Генри Торо "Уолден, или Дикая жизнь в лесу"

Если бы мне втемяшилось в голову рассказать вам, как я вознамерился проводить свою жизнь, мои планы, скорее всего очень удивили бы моих читателей, которые имели хоть какое-то представление о моей действительной жизни, и наверняка потрясли бы ничего не знающих о ней. Вот к примеру несколько набросков моих планов тех времён.

Я принял за правило пытаться как можно эффективгнее использовать каждую минуту своего времени, и посему отмечал каждый день отдельной зарубкой, этим я как бы располагал свою жизнь посередине уже несуществующего прошлого и ещё ненаступившего будущего. Этой-то черты я и намеревался придерживаться. Мой читатель, как я полагаю, уже почувствовал в моих словах известную рефлексию, и готов подозревать меня в умолчании, на что я отвечу – он прав. Но мой читатель обязан простить мне некоторые неувязки и неясности, ибо в моём уделе больше тайн, чем я полагаю сам, и уж много больше, чем во многих окружающих. Нето, чтобы я специально стремился их заиметь, они повлялись просто в силу своей естесственной природы. Я просто хотел открыто рассказать о том, что я знаю, и никогда у меня не было намеренья писать на моих воротах: «Не входить! Злая собака!»

Как я помню, некогда у меня исчез охотничий пес, гнедая кобыла и голубка, и я разыскиваю их до сей поры. Где бы я ни путешествовал, где бы ни был, везде я спрашивал о них, намекал, где с ними можно было встретиться и на какие имена они могли отозваться. В пути мне встретились несколько человек, кои слышали вой пса и иноходь коня, и как им показалось, даже видели, как в небо взмывала белая голубка. Им так же хотелось отыскать их, словно они были ими потеряны.

Как чудесно идти впереди не только восхода или рссвета, но и самой Матушки Природы! Среди лета и зимы я не смогу припомнить дня, когда бы я не принимался за работу много раньше своих соседей. Многие мои земляки, только начинавшие свой рабочий день, встречали меня уже на обратном пути – фермеры, отправлявшиеся в Бостон торговать или дровосеки, отправлявшиеся на лесоповал. Я не предавался фанаберии помогать Солнцу вставать на востоке, но даже встречать солнце для меня было чрезвычайно важно. Не счесть моих осенних дней, да и зимних тоже, какие были проведены мной за городом, я хотел всего лишь услышать, как поёт ветер, я хотел услышать вести ветра, чтобы разнести их по всей округе и миру. Весь мой капитал вкладывал я в эту мечту, я бежал, задыхаясь, вставая грудью против ветра. Если бы всё это касалось некой политической партии, можно не сомневаться, газеты бымтро были бы подхватили эти вести, и они были бы на первых страницах этих газет, и в самом утреннем их выпуске. Порой я надолго замирал на каком-нибудь развесистом дереве или утёсе, чтобы подать знак любому новому пришельцу, а вечерами сидел на вершине соседнего холма, ожидая, не начнётся ли наше вечное небо валиться на Землю, и не достанется ли мне нежданных подарков на мою бедную голову, хотя подозоревал, что особых подарков ждать не следует, видя, как даже то, что мне удавалось урвать у небес, тут же таяло на моих глазах, как манна несесная на полуденном Солнце.

Мне пришлось довольно долгое время протирать штаны в одном малотиражном журнале, подписчиков которого я мог бы пересчитать по пальцам, я работал там корреспондентом, и должен признаться, что большинство моих корреспонденций до сих пор лежит под сукном его редакционного стола, и, следовательно, я, как и подавляющее большинство пишущей братии, поставлявшей ему материал, ни цента не получили за свою муравьиную работу. Я в душе всегда соглашался с секретной мыслью нашего редактора, которая заключалась в том, что и высокоинтеллектуальный труд сам по себе был величайшей и неоценимой наградой. Но это был и воистину человек величайшего благородства, ибо ему так и не пришло в голову высказать нам в лицо свою тайную мысль.

Потом я немало лет исполнял миссию добровольного смотрителя проливных дождей и снежных буранов, и никто никогда не исполнял эту работу добросовестнее меня. Я был единственным в округе инспектором проезжих дорог, если таковые и были, но больше извилистых лесных троп, и поддерживал их в идеальном состоянии, я прстоянно чинил утлые мостки, переброшенные через овраги и делал всё для того, чтобы они были круглый год доступня для пешеходов там, где даже один единственный след говорил о присутствии человека.

Я вменил себе в обязанность смотреть за изгородями нашей округи, ибо знал, как дикие животные легко могут преодолевать их в поискать пищи, и сколь им нравиться прыгать через эти загородки, принося окрестным пастухам тьму хлопот и убытков, я пристальным взором обозревал медвежьи углы разных фермерских хозяйств, не представляя себе, встречу ли я на них Джонаса или Соломона, до них лично мне в принципе никаких дел не было. Я не забывал поливать бруснику, карликовую, корявую вишню, каменное древо, пестовать красные сосны и ухаживать за чёрным вязом, белыми виноградными лозами и жёлтыми полевыми фиалками, когда они были уже готовы поникнуть и иссохнуть в нагрянувшей на мой край засухе.

Без всякой похвальбы, как факт, хочу сказать, что я очень долго в поте лица трудился здесь, трудился с примерным усердием, трудился до тех пор, пока наконец не осознал, что ждать воздаяния за мои труды от двуногих собратьев совершенно не приходится, и в зачислении в штат городских чиновников вкупе со скромным вознаграждением мне будет отказано. Я честно составлял счета за оказанные мной услуги и регулярно подавал их в инстанции, зная, что никто не будет рассматривать их, а тем более оплачивать. Но возможно, они делали это оттого, что поглядывая на меня, понимали, что мне и не нужно было этого.

Не так давно одному бродячему индейцу взбрело в голову придти к дому известного адвоката, у которого дом был напротив меня.

ОН с места в карьер стал допрашивать адвоката:

– Вам мои корзины нужны?

Ему сразу ответили:

– Нет, конечно! Не нужны!

– Вот тебе бабушка… – почесал голову индеец, покидая негостеприимные чертоги и добавил, будучи уже в воротах, – Вы что же, решили меня голодом уморить?

Он всё время видел, как процветают живущие вокруг него белые люди, которые иной раз по его мнению занимались разной ерундой – были адвокатами, чиновниками, святошами, то есть самыми отпетыми бездельниками, процветали и катались, как сыр в масле, и для того, чтобы, к примеру, адвокату благоденствовать, ему надо только беспрерывно молоть языком, болтать почём зря всякие пустопорожние речи, чтобы в результате, как по волшебству фокусника, из его рукава начинали сыпаться еда, блага, роскошные вещи, деньги и преклонение. И индеец среагировал на такое потрясающее преуспеяние единственно возможным способом, на какой способен хорошо воспитанный индеец – он решил заняться нужным и важным делом. Покопавшись в голове, он понял, что единственное, что он умеет – плести большие корзины из ивняка. Он в самом деле был твёрдо убеждён, что если у него есть прямая обязанность сплести для белого человека ивовую корзину, даже если тот не просил его об этом, то прямой обязанностью белого человека является покупка у него этой корзины. Он был уверен, что взрослый белый человек в шляпе родился только для того, чтобы купить у него ивовую корзину. Ни на что другое у него не хватало фантазии. Он не знал всех премудростей древнего торгового ремесла, в котором столь настропалились некоторые народы, но индеец происходил из народа, который никогда не знал ни денег, ни торговых стратегий, ни ссудного процента, ни рекламы, не знал множества почти законных способов извлечения денег из карманов несчастных потребителей в обмен на сомнительные услуги и вещицы ремесленников. Ему было неведомо, что первое условие покупки – сделать покупку выгодной, представить свою вещи в выгодном свете, сделать вещь модной, или, если корзина не покажется покупателям таковой, начинать плести что-то другое, ну, не знаю что, может быть, маленькие корзинки или вазы на стены! Но индеей был уверен в своей абсолютной правоте. Я был в то время поразительно схож с этим индейцем, можно даже сказать, был почти родным братом этого индейца, ибо сам только и делал, что плёл и плёл тонкие ивовые корзинки, и тоже самонадеянно был убеждён, что все будут ломиться ко мне только для того, чтобы купить мою корзинку. Но единственным моим отличием от индейца было то, что когда я вместо того, чтобы подумать, как сделать мои корзины привлекательными для людей, продолжил их плести, не надеясь на продажу, а индеец оказался более умён и после своего провала, сразу бросил свою ивовую фанаберию. Людям свойственны предубеждения. Эти предубеждения часто очень примитивны. Они оценивают других людей только по одному виду жизненного успеха. Но разве в жизни есть только одна форма успеха? Разве какой-то частный успех возможно превозносить впику всякому другому успеху.

Итак, обнаружив посреди белого дня, что мои благодарные земляки не вознамерились даровать мне кресло судьи, приход или какую-нибудь должность в управе, я понял, что мне самому придётся добывать средства к существованию, не надеясь ни на кого, и с ещё большим энтузиазмом устремился в леса, к тем, кто мог понять меня лучше алчных горожан.

Я испытывал необходимость быстро обрести бизнес, который бы практически не требовал накопления капитала, или требовал его в небольшом объёме. Я надеялся, что имеющихся у меня скромных средств для этого будет вполне достаточно. Я погрузился в джунгли Уолдена совсем не оттого, чтобы иметь как можно более дешёвую крышу над головой, но для того, чтобы спокойно заняться своими делами. Я полагал, что отказываться от этого в силу дефицита здравого смысла, полного коллапса предприимчивости и довольно сомнительных деловых способностей мне не стоит.

Я никогда не насмехался над деловыми способностями окружающих, и всегда старался обрети навыки делового человека, полагая, что такие навыки могут быть полезны не только мне одному, но и всем прочим.

Если вы затеяли торговать с Поднебесной, вам поневоле будет потребна контора на побережье, например, офис в гавани Салема. Это целиком и полностью торговля местными продуктами – льдом и сосновой доской, отчасти гранитом, перевозка осуществляется на отечественных судах. Дело это очень прибыльное, но обязательно всё надо держать под контролем, входить во все крупные и мельчайшие детали бизнеса, и попеременно быть штурманом, капитаном, сттраховым агентом, самому производить закупку товара, самому продавать, самому вести отчётность, вести почтовую переписку, самому отвечать на письма, самому вести пригляд за погрузкой и разгрузкой товаров, везде быть почти одновременно, везде поспевать, ибо разгрузка самых важных товаров может быть сразу в нескольких точках побережья Джерси, самому телеграфировать, самому всматриваться в горизонт и кликать суда, идущие в порт, постоянно накапливать товар для обеспечения столь удалённого и развитого рынка, постоянно быть в курсе состояния всех имеющихся рынков, задумываться о перспективах войн и наступления мира, уметь заметить революционные, прорывные технологии и перемены в промышленности, машиностроении и цивилизации, быть способным использовать

результаты научных экспедиций и исследований, новые торговые пути и новейшие возможности для навигации, быть знатоком этих маршрутов, особо отмечать рифы и мели на пути, знать метоположение маяков и буёв, использовать для целей навигации логарифмические таблицы, чтобы не повторить судьбу множества судов, которые в силу ошибки навигации не попали в свои порты и разбились о скалы. Достаточно в этой связи вспомнить судьбу экспедиции Лаперуза. Следует быть в курсе новейших достижений науки, знать биографии самых знаменитых путешественников и мореходов, изучать пути упорных искателей приключений и негоциантов, начиная от древних времён до сегодняшнего дня, от Ганона и Финикийских путешественников до агентов торговых компаний современности, и, венец всех усилий – время от времени делать сквозной учёт движения товаровы и денег, что даёт знание о реальном состоянии ваших дел. Все эти вызовы способны заставить человека напрячь все ег8о интеллектульные способности, ибо эти мелкие компетенции, такие как правильный бухгалтерский учёт прибылей и убытков, оценка процентов, правильный выбор веса тары и прочие физические показатели требуют от человека крайнего внимания и универсальных познаний в разных областях.

По зрелому размышлению, Уолденское озеро было идеальным местом для ведения дел, и отнюдь не из-за близости железной дороги или изобилия льда, тут были ещё и другие преимущества, которые, я думаю, можно было бы сохраниь в тайне – очень удачное и выгодное расположение. Как ни странно, здесь по берегам нет болот, и поэтому климат не влажный и не гнилой, как бывает в заболоченных территориях. Это не Нева, болота которой нужно осушать или засыпать, хотя и здесь постройки самому приходится возводить на сваях. Существует опасение, что крупное наводнение при западном или северном порывистом ветре и ледоходе способно в одну минуту снести Петербург.

Поелику я начинал дело без всякого первоначального капитала, мой читатель, самом собой разумеется, разведёт руками в недоумении, откуда я взял средства на открытие своего дела. Повторяю, всё касаемое одежды, вызывающее такой ажиотаж в среде модников и столичных денди, меня мало волновало. Фундаментом моды в болшьших городах является свойственная всем двуногим тяга к новизне и зависть с приглядом к поведению других людей и желание не отстать и не казаться белой вороной среди серых воробьёв. Большинству мало интересны практические вопросы и доводы удобства и пользы.

Каждому, кто связал свою жизнь с реальным трудом, следует не забывать, что одежда должна служить, чтобы, во-первых, надёжно согревать и задерживать внутреннее тепло, аво-вторых, в том, чтобы элементарно скрывать нагое тело. И если есть аскетическое такое понимание предназначения одежды, то можно свернуть на работе горы, ограничившись своим обычным гардеробом.

Королевские пасынки, привыкшие одевать свои шитые наряды только по одному разу, даже если они сделаны величайшими в мире портными, всю жизнь приходится жить в аду – в мире мучений, мозолей на ногах, и никогда им не испытать наслаждение носить удобную и ладную одежду. На деле короли – всего лишь ламбрекены или плечики для вывешивания модного платья. Ведь не только мы приноравливаемся к своей одежде, она тоже приноравливается к нам во время носки, приторапчивается к росту, фигуре и нраву своего владельца, человек и одежда как бы идут к друг другу, и когда они нашли друг друга, расстаться с ней становиться сосершенно невозможно, как невозможно расстаться с верным другом или выношенными привычками или даже своим телом. Это ощущение сродства и удобства становится часто столь сильным, что мы начинаем беречь любимые наряды, и опасаясь расстаться ними, чиним и ухаживаем за ними, как врач ухаживает за телом пациента.

Мне и в голову не пришло бы считать человека с заплатами на одежде за низшее существо, более того, я никогда не замечал заплат на других людях, хотя понимал, как люди веками присматривались к одежде друг друга, считая, что по одежде можно судить о состоянии кошелька человека. Ни для кого не секрет, сколь много люди хлопочут о следовании моде, или, если это невозможно, хотя бы очистом, выглаженном платье. Люди вообще думают о чистой одежде много больше, чем о незапятнанной совести.

Увы и ах, но даже открытая прореха на заднице не свидетельствует о других пороках в человеке, кроме как об излишней непрактичности. Даже легкомыслие тут ни при чём, в конце концов никто не знает законов удачи, и даже самые смышлёные и талантливые люди порой щеголяют в дырявых штанах. В конце концов это зависит от характера сообщества, и в коррумпированном, бездарном и нечестном сообществе честному, талантливому человеку места скорее всего не найдётся, как бы он ни ни исходил жизненной активностью, пытаясь стяжать себе уважение и кусок хлеба. Я довольно часто мучил своих знакомых странными вопросами: Есть ли такое, ради чего они могли быв согласиться на заплату на заднице или дырку в кармане штанов, или заштопанную белыми нитками коленку? Среди них я не встретил ни одного, который бы ни считал, что такое возможно только в случае полностью загубленной будущности. Они с большей радостью согласились бы ползти в город с оторванной ногой, чем с заплатой на заднице.

Случись у джентльмена что-нибудь с конечностями, он полагает, что их можно починить, пришить, приклеить, а вот порвись у него в промежности штаны, это просто конец света, и ничего уже не поправить. В голове у него засело совсем не то, что существует в реальности, и он уважает совсем не то, что достойно почитания и уважения, но то, на чём зациклены люди. А люди недаром говорят, что в обществе встречают по одёжке. Мне кажется, что в этой мельтешащей толпе, окружающей нас, разумеется, изредка встречаются и люди, но в подавляющем большинстве сулчаев мы имеем дело с самодвижущимися сюртуками и брюками. Снимите с пугала его прикид, и оденьте его, или останьтесь совсем голым, и нарядите пугало в ваш модный смокинг и штучные клетчатые брючки, даю руку на отсечение, обыватели станут здороваться и жать руку скорее пугалу, чем вам. Без модной одежды вы сами для них – пугало!

Давеча, гуляя вдоль кукурузного поля, я увидел швабру с сюртуком на плечах и шляпой поверху. Одного беглого взгляда достало, чтобы узнать хозяина фермы. Слишком долго он жил под открытым небом, чтобы не вылинять и не износиться. «Старина! – сказал я про себя, – Что-то ты иссяк с тех пор, когда я в последний раз видел тебя!». Мне вспомнилась давнишняя история о собаке хозяина, которая исходила визгами и лаем, увидев любого одетого человека, но совершенно преспокойно уступила дорогу голому убегающему вору. Интересно, а люди, сними с них одежду, вообще смогли бы разобраться со своим общественным статусом и сохранить в целости социальную пирамиду общества? Как бы они без одежды смогли считывать сигналы о материальном благосостоянии стоящего перед ними человека и выделять из них сливки общества. Мадам Пфейфер, одна из самиых увлечённых путешественниц и естесствооткрывателей, наконец смогла достичь Азиатской России и тут же сочла нужным переодеться, ибо это было нужно, как она призналась, потому, что «оказалась в цивилизованной стране», где о состоятельности человека судят по платью. Что спорить, даже в нашей донельзя «демокератической» Новой Англии лшюбой нувориш, случайно обретя богатство и его зримые атрибуты – поместья и экипажи, сразу же получает всеобщее уважение.

Однако те, которые с таким пиететом воздают богатству нуворишей, хотя их невероятно много в испорченной социальной среде, при пристальном взгляде оказываются дикарями, и их счастье состоит лишь в том, что у сообщества не хватает фантазии и времени послать к ним строгого миссионера с распятием и дубинкой. Итак, потребность в нарядах породила искусство кройки и шитья, и выдумало моду, сделал процесс кройки и шитья бесконечным и бессмысленным.

Надо заметить, что когда человеку наконец попало в руки стоящее дело, и он увлёкся им, ему для этого новые смокинги не нужны. Для серьёзной работы скорее подойдёт старый костюм, извлечённый даже из бабушкиного сундука, сто лет пылившегося на чердаке. Герой больше поносит старые башмаки, чем его лакей, который не будет их беречь (Интересно, были ли у истинных героев мировой истории лакеи?), а на худой конец более древняя одежда, чем старые башмаки- голые ступни, послужат любому хозяину гораздо дольше любых башмаков. Голыми ступнями тоже можно пользоваться очень эффективно.

Только завсегдатаям балов и законодательных собраний потребно менять костюмы как перчатки, столь же часто, сколь их лживая планида требует им менять свою сущность. Но коль мой сюртук, штаны, шляпа и ботинки не требуют каши и в них можно добрести до божьей исповеди, то ещё рано от них избавляться – можно носить, не так ли? Но есть ли тот, кто на самом деле способен пойти на то, чтобыв донашивать свою одежду до конца, пока ткань не распадётся на ворс, а не вовремя наделить в качестве благотворительности этой одеждой какого-нибудь бедного паренька, и не задаваться вопросом, не подарит ли он мой дар ещё кому-нибудь, кто ещё беднее его, или, возможно, богаче, поскольку он готов обойтись меньшим?

Мой опыт научил меня тому, что дел, требующих нового платья и не требующих появления новых людей, следует тщательно остерегаться. Если человек гниёт внутренне, вместо того, чтобы очищаться и возноситься ввысь, какое платье может скрыть запах гнили? Новое дело следует начинать в старой, удобной одежде. Следует думать не о том, чего у нас нет, а о том, что нужно сделать, или, даже вернее – о том, чем нам быть, какими нам быть!

Нам следовало бы обрести прекрасную традицию не обзаводиться новыми одеждами, какими бы грязными и истрёпанными старые ни были, пока нам не удасться совершить подвига – хоть в чём-то стать новыми людьми, и только став новыми людьми, можно будет менять одежду, лишь потому, что мудрые не вливают новое вино в старые меха. Если Приролды устроена так, что даже птицы раз в году линяют, обретая новую жизнь, то и душа человеческая имеет возможность обновляться в соответствии с изменением времён года. В нашей жизни тоже должны быть вехи, отмечающие наше движение к обновлению. В это время года гагары обретаются на пустынных прудах. Змея, испытывая зуд и беспокойство, мучительно сбрасывает старую кожу, а гусеницы отметает свою прошлую оболочку в ходе естественного роста. Они не знают слов, они не знают слов «оболочка», «одежда», но они знают что внешний покров должен смениться по воле благой и занющей Природы. Одежда – это всего лишь внешний покров жизни, лишь временно стесняющий душу. Природа не даёт права всем всё время оставаться под старыми, истрёпанными знамёнами, ибо присягнувший знамёнам, которые штурмует сама Природы, в конце концов неизбежно испытает капитуляцию перед силами Природы и падёт не только в физическом смысле, но и и в собственном мнении и мнении других людей.

Мудрый меняет платье за платьем, как то делают экзогенные расстения, которые распространяют своё влияние путём внешнего прироста.

Наш нарядный внешний прикид, верхняя одежда, наше парадное верхнее платье – это всего лишь ложный покров, ложная кожа, которая никоим образом не связана с нашей внутренней, духовной жизнь – содрав её в любом месте, мы не почувствует никакой боли или даже беспокойства. Наша одежда, которую мы носим постоянно – по сути наша клетчатка, cortex, а рубашка на теле – liber или склеронхима, её нельзя снять, чтобы не закабалить человека, чтобы не погубить его.

У меня нет никаких сомнений, что нет такого народа, который в известное время не носит чего-то подобного рубашке. Человеку следовало бы одеваться так просто, чтобы не потеряться в абсолютной темноте, так просто, чтобы уподобиться тому, как одинокий уходит из занятого врагом города – подобно древним философам и пророкам, с посохом, пустой сумой и спокойной, окрыленной душой.

Одна плотная рубашка греет лучше трёх тонких рубищ, и дешёвая одежда доступна большинству людей. Тёплое пальто обходится в пять долларов, и может прослужить пять лет, грубые, плотные брюки стоят два доллара, полтора – сапоги бычьей кожи, четверь доллара – летняя шапка, шестьдесят два с половиной цента – вязаная зимняя – но высшая честь связать её себе самому, ибо тогда она достаётся даром.

И неужто бедняку, облачённому таким образом, бедняку, который одевается на сроедства, добытые честным трудом, не встретятся честные, нормальные люди, готовые воздавать подобающее ему уважение?

Когда мне пнриходится обращаться к портнихе, чтобы заказать наряд определённого фасона, обычно портниха надувается от важности и говорит мне: «Этого уже давно никто не носит!» таким голосом, как будто это глаголет выпавшая из Эдема Дельфийская Сивилла, которой наплевать, кто там что носит, и каоторая вещает с видом зачарованного гипер-авторитета, мстительного, как сам Рок. Мне не так просто изложить в словах, что мне нужно, и ей трудно поверить, что такой тип, как я, говорит всерьёз и вообще в мире ещё есть такие неблагоразумные, странные персонажи, как я. Прослушав её очередной перл, я, как палочник, на время замираю, смакуя в глубокой задумчивости её основные тезисы, пробуя на язык каждое слово из её нагорной проповеди и пытаюсь добраться до сути её мессиджа и уяснить, кем же мне всё-таки приходятся эти «Ничевоки» и откуда у них такой авторитет в вопросах, которые касаются только меня.

Я мог бы ответить ей с обычной для меня торжественной помпой, даже не муточняя, кто же такие эти «ничевоки»: «Да, вы правы, до сего времени не носили, но уже начали!»

Хочется спросить, и зачем ей обмерять меня, когда она замеряет не золотники моего характера, а только ширину плеч, как будто я – обычная вешалка?

Не грации и не Парки – наши Боги, а Мода. Лишь она, мода уверенно и планомерно, авторитетно и веско ткёт, прядёт, кроит и шьёт для нас.

Самая распрекрасная парижская макака примеряет путевую каскетку, и, чу, вослед за ней все американские мартышки примеряют то же самое. Здравому уму только бы не отчаяться в бесплодных попытках добиться от близких простоты и примерной честности.

Это можно сделать, только засунув обывателей под огромный пресс – только так из них можно выдавить старые, замшелые понятия, и это нужно сделать так, чтобы они ничего не заметили и вскочили на ноги, а не то, глядишь, среди них обязательно всё равно заведётся какая-нибудь скрытая гнильца, причём откуда она взялась, где её источник, так и останется неясно, потому что из этих людей такие вещи не выжучь и дьявольским огнём, и почти наверняка любые трубы пропадут втуне. Однако, не следует забывать, что семена египетской пшеницы до нас донесла мумия!

На круг, честно говоря, едва ли кто в радиусе тысячи миль от меня способен утверждать, что нынешние времена подняли искусство облачать себя насамом деле на уровень истинного искусства. В основном люди носят то, что им доступно, хотя, возможно, предаются мечтам о графских одеяниях и королевских башмаках с золотыми пряжками. Они, подобные матросам, выброшенным на берег необитаемого острова, бегают по берегу, разысыкивая всё, что выброшено на берег морем, и, лишённые выбора, и с ликованием облачаются во всё, чем их одарила Стихия. А когда, оглядывая друг друга, видят результаты этих модных дефиле, давятся от смеха при виде явленных им чучел. Каждое новое поколение снисходительно посмеивается над модами века минувшего, благоговейно взирая на моды века грядущего.

Прикид Генриха VIII или изюминки одежд королевы Елизаветы едва ли кто не найдёт столь же смешными, как если бы они были набедренными повязками монархов Больших Каннибальских островов. Костюм, хороший костюм – всегда порождение конкретного человека и времени. Если костюм не связан с человеком, он выглядит крайне жалко или нелепо. Один лишь серьезный взгляд, брошенный из одежды, одно лишь искреннее, чистое сердце, которое скрыто под ней, только они сдерживают невольный смех и освящают любой наряд на теле человека. Случись у Арлекина приступ колик, его костюм будет поневоле переживать его позор вместе с ним. Увы, лохмотья бедняка-солдата, сражённого ядром, окрашиваются всегда имперским пурпуром.

Варварские, младенческие пристрастия мужчин и женщин, заставляющие их стремиться всё время к новым фасонам, толкают толпы двуногих с дурацкой ухмылкой вращать калейдоскопом, случайным образом выкидывая конфигурацию, которая сегодня обеспечивает максимальный спрос на рынке. Только одни фабриканты в курсе того, что происходит на самом деле, только они знают, что этот выбор – всего лишь случайная прихоть Фортуны. Два идентичных рисунка ткани, отличающихся всего лишь парой нитей, имеют совершенно разную торговую судьбу, один рисунок пользуется популярностью и его хорошо раскупают, в то время, как другой залеживается в лавках, дожидаясь своего часа, который наступает в следующем сезоне, когда этот второй узор вдруг начинает входить в моду, идти на ура и пользоваться спросом. Сравнивая это с татуировкой, понимаешь, что татуировка не так омерзительна, как полагают многие. По крайней мере, татуировку трудно назвать варварством, потому что здесь рисунок намертво впечатан в кожу и изменению не подлежит.

Я никогда не поверю, что наша фабричная система даёт лучшие возможности для того, чтобы одеть людей. Положение на этих фабриках с каждой минутой становится схожим с положением рабочих в Англии, и дивиться тут нечему, потому что видно, что цель капитализма отнюдь не в том, чтобы облачить людей в крепкие, качественные и внешне пристойные одежды, а в том, чтобы непрерывно обогащать какого-нибудь фабриканта обуви. В конце концов, ни для кого не секрет, что человек способен добиться успеха только там, где перед ним стоит пристойная цель. Поэтому, чтобы неудача или банкротство не постигло вас на первых шагах, ставьте цели как можно более высокие, весомые и благородные.

Касаемо же крыши над головой, невозможно отрицать, что она является ныне первостепенной жизненной необходимостью, при том, что можно привести массу примеров, когда люди умудрялись месяцами, годами обходиться вообще без крова над головой, и даже в гораздо более суровом климате, чем наш. Тому есть надёжные свидетели.

У Сэмюэла Лэнга мы находим сообщение, что «лапландец в наряде из шкур, с меховым мешком на голове и плечах, способен проспать на снегу сколь угодно много ночей, и это на морозе, который за одну ночь заморозил бы любого путника в шерстяной одежде». На его глазах они спали на морозе. Интересна его ремарка по этому поводу: «При самом пристальном взгляде они не выглядят крепче иных представителей человеческой породы». Но скорее всего дальние предки человека, жившие в норах, уже несли на себе ген предпочтительного обретания в многоярусных норах, и генетически у человека со словом «уют» связано понятие «норы», «крова», «кровли», от которых его фантазия простирает длани к понятию «Семья», «Дом», «Домашний уют». Чем севернее территории, тем эти связи всегда были крепче, в то время, как для широт, где и зимой невозможно при всём желании замёрзнуть, где трети года стоит жара, часто «кровом» могло послужить даже просто некое подобие лёгкого зонтика. В условиях нашего климата, тем более летом дом используется лишь как ночное укрытие. Индейская мифология определяла вигвам, как дневной переход, и количество вырезанных на коре вигвамов демонстрировала, сколько раз люди останавливались здесь на ночлег. Что спорить, своими физическими характеристиками человек отнюдь не самое мощное животное на свете, и ему поневоле требуется некая перегородка, отделяющая его от внешнего мира, сужающая его мировоззрение. Выгородить себе постоянное, надёжное укрытие – это было навязчивой идеей тысячелетий существования. На первых порах он жил в природе, нагой, под грозами и Солнцем открытого неба, но если в благие летние времена, в ласковые летние дни его жизнь была вполне сносной, то зимой или осенью, под ночными ливнями или снегопадами, во время бурь и ветров, не говоря уже об испепеляющем Солнечном зное тропических зон, человеческий род мог легко подвергнуться смертельной опасности и погибнуть в самом начале своего исторического пути. Как известно, Адам и Ева додумались прикрыться лиственным кровом ещё до того, как у них появилась одежда. Хотя человеку требуется и духовное тепло, тепло единения человеческого сообщества, но в первую очередь ему требуется тепло физическое – крыша над головой и очаг. Можно пофантазировать, как давным-давно, в то время, когда человечесво ещё баюкало в своей колыбели, какой-то смертный, слабый, голый пассионарий впервые нашёл приют в ращелине между скалами. Его разума хватило на то, чтобы оценить произошедшее изменение – ему стало легче. Человеческий младенец испытывает первую вспышку разума в мозгу и разум приходит к нему вдруг, в одно мгновение с невиданной резкостью он начинает видеть красоту окружающего мира, и с этого момента начинает расширяться шаг за шагом его мир, более того, с каждым шагом его всё более и более манит горизонт, он всё более желает удаляться от своего очага, и даже холод и зной не останавливают его любознательность.

Он играет в куколки, лошадки, не понимая, что уже вдохновляется уже не только инстинктом.

Любой из нас может припомнить, с каким любопытством рассматривал в младенчестве нависающую над ним грозную скалу и с каким тайным интересом всматривался в туманный ход, ведущий в пещеру. В эти мгновения его мозг оживляют первоначальные инстинкты его давних предков. Долгое время человек жил в пещере. Мы не знаем, когда он вышел из неё и стал довольствоваться кровом из ветвей, листьев, коры, дощатого настила или земляного настила, травы, соломы, каменных плит или даже черепицы. Может быть, это было связано с тем, что размножившемуся роду человеческому не стало хватать удобных пещер. МЫ давно забыли о том, что такое жить под открытыми небесами, и наша жизнь давно связана кровными узами с нашим домом. Наша жизнь одомашнена уже тысячи лет.

НЕ так то близко от уютного домашнего очага до поля. Конечно, человеку можно только мечтать о том, чтобы львиную часть своей жизни проводить под волшебными, непонятными и невероятно далёкими от нас звёздами с надеждой, что никогда тучи мира не заслонят от нас наши святые звёзды. Высшая поэзия мира складывается не в закрытой клетке, она рождается свободными пространствами мира, а святым не подобает постоянно сидеть в пещерах, не показывая из них носа. Гнёзда птиц в расщелинах, но в пещерах птицы не поют, а голубки не скрывают своей невинности в голубятнях. Ну, уж коли вам приспичит построить себе дом, то тут без толики несравненного американского здравого смысла и задора не обойтись, а не то вам грозит вопреки своим желаниям очутиться под пологом не то замшелого работного дома, не то в мутных переходах мидасова лабиринта, не то в каком-то погребальном музее, не то в жалкой богадельне, не то в мрачной тюрьме, не то в гнилой усыпальнице. В сущности, думаю, со мной многие согласятся, что возвести свой собственный кров над своей головой не так уж и сложно. Я хорошо знаю быт обитающих в этих краях индейцев племени Пенобскот. Они живут в палатках, крытых тончайшей хлопчатобумажной тканью. Вокруг их палаток было снега не менее на фут, и мне показалось, что чем выше слой снега, тем сильнее радуются индейцы, ибо снег в этом случае – главное укрытие их жилищ от ветра. Пребывая в непрестанных размышлениях, как мне обрести средства для жизни, не заставив меня всё время торчать на работе, сходя с ума, занимаясь презираемыми мной занятиями, и обрести время для занятия тем, к чему я призван небесами. Сейчас я уже изрядно огрубел и стал, к величайшему сожалению, менее чувствителен, а раньше всё это волновало меня много больше. Как-то мне на глаза попался железнодорожный ларь, стоявший у полотна дороги, размером шесть футов на три с половиной. Он служил для хранения инвентаря и инструментов и запирался на ночь, я подумал, не приобрести ли мне этот ящик за доллар, с тем, чтобы просверлить в нём достаточно отверстий для поступления воздуха. В дождь и ненастье мне можно было бы забираться в него, и захлопнув за собой крышку, я мог бы иметь тогда и воздух для дыхания и свободу, и любовь к миру. Зная удел людей, лишённых приюта и крова, я считал, что это далеко не худший выход, и я всегда имел его в виду, размышляя о способах уцелевания. Такой возможностью не следовало пренебрегать. Захочется спать, все ветра в твои паруса, ложись и спи, а выползая оттуда, можно ничего не опасаться и со спокойной совестью идти по своим делам, зная, что никакой домовладелец или ленд-лорд не додумается хватать тебя за лацканы с тем, чтобы с криком потребовать квартирную плату. Множество людей в мире неистово борется за право и возможность обладать более роскошным ящиком, чем этот, однако и в таком они бы гарантированно не замёрзли. Кое-кто сочтёт мою логику шуткой, но на самом деле я ничуть не шучу. Капиталистическая экономика и всё с ней связанное – общепризнанное поле для шуток и анекдотов, но я не намерен ограничиться шутками и анекдотами. Время, когда крепкие и закалённые люди сами возводили себе великолепные жилища, используя материалы, которые предоставлячла им Матушка Природа, ещё в нашей памяти.

Не далее как в 1674 г. некто Гукин, в чьём ведении были дела индейских подданных колонии в Массачусетсе, отмечал:

«Самые качественно возведённые дома здесь самым тщательным образом кроются особым образом обработанной корой. Её сдирают в момент, когда дерево наливается соками, и пока она зелёная и податливая, прессуют возможно более крупными кусками. Более скромные хижины покрывают циновками, которые плетут из особого вида камыша. Считается, что они также не пропускают воду и в достаточной степени теплы, хотя они и уступают своими качествами первым.

Мне встречались иной раз постройки, по размерам превышавшие 60—100 футов в длину и 30 в ширину… Не раз и не два я ночевал в индейских вигвамах, и они все без исключения были не менее теплы и комфортны, чем самые великолепные английские дома».

Дополнительно, мы узнаём от него, что эти вигвамы изнутри выстланы вышитыми, прекрасной выделки циновками и в них всегда было изобилие разнообразной домашней утвари.

Индейцы умудрились додуматься даже до того, чтобы регулировать силу сквозняков в доме с помощью особой дыры в крыше, которую они завешивали циновкой, с привязанной к ней веревкой. Подобное жилище любой возжаждавший способен возвести за день-два самое большее, а потом за пару часов разобрать и снова собрать в прежнем виде. Таким образом жильё становится доступным даже самым бедным членам сообщества, и любая семья имеет своё жилище, где каждый имеет свой собственный угол.

Причём кров, который дарован каждой семье ничем не хуже крова, который есть у других живых существ, удовлетворяющихся простейшими потребностями. Птицы живут в гнёздах, лисицы – в норах, дикари – в вигвамах, а современные цивилизованные государства, говоря без всякого преувеличения, умудряются наделить комфортабельным жильём менее половины населяющих их двуногих. Только половина семей имеет надёжную крышу над головой. Особенно велик процент бездомных в больших и огромных городах. Плата же тех, кто всеми правдами и неправдами достиг обладания такой защитной оболочкой, способной укрыть человеческое семейство и летом и зимой, невероятна! Они заплатили за это такие деньги, что иной раз даже их дети не смогут расплатиться за это благо. Они влезают в долги, и платят не только основное тело капитала, но и огромные проценты по ним, а многие – проценты на проценты. За такие деньги можно было бы возвести целый посёлок весёлых, ярких вигвамов. Но они, умудрившиеся таким образом получить крышу над головой, всю жизнь потом за эту роскошь платят своей нищетой.

Мне не следует напрягаться, доказывая невыгодность съёмного жилья, разумеется, оно проигрывает по сравнению с собственным, но надо учитывать, что если абориген владеет собственным жильём потому, что оно обходится ему крайне дешево, то цивилизованный человек снимает чужое жильё исключительно оттого, что не в состоянии позволить себе жильё собственное, причём всё идёт к тому, что и наёмная тоже оказывается ему не по карману. Мне могут возразить, что за эту немилосердную плату бедняк, проживая в цивилизованной стране, имеет возможность получить жилище, которое сравнительно с хибарой дикаря можно посчитать королевским дворцом.

Заплатив всего 25 до 100 долларов (таков уровень цен в сельских территориях) он имеет возможность приобщиться ко всем великим технологиям и новациям, которые увенчивают целые столетия поисков лучших умов человечества: просторными, светлыми комнатами, качественно окрашенными или оклеенными обоями, с румфордовскими печами, штукатуркой, окнами-жалюзи, медными быстрыми насосами, надёжным пружинным замком, глубоким погребом и многому другому. Но почему выходит так, что якобы пользующийся всеми этими благами, в итоге оказывается нищим, а лишённый их абориген пребывает в убеждённости, что он богач? Если согласиться с тем, что цивилизация реально улучшает условия жизни, а я думаю поддерживаю такую точку зрения, хотя истинными её бонусами могут пользоваться только истинные мудрецы, то тогда требуются веские доказательства, что она улучшает также и качество их жилищ, не повышая при этом их стоимости, а как известно, стоимость вещи может быть измерена только количеством труда, количеством жизненных усилий, потраченных на то, чтобы обладать ей, тотчас же или в течение длительного времени. В Новой Англии дом стоит в среднем примерно около восьмисот долларов, и, 10—15 лет жизни, и это даже при том, что он не обременен старыми долгами или семьей. Средний заработок подёнщика можно оценить в Новой Англии в доллар в день, даже если кто-то зарабатывает чуть больше, остальные довольствуются ещё меньшим.

Таким образом получается, что подёнщик способен заработать на вигвам, только истратив на это львиную часть жизни. Вариант, когда он должен снимать жильё, ещё хуже, так что трудно сказать, какое из этих зол меньше. Так что дикаря, который стремиться сменят ьсвой вигвам на роскошный дворец, едва ли можно назвать мудрым.

Мой читатель может догадаться, что я свожу всю выгоду от приобретения впрок

совершенно чрезмерной собственности к тому, что при таком подходе можно накопить деньги лишь на собственные похороны. Как бы там ни было, всё это подтверждает существенную разницу цивилизованного человека от непросвещённого дикаря. Нет никаких сомнений, что надо иметь в виду существенное обстоятельство – наше частное благо, начиная с тех приснопамятных времён, когда жизнь цивилизующегося народа приобрела характер сложившейся системы, при которой жизнь частного лица, существование отдельного человека во всё большей степени растворена в общем потоке, который можно трактовать, как уцелевание и усовершенствовании всей расы. Важно здесь только задуматься и показать, какой неимоверной ценой

достаётся человеку это преимущество, как эта цена умножилась в наши времена, и каким образом продолжить устраивать нашу жизнь так,

чтобы были сохранены все преимущества и устранены недостатки. К чему, устремляясь к неизвестному будущему, натыкаться на стену и потом говорить:

«Нищих мы всегда таскаем за собою», или «Отцам достался кислый виноград, а к чему у их детей на зубах оскомина»?

«Пока я есмь! – говорит господь бог, – этой поговорке в моём Израиле

хода нет! Ибо, истинно сказанное, что все души мои: и как душа отца, так и душа сына – все они мои, и лишь душа грешная да погибнет».

Видя моих соседей – конкордских фермеров, чей уровень жизни неоспоримо

не уступает благу других слоев населения, – я отчётливо убеждаюсь, что для того, чтобы стать стать хозяевами своих ферм, им приходится трудиться в поте лица по 20, 30 и 40 лет, чтобы освободиться от бремени закладных и долгов, которые они или их отцы заимствовали в прошлом.

Треть их дохода уходит на оплату дома, но, как бы они ни крутились, уподобляясь белке в колесе, обычно им никогда не удаётся вернуть всей суммы, и долги так и тянуться за ними, как тяжёлый хвост, доставаясь по наследству их несчастным детям. Эти долги часто превышают стоимость самой фермы, становясь практически всегда невыносимым бременем, и удивительно лишь то, как ни странно, на эту сомнительную собственность на неё находится наследник, готовый втравить свою шею в этот хомут и у тверждать, что они были осведомлены о состоянии дел и своих долгах и стоимости фермы. Во время моих разговоров с податными инспекторами, я с величайшим

изумлением узнавал, что им трудно назвать в городе хотя бы дюжину людей, у которых ферма не была бы по уши в долгах. Было бы ещё интереснее узнать ситуацию с этими усадьбами в банках, где они заложены. Человек, умудрившийся всеми правдами и неправдами расплатиться за ферму благодаря только собственному труду на ней, – такая потрясающая редкость, что вам все окружающие с большой охотой ринутся показывать их вам, подобно тому, как в музее опытные гиды показывают редчайшие и удивительные экспонаты. Ходят сплетни, что где-то в Конкорде обретается троица таких святых, но где их найти, вам едва ли кто скажет. Все знают, ничуть не удивляясь тому, что огромное большинство торговцев, не менее 97 из 100, гарантированно разоряется в считанные годы, и точно такая же статистика касаетося и всех фермеров нашего края. Разумеется, банкротство торговца, как совершенно справедливо сказал мне один из них, по-настоящему не является необратимым денежным крахом, а лишь подковёрным схематозом с целью уклониться от выполнения самых затруднительных

финансовых обязательств, при этом являясь неопровержимым моральным крахом. Но эта мутная ситуация всего лишь ведь напрочь запутывает общую картину этого подземного рабства, в каждой своей детали наводя нас на мысль, что судьба оставшийся трёх счастливцев на деле ещё хуже, и им едва ли удаётся в этом кромешном потоке спасти свои бедные души, и на деле они, сжав зубы, терпят ещё более суровый крах, чем те, кто соглашается на честное публичное банкротство.

Публичное банкротство и отказ от всех обязательств – вот та стартовая черта, с которой наша славная цивилизация начинает львиную долю своих прыжков, в то время как у дикаря стартовая черта немного иная, это – голод и смерть. А меж тем устраивая с величайшем помпой каждый раунд Миддлсекской выставки демонстрируется тишь да гладь, показывается всеобщее преуспеяние, демонстрируется прекрасный породистый скот и новые сельскохозяйственной машины в идеальном порядке. Что это такое?

Фермер инстинктивно стремиться решить проблему своего пропитания, но он решает её по формуле, гораздо более сложной, чем стоящая перед ним проблема. Никто никогда не узнает о том, что для того, чтобы этому фермеру приобрести шнурки для ботинок,

ему приходится продать целые стада своих животных. С необычайным искусством и тщанием он ставит капкан с чуткой пружиной, не оставляя надежду добыть себе достаток и свободу, и сразу же сам наступает в него ногой. Ему так и никогда не удасться познать, почему он так беден, по этой же причине и все остальные в конце концов оказываются лишёнными всех благ, которые доступны любому дикарю, какими бы предметами роскоши мы ни были окружены. Послушаем Чапмена:

Людское мельтешенье суеты

Во имя благ земных

Небесной радостью способно пренебречь.

Пребывая в своих мечтах и заблуждениях, фермер, считающий себя владельцем особняка, не замечает, что вместо того, чтобы стать богаче, он становится нищим, и не он владеет домом, а дом закабаляет и овладевает им.

По-моему мнению, Момус совершенно справедливо поносил дом, который умудрилась возвести Минерва, говоря, что «ей не стоило пренебрегать хорошим советом и поскорее поставить дом на колёса, дабы иметь возможность избежать дурного соседства». Про наши домовладения можно сказать ещё грубее – они столь

нелепы и громоздки, что скорее являются тюрьмами или могильниками, чем жилищами, а дурные соседи, которых мы так чураемся и стремимся избегнуть, это мы сами, со всей ннашей глупостью и подлостью. Я, думаю, ничуть не ошибусь, заявив, что по крайней мере несколько соседских семей мечтают продать свои хутора на окраине города и перебраться поближе к центру в поселок, не имея никаких шансов сделать это, и от их фантастических планов избавиться от собственности их избавить только неминуемая смерть.

Я могу допустить, что большинство умудриться каким-то фантастическим образом наконец приобрести или же снять в аренду приличный дом со всеми удобствами. Настанет ли от этого Золотой Век, сбудутся ли мечты людей? Нет, цивилизация, постепенно улучшая качество наших домов, так и не смогла даже на йоту улучшить нравы людей, которым выпадает жить в этих домах. Здесь нет проблем с возведением роскошных дворцов, есть проблема в появлением благородных идальго и нравственных королей. Но если моральный уровень цивилизованного человека опускается до уровня дикаря, если он трудиться и тратит всё заработанное лишь на удовлетворение первичных, низменных потребностей, откуда следует, что он достоит самого лучшего жилья в мире?

А что можно сказать о несчастном меньшинстве, прозябающем в такой среде? Только лишь то, что по мере того, как избранные всё больше возвышаются над дикарями своими условиями жизни, тем больше сравнительно с их уровнем жизни унижено большинство. Во все времена роскошное существование одного класса компенсируется нищетой другого. С одной стороны – дворцы чудовищно богатых, с другой – приюты нищеты и тайная бедность за семью печатями. Кто знал имена бессчётных рабов Фараона, которые строили им пирамиды для погребения, а их кормили чесноком и луком и хоронили в общие кучи, едва ли с какой либо похоронной процедурой. Их хоронили абы как, и они были никем, и не могли обладать ничем, кроме своего тела.

Простой каменщик, выкладывающий карнизы дворца, каждый день усталый возвращается вечером в лачугу, которая, если бы мы увидели её, наверняка была бы не лучше индейского вигвама. Показуха является помпезной витриной современного общества, но не шибочно ли будет полагать, что если вокруг вас на виду обретаются обычные признаки цивилизации, рекламируемые и возносимые, как идолы, то в ней нет и не может быть колоссальных по численности групп населения, которые низведены до уровня даже не дикарей – животных.

Я сейчас веду разговор об обнищании и деградировании нищих, разговор не о богачах. Увидеть её не представляет никакого труда, достаточно взглянуть на ряды трущоб, протянувшихся вдоль железной дороги – этой новообретённой фишки западной буржуазной цивилизации. Каждое утро я вижу ползающих там около ветхих хижин людей, с перекошенными, распахнутыми нараспашку дверьми, чтобы впустить внутрь свежего воздуха, или Солнца, при том, что там нет ни полена дров, и предположить их наличие в этих домах в принципе невозможно.

Каждый день я прохожу мимо настоящих крысиных нор, мимо собачьих будок и кошачьих конур, и рядом с ними постоянно вижу слоняющихся там людей, старых и юных, они все одинаково сутулы, у них всех улыбка навсегда завяла на устах, и все они даже летом не могут отрешиться от воспоминаний о зимних холодах, когда они замерзают в этих продуваемых всеми ветрами хижинах. Никогда и никто не сможет предположить, что у этих несчастных естть будущее и новые пути возрождения и развития, физического или духовного.

Да, не мешало бы получше приглядеться к качеству жизни класса, который своими руками осуществляет все величайшие достижения этого века. В той или иной степени положение всех рабочих Англии, этого всемирного работного дома, можно зримо оценит по его представителям. В этом ряду можно было бы назвать

ещё и Ирландию, которая считается исконно цивилизованной страной, и при беглом взгляде даже кажется, что она заселена преимущественно белыми людьми. Сравнивая, между тем, физическое состояние зрелого ирландца с

северо-американским индейцем того же возраста или же с аборигеном островов южных морей, ну, наконец, с любым иным дикарем, которому повезло не выродиться от слишком плотного общения с белыми, убеждаешься в их прекрасном физическом и духовном развитии. При этом не следует

сомневаться, что начальники этого народа ничуть не глупее обычного усреднённого уровня любых правителей стран, по инерции называемых цивилизованными. Физическое состояние ирландцев лишний раз доказывает, что рядом с самой продвинутой цивилизацией бок-о-бок может соседствовать самое махровое убожество и упадок. Едва ли нужно приводить в пример наших рабов в Южных штатах, которые являются источником производства основных продуктов нашего экспорта и сами являются главным экспортным продуктом Юга. Поэтому мы будем разговаривать лишь о так называемом среднем классе и его уровне жизни.

Большинство окружающего нас люда не имеет ни времени, ни интеллекта в принципе задуматься, что такое дом, для чего он нужен, и как должен выглядеть хороший дом, и направляя все свои ресурсы и терпя немыслимые лишения на приобретение собственного жилья, ограничиваются тем, что подсматривают, какой дом у соседа и делает точно такое же строение. И во всём остальном, включая одежду, большинство вдохновляется только завистью. Можно задаться смешным вопросом – неужто нам предписано богами носить только то, на что способна сметка портного? Трудно представить себе, что завершив исторический период широкополых шляп из пальмовых листьев и шапок из меха сурка, мы начнём сетовать и камлать на наступление трудных времён, и только потому, что осознали, что золотой короны нам не видать, как собственных ушей. Один дом можно сделать настолько удобным, комфортным и роскошным, что не найдётся покупателя, которому будет по карману такое совершенство. Трудно понять, почему человеку должно претендовать раздобывать и накапливать всё большее количество разных вещей, а не попытаться довольствоваться тем, что есть. Трудно поверить, что почтенные старцы, обращающиеся к приникающией к ним молодёжи, не найдут других тем для своих обращений, кроме воззвания сгребать под себя в течение своей долгой жизни вещи, и не отвлекаться от этого увлечения до самой смерти, оставив после себя целые коллекции никому не нужных и никогда не использовавшихся калош, зонтиков и завешанных гардинами пыльных гостиных, в которых едва ли обретался хоть один гость.

С каких пор мы стали отучать себя от благородной простоты, какая свойственна обстановке домов арабов или индейцев? Пытаясь воочию представить высочайших благодетелей рода человеческого, тех, кого люди воспевают, как посланцем неба, тех, кто согласно всеобщим представлениям принёс нам божественные дары, невозможно представить их в сопровождении богатой свиты или подводы, набитой элитной мебелью.

Я был бы готов сделать допущение – и это было более чем странное допущение – если бы наша обстановка была более богатой по той причине, что наша духовность и наш внутренний мир более богаты, чем внутренний мир араба или индейца. Посмотрите на подавляющее большинство наших домов! Практически все они завалены вскими ненужными вещами и рухлядью, найдись там хорошая хозяйка, всё это мгновенно перекочевало бы в мусорную кучу, и я не представляю себе никакую утреннюю работу, которая могла бы быть полезнее этой.

Утренная Работа!

О, Утренняя работа! Пред ликом румяной Авроры, под ладные песни Мемнона, каковой же должна быть эта долгожданная утренняя работа, способная обновить человека в нашем старом, рыхлом мире? Прямо передо мной на рабочем столе лежало три куска известняка, и я не замечал их, а потом с ужасом убедился, что ежедневно я вынужден тратить своё бесценное время, стирая с них пыль, когда я не успеваю выметать пыль даже из своей головы, и тогда я с омерзением выбросил эти камни в окно. Не стыдное ли это намеренье – мечтать обзавестись обстановкой. Не лучше ли просто посидеть на траве под своими синими небесами, в конце концов, пыль на страве не копиться, не бывает такого в Природе, если ты рядом не мучаешь землю, вскапывая её своим жестоким плугом.

Мода создаётся праздностью богатства, историческая роль плебса состоят в рабском следовании их диктаторским установлениям.