому!» – нервно произнес Шагал.
– Спасибо. Очень доступно объяснил. И все же я хочу знать, почему?! – допытывалась Валентина.
– Потому, моя д-дорогая, что у м-меня с ней свои отношения, а у тебя свои!
– С кем у тебя отношения?! – недоумевая и одновременно испугавшись неожиданному известию, спросила жена. Через секунду она почему-то подумала, что муж говорит о Франсуазе, и тут же ужаснулась своей догадке: «Неужели он мог увлечься этой вертлявой дурочкой? Ах, если это так… Ну нет, уж это ни в какие ворота! Как он может после всего, что я для него сделала…»
Художник не сразу ответил. Валентина дрожащим голосом повторила вопрос:
– Прости, я хочу знать, с кем у тебя отношения?
Шагал почти выкрикнул:
– С Францией! У тебя с ней с-свои отношения, а у меня свои. Ты пойми, к-когда я оказался за границей, то почувствовал себя д-деревом, вырванным с корнями из почвы. Я испытывал тяжкие мучения. Я выжил только потому, что никогда не порывал духовной связи с Родиной. Моя душа всегда впитывала соки из еврейских местечек и русского воздуха. Если б ты знала… Короче! Вава, я многим обязан Ф-франции. В ней я родился во второй раз! Она стала моей второй Родиной и довершила формирование моего художественного образования. В какой-то степени она сильно повлияла на мое мировоззрение. Про все остальное я вообще молчу! Как ты не понимаешь, мне неловко, сделав ей подарок, напоминать о нем: «Дорогая Франция, я подарил вам то, теперь дарю се». Я не старый ловелас, пытающийся соблазнить красотку! По отношению к этой стране я… я… – он глубоко задышал, потом закашлялся. В его глазах, затуманенных печалью, замерцали слезы.
– Успокойся. Успокойся, пожалуйста. Я, конечно, сделаю, как ты хочешь, хотя считаю это неправильным, – она поднялась с лавки, пригладила разлетевшиеся в разные стороны его седые кудри и попыталась усадить.
Шагал не сел, а, отдышавшись, продолжал:
– Несмотря на свои восемьдесят пять лет… Нет, теперь уже можно сказать, восемьдесят шесть, я пылкий влюбленный! Да, я влюблен! И чувства мои не менее сильные, чем когда-то в м-молодости. Я люблю Францию! П-понимаешь?
– Понимаю, – у Валентины отлегло от сердца. Облегченно вздохнув, она подумала: «Надо же, какая глупость иногда лезет в мою голову. Смешно, право, смешно». Она внимательно посмотрела на него и, лаская взглядом, сказала: – Люби себе на здоровье, кто тебе не дает, но зачем же так волноваться? Ну, присядь… Прошу тебя, присядь, пожалуйста, присядь вот сюда, – и она похлопала ладонью по лавке рядом с собой.
– Не хочу.
– Тогда, может быть, прогуляемся по саду? Посмотри, как он прекрасен. Сегодня утром распахнула окно и обомлела. До чего красив наш сад, – пытаясь перестроить мысли мужа в иное русло, предложила она.
Неожиданно присмирев, художник кивнул. Они медленно двинулись вдоль тесных зарослей бамбука, бледно-изумрудные стволы которого торчали из небольшой низины, как карандаши из широкого стакана; прошли мимо молодого, но уже начавшего матереть дуба, двух высоких эвкалиптов, которых прозвали братьями-близнецами, и остановились у каменного декоративного колодца. Рядом с ним росла высокая береза. Здесь стояла еще одна лавка, на которой они любили отдохнуть, любуясь белым березовым стволом и кудрявой кроной, зеленеющей резными листьями почти у самых облаков. Супруги присели. Перед ними, мерцая голубым кафелем, распласталась гладь бассейна.
– Знаешь, сам иногда удивляюсь, что сад получился столь прекрасным. Я отлично потрудился. Нет, согласись, ведь я молодец?!
– Что тут говорить, конечно, ты умница. Сколько же великолепных растений тебе удалось собрать в наш сад. Просто разбегаются глаза.
– Именно! Ведь собирал со всего мира. Какое счастье, что они прижились и теперь живут рядом со мной. Живут как одна семья. Живут и нисколько не мешают друг другу! И никто из них… Слышишь, Вава, никто не осуждает другого за то, что тот рисует в фиолетовых или синих тонах. И, что самое важное, никто никого не унижает или, что еще хуже, не убивает за то, что один верит в Бога иначе, чем другой. Ах, если бы люди могли жить на земле, как растения в моем саду: радостно, счастливо и все вместе!
– Мечты твои прекрасны, но, к сожалению, они никогда не сбудутся.
– Думаешь, никогда?
– Полагаю, нет.
– А я думаю, все возможно, – приподнято сказал Шагал, встал, огляделся, быстро стянул с себя брюки, рубашку и, подбежав к краю бассейна, плюхнулся в прозрачную гладь, разбрызгивая воду во все стороны. Широко распластывая руки, он с молодой страстью поплыл. Добравшись до середины, обернулся и крикнул:
– Догоняй!
Валентина держалась на воде как заправский пловец-чемпион, но в этот час не была настроена плавать. Приветливо помахав мужу рукой, крикнула:
– У тебя на все про все полчаса, а тебе еще надо переодеться и привести себя в порядок.
– Не волнуйся, я все успею.
В этот день все сложилось прекрасно, как и предполагал художник.
Глава 6. Василек из Витебска
Шагал любил работать ранним утром, когда воздух свеж, а сам он бодр и полон сил. Сегодня он встал с предчувствием, что должно произойти нечто особенное. Поразмыслив, чего же стоит ожидать, пришел к выводу, что грандиозные события действительно произойдут, но не сегодня, а послезавтра, когда седьмого июля, в день его рождения, на холме Симеиз откроется Национальный музей «Библейское послание Марка Шагала». Это будет одно из главных событий жизни. А нынче его ждет работа, потом небольшой отдых и снова работа. Однако его мысли странным образом путались, он никак не мог настроиться. Стал писать начатый вчера букет: не пошло. Тогда он перешел к другому холсту, но и на нем не смог сосредоточиться. Тут он вспомнил о письмах, которые со вчерашнего дня лежали на столе. Подошел, поворошил, выудил одно, прочитал и отложил в сторону. Опять стал размышлять над тем, что все-таки в воздухе присутствует нечто необычное, таинственное, что вызывает в нем тревогу, но она, тревога эта, почему-то ему приятна и даже желанна.
Осторожно открыв дверь, вошла Бродская и, поставив на стол хрустальный графин с прозрачной жидкостью, в которой плавали дольки лимона и мяты, предложила:
– Кухарка приготовила лимонад. Я попробовала. По-моему, получилось, как ты любишь.
Шагал пространным взглядом посмотрел на графин, в задумчивости провел рукой по столу и молча отошел к окну; постоял немного и вновь вернулся на прежнее место.
Увидев, что муж в замешательстве бродит по мастерской, Валентина покачала головой и озабоченно произнесла:
– Марк, ты явно переутомился. Вчера ты так поздно лег. Эти журналисты совершенно тебя вымотали.
– Э, дорогая, брось. Я тоже задал им перцу. Да, задал! И не спорь, пожалуйста.
Валентина пожала плечами и, приветливо улыбаясь, тихо проговорила: – Тебе надо больше отдыхать, ты слишком много работаешь.
– Работа и только работа держит меня в тонусе, как оглобля старую кобылу.
– Кстати, ты напоминаешь мне вот эту твою кобылку. Бог знает сколько времени она смиренно тащит воз. Так и ты, все трудишься, трудишься. Сделай милость, передохни хоть часок, – указывая на картину с беременной лошадью, обеспокоенно ответила жена.
– Как раз и нет, ты не права. Сейчас я отдыхаю.
– Отдыхаешь, а чем сейчас занята твоя голова, разве не работой?
– Нет. Я никак не могу приступить к ней, что-то сдерживает, а что – никак не соображу.
Валентина понимала, что слишком много работы мужу уже не по силам и, вероятнее всего, его заминка связана с перегрузкой. Однако ей было отлично известно, что даже небольшое сокращение работы может сказаться на нем еще хуже. Она помнила слова, нередко повторяемые Шагалом, что отсутствие работы для него подобно смерти. На этот раз догадливая женщина решила применить старое испытанное средство: мужа необходимо чем-то озадачить, тогда он отвлечется от мыслей о живописи, и какое-то время его голова хоть немного передохнет. Встав напротив картины с лошадью, она глубокомысленно произнесла:
– Как хочешь, но иногда мне кажется, что эта картина непростая. Извини, но частенько твоя лошадка представляется мне живой.
