– Ха-ха! Еще бы ей не быть живой! Я в нее столько души вложил. Но только не спрашивай, как неугомонный журналист, почему жеребенок в ее животе нарисован будто уже родился, а потом опять залез в живот и отдыхает там, как в теплой норке.
– Я не собиралась об этом спрашивать. Не считаю нужным повторять чужую чепуху. Я отлично понимаю, что на этой картине изображено как бы слившееся время, настоящее с будущим. Ведь так?
– Почти.
– Однако ты переборщил в композиционном решении, – озорно улыбаясь, сказала Валентина.
– А если конкретно?
– Вон какого большого жеребенка ты нарисовал в ее брюхе и при этом заставил тащить такую тяжелую телегу.
– По правде говоря, это не я заставил, так жизнь распорядилась. Но, несмотря ни на что, моя кобылка от работы только веселей становится. Погоди, она отдохнет немного, а после соберется с силами да как поскачет, – сказал он не столько о кобылке, сколько о себе.
– Люблю, когда ты шутишь.
– Я не шучу, – ответил Шагал, многозначительно улыбаясь.
Она подошла к мужу и, продолжая начатую шуточную игру, сказала с хитринкой:
– Что хочешь со мной делай, но ее веко только что дрожало. Смотри, смотри, она и сейчас подмигивает мне.
– Тебе? Такого просто не может быть! Посмотри на картину внимательнее, моя лошадь и не собиралась тебе мигать, просто насторожилась и все. Лошадка поняла, что о ней говорит автор, вот и сосредоточилась. Видишь, поводит ушками, это она прислушивается к моим словам. О, смотри, смотри, она вздохнула, – плутовато ответил он.
Бродская заулыбалась. Все получилось, как она задумала. Муж отвлекся и невольно отдыхает. И тут ей показалось, что лошадка действительно вздохнула. Женщина встряхнула головой, как бы смахивая наваждение, и опять взглянула на картину. На ней было все то же: пузатая кобыла, напружившись, тащила огромный воз, а внутри ее брюха лежал конек. Успокоившись, Валентина хотела было отвернуться, но тут живот лошаденки вновь дрогнул. Это жеребенок неловко повернулся и стукнул копытцем по утробе матери. Бродская отчетливо видела, как бок лошадки слегка встрепенулся. Однако она не поверила сама себе. Это было уж слишком невероятно. Женщина провела рукой перед глазами, как бы отстраняя от себя видение, и удивленно пробормотала:
– У меня что-то с головой… А-а, все понятно; доктор предупреждал меня именно об этом. Марк, извини, я покину тебя, мне надо немедленно принять капли.
– Нет, что у тебя за манера? Когда я прав, ты тут же уводишь тему в сторону.
– Дорогой, мне показалось… Я только что видела, как живот лошадки дрожал.
– Ах, вот как, видела? – не поверил Шагал. – А я вижу, что ты решила подшутить надо мной. Он обнял жену, наклонился к уху и тихо сказал: – Наверное, ты ужасно устала от моих бесконечных придирок и необоснованных претензий?
– Я никогда от тебя не устану, – негромко сказала она и нежно прикоснулась губами к его щеке.
– Спасибо, Вава. Ты так великодушна. А я все такой же, как и двадцать лет назад: неисправимый и очень сумбурный тип. Если бы ты знала, как я благодарен тебе. Мне так спокойно, когда ты рядом.
– Удивительно, насколько наши взгляды и ощущения стали схожи.
– Чего удивляться, столько лет вместе, – сказал он, глядя в ее глаза и приглаживая выпавшую из пучка прядь волос.
– Милый, ах, милый мой, я понимаю, что в данный момент не время… Но мне давно хочется признаться тебе… Да все никак не решусь.
– Что ж, раз не решаешься, тогда давай в другой раз продолжим разговор на эту тему, – неожиданно довольно резковато ответил Шагал и отошел к мольберту. Его лиричное настроение вдруг сошло на нет.
– Знаешь, в молодости я полагала, что жизнь женщины моего сегодняшнего возраста лишена радостей, которые составляют женское счастье. Я хочу сказать, что…
Не дослушав, Шагал прервал Валентину:
– Я тоже думал, что на долю стариков остается не жизнь, а мышиная возня. Слава Творцу, ошибся. Работы и в старости хватает.
Валентина сделала вид, что не расслышала, и хотела продолжить. Поняв это, он стал переставлять предметы, попадавшиеся под руку. Было заметно, он не хочет продолжения разговора, но жена упорно пыталась высказать то, что, видимо, давно рвалось наружу:
– Оказалось, что теперь мои чувства стали крепче, и я бы сказала, они стали мудрее. Я теперь понимаю любовь иначе, чем в молодые годы. Мои чувства к тебе…
– Остановись, Вава, не продолжай. Не надо тревожить себя. Мне кажется, я обо всем сам догадываюсь. Знаешь, давай лучше посмотрим письма, я их вчера бросил. Не стоит оставлять их без внимания, – опять прервал ее Шагал. Он чувствовал, что за трепетными словами жены последуют признания, на которые ему надо будет ответить чем-то исключительным, подходящим для ее искренних излияний, а он после смерти первой жены Беллы навсегда прекратил подобные объяснения с женщинами. Это произошло неосознанно, как-то само собой.
Немного сникнув, Валентина послушно подошла к столу. Они стали перебирать конверты и читать друг другу поздравления. Случайно из кучи писем выпал конверт с красными флагами и большой семеркой. «Седьмое ноября», – подумала Валентина, взяла в руки конверт и радостно воскликнула:
– О, Марк, совершенно невероятное событие! Взгляни, письмо из Советского Союза. Боже мой, судя по штемпелю, из Витебска!
– Дай сюда скорее!
Шагал быстро вскрыл конверт, вынул письмо и вздрогнул. Из него на стол выпал синий засушенный цветок. От неожиданности художник замер, наклонив голову и прищурившись, стал внимательно рассматривать его. Цветок был довольно сильно помят, но от него исходил нежный травяной запах.
– Кажется, это василек, – возбужденно сказала Валентина. Она протянула к цветку руку, но муж остановил ее.
– Осторожней, не сломай его! Видишь, какой он хрупкий. Погоди, я сам.
Как можно аккуратней он взял василек, но тот раскрошился в его руках. Лазурные лепесточки просыпались сквозь пальцы и медленно опустились к ногам. Тут же из глаз художника выкатилась слеза и упала на сухие лепестки. Раздался тихий звенящий звук, переходящий в волшебный перезвон колокольчика. Воздух за окном завибрировал и стал сгущаться в прозрачное облачко. Валентина присела рядом с мужем и аккуратно собрала остатки василька на конверт белорусского письма.
– Тихонько, не рассыпь лепестки, – досадуя на свою неловкость, попросил Шагал. Он забрал у жены фрагменты цветка и неожиданно увидел в проеме окна парившее облако, похожее на человеческую фигуру.
Художник прикрыл глаза, а когда открыл, все исчезло. А между тем таинственное облако не пропало, а переместилось на крышу. Там оно опустилось на черепицу и слегка расплылось. Вскоре в воздухе обозначилось подобие облачного человека. Вибрируя и покачиваясь, он становился все отчетливее. Вот у него яснее проявилась голова. Увеличиваясь, она стала похожа не то на кабачок, не то на большой перезревший огурец. Затем этот странный овощ стал напоминать голову с довольно солидной бородой. Видение подрожало еще немного, и у человека появились руки и ноги. Оглядывая окрестности, волшебный человек стал парить над крышей. При этом он как-то странно двигал руками, особенно левой. Наконец пальцы левой руки стали волнообразно подергиваться, пока не вытянулись в скрипку.
Этих волшебных превращений Шагал видеть не мог, но слышал странные звенящие звуки. Они были тихие, его ухо еле улавливало их. Звуковое журчание посвистывало то у окна, то где-то совсем рядом. Пытаясь сообразить, откуда могут исходить эти странные сигналы, художник покрутил головой, оглядывая стены мастерской. Наконец, догадавшись, взглянул на конверт и обнаружил, что синие лепестки подрагивают, время от времени испуская тонкие дребезжащие звуки. И как бы вторя им, такие же звуки слышались откуда-то с крыши. Недоумевая, Шагал осторожно прижал к груди конверт с лепестками и тихо, чтобы не спугнуть таинственное дребезжанье, попросил Валентину:
– Извини, Вава, я хочу побыть один.
Валентина вышла. Марк Захарович с любовью осмотрел лепестки, еще раз прислушался к звенящим звукам, аккуратно положил конверт на стол. Звуки притихли, как будто нашли для себя удобное пристанище.
Глава 7. Визитер из нарисованного Витебска
Шагал взял письмо, из которого пару минут назад выпал цветок. Как только расправил лист и увидел русские буквы, из его глаз опять выкатились слезы и упали на лепестки василька. Вдруг что-то глухо треснуло, будто лопнул каштан, упавший на землю. Шагал вздрогнул и увидел, как лепестки сами собой соединились, и он из засушенного превратился в свежий живой цветок. Тут же откуда-то сверху тихо зазвучала скрипка. В ее протяжной песне послышались горькая тоска и пронзительная печаль, потом ее голос стал тише, но не затих. Скрипка стала выводить мелодию душевного томления, а после, словно человек, запричитала, скорбя и оплакивая все несчастья земли.
– Ой, вей, как трагично, но при этом как красиво, – воскликнул Шагал и стал крутить головой по сторонам, пытаясь понять, откуда исходят звуки скрипки.
Ему показалось, что они льются с неба. Он поднял взгляд к потолку, но, ничего не увидев, закручинился. Вскоре небесная музыка привела его в печальное, но спокойное состояние. Облегченно вздохнув, художник приступил к чтению письма. Четкие буквы, выстроившись в аккуратные ряды, гласили: «Здравствуйте, уважаемый Марк Захарович. Давным-давно, когда вы еще не жили во Франции, а работали директором нашей витебской школы искусств, я была вашей ученицей. Это были самые наполненные времена моей жизни, теперь я стала пожилым человеком, но всегда, когда вспоминаю свою молодость, с теплотой думаю о вас, мой дорогой и незабвенный учитель. Когда узнала, что по приглашению министра культуры Екатерины Фурцевой вы посетите Советский Союз, обрадовалась. Я надеялась, что вы приедете в Витебск. Мы, двое ваших бывших учеников, вместе со своими внуками подготовили вам встречу – нарисовали синих коровушек и зеленых лошадок, таких же, как в тот памятный праздник первой годовщины Великого Октября в 1918 году. Помните?»
Как же было ему не помнить эти удивительно прекрасные дни, когда его жизнь была на подъеме. Правда, вскоре на собственной шкуре он испытал результаты катастрофического переворота, а главное, осознал, насколько ошибался про Великий Октябрь и его знаменитых деятелей. Сегодня эти воспоминания о заблуждениях молодости вызвали в нем приятную теплоту в душе. Удивляться тут нечему, то были счастливейшие годы начала его семейной жизни.
«Кураторы вашей поездки сделали все, чтобы вы не приехали в Витебск, так как то, что было связано с вашим искусством, не сохранилось, и хвалиться им было нечем. Как же мне жаль, что я не смогла увидеться с вами! Уж я бы нашла, что показать в нашем прекрасном городе именно вам. Он так похорошел, но ничего не поделаешь, жизнь распорядилась иначе. Вы не приехали.
От всей души желаю вам крепкого здоровья, радостных и счастливых лет жизни» …
«Спасибо, большое спасибо, дорогая. Ах, милая моя, ведь я сам испугался поехать в Белоруссию. Я боялся, что мое старое сердце не выдержит при виде того, что могилы моих родных сровняли с землей», – подумал Шагал и тяжко вздохнул.
«Понимая, что вы уже никогда не приедете в Витебск, сообщаю, что ваш дом на Покровской улице стоит, как и прежде. Он, конечно, выглядит потертым, но все же дом уцелел».
Шагал опять остановил чтение, отложил письмо в сторону и подумал: «Давно, ах, как давно, мой Витебск, я не видел тебя, не разговаривал с твоими облаками и не опирался на твои заборы. Как грустный странник, я только нес все годы твое дыхание на моих полотнах. Я не жил с тобой, но нет моей картины, на которой ты не присутствуешь. Все мое творчество дышит твоим духом и отражением», – он закашлялся, а после разрыдался. – «Ах, мой милый, милый дом, ты остался цел! Тебя не сломало время, и ты до сих пор стоишь в любимом городе. Помнишь ли ты меня?»
Придя в себя, он утер щеки и взглянул в окно. Там начался дождь. Набирая силу, капли стучали по черепице все сильнее, при этом на небе не было ни облачка. Шагал не успел удивиться невиданному, совершенно нереальному явлению природы, как услышал голос:
– Ты плачешь, Марк?
Вздрогнув и оглядывая комнату, ответил:
– Плачу. А кто здесь?
– Твой Скрипач, – сказал кто-то приятным баритоном.
– Не понял, кто? – спросил он и увидел, как в верхней части окна появилась мужская голова с длинной черной бородой. Свесившись, борода загородила лицо говорившего. Шагал невольно отшатнулся от миража с «лохматым» лицом, показавшегося ему демоническим.
– Да, Скрипач я, Скрипач, – уточнил человек и стал сползать с крыши. Это получилось у него не сразу. Мужчина кряхтел, сопел, но желаемое было не так просто выполнить, он использовал только одну руку. В другой Скрипач держал скрипку и смычок, а подмышкой еще и старую шляпу.
Шагал подбежал к нему и, помогая спуститься, спросил:
– Извините, иногда я вижу видения, и вы, вероятно, одно из них?
– Никакое я не видение. Я Скрипач, которого ты нарисовал в тысяча девятьсот… Э-э-э… Короче, много лет назад, – ответил он, нацепил шляпу на голову и расселся на подоконнике, как у себя дома в кресле.
– Как хорошо, что вы ко мне пожаловали, – улыбаясь, произнес Шагал, обрадованный, что к нему явился не демон, а обыкновенный и даже милый человек со скрипкой.
– Послушай, Марк, мы знаем друг друга столько лет, так что, может быть, на «ты»?
– Извольте, то есть изволь. На подоконнике, вероятно, не очень удобно для такого почтенного мужа, как ты. Спускайся ко мне.
– Мне и здесь неплохо, – категорично ответил музыкант и тут же проворно спрыгнул с подоконника. Положив шляпу на стол, он придвинул к нему стул и, не выпуская скрипку из рук, вальяжно расселся. – Ты лучше сразу скажи, что у тебя случилось? Если у тебя горе, давай разделим его пополам, и тебе сразу станет легче.
– О, дорогой Скрипач, я плачу от радости.
– Во-вторых, не скупись, делись радостью.
– А во-первых? – озорно уточнил Шагал, сообразив, что странный гость использовал прием разговора, который художник почерпнул от матери еще во времена далекого детства.
– Первое ты и сам отлично знаешь. В начале любого серьезного разговора надо присесть, – ответил Скрипач и, подвинув к нему стул, глубокомысленно прибавил: – У вас принято считать, что в ногах правды нет.
Шагал сел и, утерев последнюю слезу, с дрожью в голосе сказал:
– У меня такая радость, я поверить в нее не могу. Представляешь, мой дом в Витебске не тронули, его не сломали. Он по-прежнему жив!
– Хо-хо! Для меня это не новость. С тех пор как ты покинул Витебск, я сторожу твой дом и иногда играю на его крыше.
– Что?! Неужели более удобного места для скрипичного концерта ты не смог найти? – удивился Шагал.
– Это ты меня спрашиваешь?
– Извини, возможно, мой вопрос не совсем тактичен, но посуди сам, на скрипке играть приятнее на сцене, на худой конец, в комнате, ну уж никак не на крыше.
– Погоди, Марк, но ведь именно ты нарисовал меня играющим на крыше, так что…
– Ах, ну да! Как же я мог запамятовать? – хлопнув себя по лбу и заливисто рассмеявшись, сказал Шагал.
– Твоя забывчивость понятна. Ты увлекался подобными сюжетами лет эдак пятьдесят назад, а то и более, где уж тут помнить. Кстати, я должен заметить, что и других витебских скрипачей ты нарисовал играющими на крышах. С тех пор для нас это стало традицией, и мы всегда для наших концертов выбираем только городские крыши. Конечно, иногда я концертирую и в других местах. Да, да, не удивляйся! Случается, гастролирую даже за границей, – неожиданно Скрипач остановил речь, умерил пыл и тихо произнес: – Нет, Марк, я несколько переборщил. Сознаюсь тебе, это происходит редко. Если, по правде, то сейчас у меня случилась единственная в моей жизни заграничная гастроль. Оцени, я прилетел на Лазурный Берег и первое выступление на твоей крыше.
– О, спасибо, большое спасибо.
– Ну, как ты тут поживаешь?
– Да все слава Богу…
– О чем мечтаешь, чего желаешь для себя в будущем?
– Чего мне желать? У меня все есть. Главное, работы, слава Создателю, непочатый край. В общем, я доволен тем, как сложилась моя жизнь.
– А заветное желание? Есть у тебя заветное желание?
– Ах, мой дорогой, конечно, есть. Если б ты знал, как я хочу постоять у моего дома, хотя бы минуту. Как хотелось бы мне одним глазком взглянуть на наш двор, сад или на крышу дома. Чем старше становлюсь, тем сильнее тоскую по Родине.
– Нет ничего проще. Поезжай в Витебск и стой у своего дома хоть целую вечность. Можешь и по крыше прогуляться или посидеть у трубы часок-другой. Там я оборудовал для себя удобное гнездышко, даже диван поставил, так что прошу в гости.
– На чем же мне туда ехать?
Шагал слишком хорошо понимал всю невозможность осуществления мечты и невольно изобразил на лице беспомощную гримасу. Потом широко заулыбался пришедшей на ум идее и, указывая на картину с лошадкой, шутя спросил:
– Разве что поехать на моей брюхатой кобылке?
– Хотя бы и на ней. Зови, запрягай и поезжай, – уверенно предложил музыкант.
Художник воспринял этот совет как ответную шутку, но, решив подыграть Скрипачу, приказал нарисованной лошадке:
– Эй, любезная, пожалуйте ко мне!
Лошадка не сдвинулась с места. Плутовато улыбаясь, он обернулся к визитеру, всем видом показывая, что идея о поездке на лошади несостоятельна. Посетовал:
– Не слушается она меня.
– А ты васильком ее, васильком…
Марк Захарович взял цветок и, замахнувшись, вдруг опустил руку. Тихо сказал:
– Нет, боюсь. Что если василек опять рассыплется?
– Ты оживил его своими слезами, и теперь с ним ничего не случится!
