Генри Торо "Уолден, или Дикая жизнь в лесу"

Ни одной нации, которую можно было бы назвать нацией философов, ни одной нации, придерживающихся естесственных, природных и как можно более простых форм существования, ни одна такая нация не была ьы способна на такую глупость, как тотальное использование рабочей скотины.

Правда, и тут я должен сделать оговорку, вряд ли нации философов когда либо существовали, и вряд ли мы увидим их на нашем веку. Я даже высскажу крамольную мысль, что нация философов была бы крайне вредна для Человечества. Обещество, в котором все бы расстекались мыслию по древу, но невозможно было бы купить расчёски наверняка имело бы очень плачевный финал. Сам же я совершенно определённо не стал бы неволить лошадь или буйвола и брать их на свой кошт ради той работы, которую они способны были бы выполнить для меня, я побрезговал столь опрометчиво превращаться в конюха или пастуха. Допустим, что общество каким-то фантастическим образом и выиграло от этой дрессировки, но ведь этот выигрыш, явных для одних может оказаться явным проигрышем для других, и я не вполне уверен, что пастух или конюх имеют те же весомые основания считать себя в шоколаде, что и хозяин. Я вполне допускаю, кое-какие общественные работы не могли бы быть осуществлены без этой помощи, что ж, тогда пускай человек, раз это его удел, в таком случае делит заслуженную славу с волом и лошадью. Но почему ему не могло быть суждено вместо этого совершить иное дело, гораздо более достойное этого? Когда сообществам приходится применять рабочий скот не только лишь для возведения в сущно сти излишних для него произведений искусства, скульптуры, но и для ничтожных прихотей роскошной жизни, множеству людей поневоле выпадает удел всю жизнь обслуживать этот скот, короче говоря, стать рабами могущественнейших. И вот наконец человек начинает не только угождать животному, которое, кстати говоря есть львиная часть его самого, но и принужден работать, не осознавая скрытый, сакральный и символический смысл происходящего – на животных, запертых в его хлеву. Да, у многих людей мы можем обнаружить прочные особняки из кирпича и камня, но благосостояние фермера традиционно и по сей день измеряется тем, сколько у него загонов для животных, сколько у него стад и тем, насколько хлева эти больше его дома. Утверждается, что наш город славится самыми просторными в здешних краях сараями для волов, коров и лошадей, своими размерами общественные здания внушают не меньшее уважение, но в наших краях меж тем почти не сыщешь зданий для свободной молитвы и свободного ораторства. Великим Нациям ещё предстоит научиться увековечивать своё существование не постройками, не созданиями архитектуры, а пантеонами мысли. Не все понимают, сколь «Бхагаватгита» чудеснее и величественнее всех самых потрясающих руин древнего Востока, но это так! Растущие вверх башни, небоскрёбы и величественные храмы – признанная роскошь царей.

Никогда прямой и честный разум не станет прогибаться перед перстом монархов! Природные Гении не тусуются в свитах императоров и для претворения его мечты, для воплощения его замыслов ему не нужны горы золотых слитков, серебро и глыбы каррарского мрамора. Зачем нам эти лабиринты тёсаного камня. Даже в Аркадии я его почти не заметил! С времён Египетского Царства люди озабочены честолюбивой мечтой увековечить себя в нагромождениях тёсаного камня. Им следовало бы направить свои усилия несколько в ином направлении – кака можно больше отёсывать свою жлобоватость и шлифовать свои дикие нравы!

Всего один благородный поступок может вознестись выше башни, возвысившейся почти до самой Луны. Да и сами по себе, камни в своём природном виде кажутся мне более естесственными и красивыми. Как вульгарно помпезное величие Древних Фив!

Лучше кривой штакетник вокруг усадьбы честного человека, чем колонный лес Стовратных Фив, где люди запамятовали об истинной цели жизни. Религия и культурная практика варварских и языческих сообществ оставила после себя потрясающие храмы, но так называемый христианский мир занят совсем другим. Какое бы количество камня ни старалась обтесывать нация, большей частью он идёт на её гробницу. Под этими глыбами нация хоронит себя заживо. Самое уникальное в пирамидах – то, сколько людей могло так унижаться, тратя всю свою жизнь на возведение посмертного чертога для какого-то честолюбивого дебила. Они были бы разумнее и более достойны уважения, утопи они его в Ниле, или брось на съедение псам. Возможно, можно при особом желании найти какое-нибудь оправдание и фараону и его рабам, но мне этим заниматься совсем недосуг. Что касаемо верности и любви строителей к своему призванию, то она всюду примерно одинакова, касаемо ли это египетского храма или банка Соединенных Штатов. Эта любовь обходится обществу много дороже, обходится дороже, чем стоит того. Главный двигатель этой муравьиной активности – неимоверное тщеславие вкупе с пристрастием раба к чесноку, пиву и хлебу. Мистер Болком, начинающий архитектор, подающий большие надежды, корпит над проектом, с удобством расположившись на обложке своего Витрувия и орудуя жестким карандашом и рейсшиной, а потом бросает листки бравым каменотёсам Добсону и Сыновьям, этим неискоренимым Твидалди и Твидалда лесного края. Впрочем, они могут прозываться и как-то по-другому, не в этом дело. Когда с высоты этих пирамид на вас взирает тридцать веков истории, как сказал один тип, люди также начинают поглядывать на такое с психиатрическим почтением.

Все эти пирамиды, строения и монументы чем-то до боли напоминают мне одного местного сумасшедшего, которому пришло в голову, точнее взбрендилось прорыть тоннель до самого Китая, и он так увлёкся своей затеей и столь глубоко погрузился в землю, что с пеной на губах уверял всех, что уже неоднократно слышал из-под земли звон китайских кастрюль и горшков. Несмотря на его убеждённость и веру, я вовсе не готов повлечься любоваться вырытой им ямой.

Многие из кожи вон лезут, пытаясь узнать имена строителей самых раскрученных памятников Запада и Древнего Востока. А я дал бы гораздо больше, чтобы не слышать ни одного их имени, мне хотелось бы узнать имена тех немногих, кто ничего не строил в те времена, имена умниц, которые держали нос по божественному ветру и были выше всяких пустяков. Однако, вернёмся, к нашей статистике.

В это время я не сидел сложа руки и зарабатывал разной подёнщиной – землемерными, плотницкими и другими работами, двумя дюжинами из которых я владею в совершенстве 13 долларов 34 цента. За эти восемь месяцев с 4 июля по 1 марта я истратил на еду не так уж много. Привожу эти расходы, исходя из срока восемь месяцев, хотя я прожил у озера более двух лет. Вот что я истратил, без учёта небольшого количества картофеля, зеленой кукурузы и гороха, какие я сам вырастил у себя на огороде, и стоимости припасов, которые я прихватил с собой:

Рис – 1 долл. 73 1/2 ц.
Патока – 1.73 (самое дешевое из сахаросодержащих веществ)
Ржаная мука – 1.04 3/4
Кукурузная мука – 0.99 3/4 (которая предпочтительнее ржаной ввиду своей дешевизны)
Свинина – 0.22

Опыты, оказавшиеся неудачными:
Пшеничная мука – 0.88 (она довольно дорога и с ней хлопот не оберёшься)
Сахар – 0.80
Свиное сало – 0.65
Яблоки – 0.25
Сушеные яблоки – 0.22
Бататы – 0.10
Одна тыква – 0.06
Один арбуз – 0.02
Соль – 0.03

Можете мне верить, но я в самом деле съел продуктов на 8 д. 74 ц. Мне бы и в голову не пришло признаваться в этом безастенчивом поступке, если бы мне не было хорошо известно, что большинство моих читателей разделяет мою вину вместе со мной, и их великие деяния, дойди они до печати, выгллядкли бы не лучше. На следующий год мне уже иногда удавалось наловить рыбы на обед, а однажды я умудрился даже убить сурка, бандита, регулярно опустошавшего мои плантации, а потом осуществил трансформацию его души, как сказал бы любой татарин, то есть съел его, скорее ради эксперимента, чем испытывая чувство голода. Признаюсь, поедая его, я ощутил кое-какое удовольствие, хотя блюдо попахивало мускусом, но сделал вывод, что делать сурков постоянным пунктом меню не стоит, хотя и видел, что готовые тушки сурков висели во всех окрестных мясных лавках.

В то же время расходы на одежду и кое-какие другие, чаще случайные расходы

составили: 8 долл. 40 3/4 ц.

Масло для лампы и прочая домашняя утварь: 2 долл.

Таким образом, беря на круг все мои расходы, не учитывая стирки и штопки, которые я по большей части осуществлял на стороне, за них я ещё не получил счетов, – а больше уж, как мне кажется, в наших местах при всём желании не на что тратить деньги – так вотэти расходы выразились в таких цифрах:

Дом – 28 долл. 12 1/2 ц.

Ферма за год – 14.72 1/2

Питание за 8 мес. – 8.74

Одежда и прочее за – 8 мес. 8.4О 3/4

Масло для лампы и прочее за 8 мес. – 2.00

Итого – 61 долл. 99 3/4 ц.

Придётся обратиться теперь к тем из моих читателей, которым приходится самим зарабатывать себе на жизнь. Для покрытия этих расходов мной было сделано следующее:

Продано взрощенных с.-х. продуктов на 23 долл. 44 ц.

Доходы от разных видов подёнщины – 13.34

Итого – 26 долл. 78 ц.

Если убрать это из моих расходов, то останется 25 долл. 21 3/4 ц. —

Это примерно та сумма, с которой я начал свой бизнес. Таков, на круг, получается дебет. А в кредит надо зачислить – не учитывая того, что я этим обеспечил себе приятный досуг и полную независимость, а также укрепил своё здоровье – еще и хороший дом, где я теперь могу проживать сколь вздумается.

Эти цифры при поверхностном обзоре могут показаться хаотичными, а следовательно и малодоказательными, но я позволю себе не согласиться с этим мнением -при всём беспорядке в них есть определённая полнота, а потому и нельзя отрицать их несомненную ценность. Итак, мой отчёт в цифрах о полученном на ваших глазах. Приведённые цифры демонстрируют, что моё питание обходилось мне в двадцать семь центов в неделю. Около двух лет подряд оно состояло преимущественно из ржаного и кукурузного хлеба, приготовленного на бездрожжевой основе, немного картофеля, какое-то количество риса, мизерного количества соленой свинины, патоки и соли, которые я записал исключительно водой. Как даннику индийской философии мне бы подобало питаться исключительно рисом. Предвидя неизбежные сомнения и опровержения сомневающихся придир, я могу вас заверить, что, хотя я иной раз и обедал в гостях, что делал и в эти года и раньше, надеясь не утратить эту возможность в грядущем и иметь их и впредь, это было лишь частным нарушением заведенного порядка моего дома. Но цена моих обедов, будучи величиной постоянной, ни в какойй мере не способна отразиться на цифрах моей сравнительной статистики добыть необходимое пропитание для человека на удивление легко, даже в этих широтах, и человек легко может прокормиться так же просто, как это делают животные, не теряя при этом, ни тонуса, ни здоровья, ни сил. Мне доводилось вполне сытно отобедать одним портулаком (Portulaca oleracea), который я вырастил у себя на поле и сварил в подсоленной воде. Я привёл здесь латинский термин только ради аппетитной второй части. Чего ради, спрашивается, желать большего разумному человеку в условиях мира, в рабочие дни, кроме хорошего початка кукурузы, сваренного с крупной солью? Надо признаться, что то разнообразие, которое я вносил в своё каждодневное меню, было скорее уступкой позывам аппетита, чем зовом здоровья. А меж тем люди давно докатились до того, что умирают не от дефицита необходимого, а от неискоренимой потребности в одних излишествах, и я знал женщину, которая была убеждена, что её сын скончался оттого, что усвоил дурную привычку пить одну воду.

Читателю, вероятно, открылось, что я подошёл к проблеме прокорма скорее с экономической, чем с диетической точки зрения, и ему не следует пытаться повторить мой опыт воздержания, если у него в кладовой не обнаружится богатых запасов разносолов с прошлого года.

Чистая кукурузная мука и соль – вот всё, что мне было нужно для печения моего хлеба. Я пёк свои лепёшки на костре, под открытым небом с помощью щепки или плоской палочки, взятой со стройки. Хлеб выходил у меня в виде плоских лепёшек, но получался слегка закопчёным и с привкусом сосновой смолы.

Я экспериментировал и с пщеничной мукой, но в результате многочисленных опытов в конце концов остановился на смеси кукурузной муки со ржаной, ибо ничего рациональнее и вкуснее для выпечки у меня не получалось.

В холодную погоду печь из неё мои хлебцы было невероятно приятно. Я готовил их по одному, тщательно поворачивая над огнём, подобно тому, как египтяне держат над огнём яйца, когда им нужно принудительно вывести из яиц цыплят. В моих руках рождался хлеб – истинное дитя диких полей, и может быть от этого, он казался мне таким удивительно ароматным, как все иные самые благородные плоды полей, и я, стараясь сохранить этот дурманящий аромат как можно дольще, заворачивал мои хлебцы в полотенца.

Я проследил древнее и чарующее искусство хлебопечения с самого его зарождения, с первых опресноков, когда человечеству впервые выпало счастье вкусить этой божественной пищи после тясяч лет диких орехов и жареного мяса и до расцвета – по всем известным мне источникам, там же я прочитал об открытии человеком слегка закисшего теста, которое в дальнейшем навело людей на мысль о закваске теста, а потом заставило их экспериментировать с заквасками, пока не был получен рецепт «доброго, здорового каравая», ставшего настоящей опорой существования сотен поколений людей.

Эти священные дрожжи, которые многие поколения почитали духом хлеба, его spiritus, волшебным образом ожививший его грубую клетчатку, и поэтому тщательно охраняемый, подобно божественному девственному огню, – вполне вероятно, что в Америку они были доставлены в запечатанной бутыли на каком-нибудь «Мэйфлауэре», и с тех пор их мощные пряные валы всё выше вздымались, все шире растекались по всей стране, – так вот я эти дрожжи регулярно добывал в деревне и заботливо переносил в свой чертог, как величайшую ценность. Так могло продолжаться до сей поры, если бы я однажды не совершил ошибку и, забыв правила их использования, не обдал их крутым кипятком, благодаря чему сразу обнаружилось, что в этих дрожжах никакой необходимости не было. Моему читателю должно быть понятно, что свои маленькие открытия я совершал скорее не синтетическим, а аналитическим методом – и таким образом с этого момента смог совершенно обходиться без них, хотя со всех сторон слышались осуждающие голоса, наперебой твердившие устами опытных домохозяек, что без дрожжей получить качественный, настоящий хлеб невозможен, а злопамятное местное старичьё гарантировало мне скорый упадок сил или даже смерть.

Одно скажу – я твёрдо убедился, что дрожжи – отнюдь не главный ингредиент хлеба, ибо, прожив без них целый год, я наконец избавился от томительной докуки плестись в деревню, а потом возвращаться с бутылкой, в которой болталась мутная жидкость, которая порой, к моему величайшемук смущению, могла вытолкать прямо на меня пробку со всем содержимым бутыли. Нет, думал я, обходиться без такой заморочи гораздо проще, чище и достойнее.

По своей природе человек – существо гораздо более приспособленное к различным условиям существования, различным климатам и разному рельефу, чем любое из животных планеты. В свой хлеб я поклялся не класть ни соли, ни соды, ни других кислот или щелочных составов, и свято выполнял свою священную клятву. Я подозреваю, что мне удалось переоткрыть древний рецепт хлебопечения, изобретённый за два века до христианской эры Марком Порцием Катоном «Panem depsticium sic facito. Manus mortariumque bene lavato. Farinam in mortarium indito, aquae paulatim addito, subigitoque pulchre. Ubi bene subegeris. defingito, coquitoque sub testu». насколько я могу понимать, это значит в переводе: «Хлеб пеки так: лучше прежнего вымой руки и квашню. Ссыпь муку в квашню. Воду вливай медленно и не спеша, вымешивай всё тщательно. По окнчании замеса придай хлебу приятную форму и выпеки в закрытой керамической посуде», (Для меня – в кастрюле). Ни о каких дрожжах тут мы не найдём ни слова. Однако, при всё моём желании я имел эту целительную «опору жизни» в своём доме далеко не каждый день. Иной раз мой кошелёк опустевал настолько, что я мог обходиться без хлеба по месяцу, или даже по несколько месяцев кряду.

Любой обитатель Новой Англии с легкостью мог бы сам вырастить свой хлеб в нашем краю, ибо это исконный край ржи и кукурузы, и таким образом ни в малейшей степени не зависеть от коньюктуры крайне изменчивых и коварных рынков, цены на которых пляшут, как блохи на сковородке.

Но при этом мы так ушли от природной простоты и свободы, что даже в Конкорде ныне можно крайне редко найти в лавке свежей кукурузной муки, а о мамалыге все уже почти забыли, почитая, вероятно, её едой богов. Как правило любой местный здравомыслящий фермер отдает все выращенные им злаки скоту и поголовью своих свиней, а сам отправляется покупать в той же лавке пшеничную муку, гораздо более дорогую и уж точно менее полезную для любого живого организма. По зрелому размышлению я вдруг узрел, что легко могу получить на своей земле нужный мне бушель или два ржи и кукурузы – первую легко вырастить даже на самой скверной земле, а вторая тоже не весьма прихотлива, а потом смолоть их на ручной мельнице и таким образом обойтись зимой без риса и свинины. А потребуйся мне сахаор, то окажется, что моя патока из тыквы и свеклы ничуть не хуже, да и раздобыть её гораздо проще, а можно, к примеру, посадить ещё несколько клёнов, а пока они будут расти, временно обойтись другими сахаристыми веществами, кроме вышеозначенных. Ибо, как певали наши деды:

Для пойла иного прекрасно пойдёт
Из щепок полова, из вереска мёд!

Касаемо же соли, самого элементарного из бакалейных товаров, то ради неё нужно было просто совершить променад на морской берег, имея в виду, что в ином случае можно прекрасно обходиться и без соли – и это ко благу организма, потому что при этом приходится меньше пить воды. Ни разу мне никто не рассказывал, что индейцы удосуживались где-то добывать соль и испытывают хоть йоту страдания, лишившись её!

К моему величайшему удивлению, по пищевой части я прекрасно мог обойтись без малейшей купли и обмена, кров над моей головой у меня уже был, еда сама собой, как в сказке, давалась в руки, и мне нужно было думать только об одежде и топливе для обогрева жилья. Мои брюки, те, что я ношу и поныне, были пошиты из грубого, домотканого сукна, хвала Аллаху, что такие добродетели, как Качество и Прочность еще бродят по миру, ибо метаморфоза фермера в рабочего, как я полагаю – величайшее из всех падений человека, какие были в мировой истории, может быть, более трагическое, чем само Грехопадение, сотворившее из Человека согнутого в три погибели фермера. Топлива в такой юной стране, как наша, на круг, девать просто некуда. Оно валяется здесь везде, и не добыть его может только чемпион по ленности и безделью. А что касаемо до права проживания, то в случае, если бы мне не по каким-то причинам не дали разрешения и дальше жить на правах скваттера, я легко мог бы прикупить акр земли за ту же цену, по какой был продан обработанный мною участок, – а именно за восемь долларов восемь центов. Но я всегда придерживался мнения, что селясь и обихаживая землю, я повышаю этим её стоимость.

Иные скептики годамит хватают меня за фалды, пытаясь выяснить, в самом ли деле я питаюсь одной лишь растительной пищей. Дабы задушить в корне любые сомнения, ибо источник их – вера и фанатическая религиозность, я обычно говорю, что моя основная пища – гвозди. Если смысл сказанного так и не дойдёт до них, я вынужден буду усомниться, способны ли они вообще понимать что-либо. Я всегда с удовольствием присматривался к подобным экспериментам, к примеру, к опыту юноши который в течение двух недель питался одной сырой кукурузой, перетирая початки зубами. Я бы хотел, чтобы это событие было доведено до беличьего населения Земли, ибо результаты такого эксперимента, несомненно заинтересовали бы белок, да и других грызунов. У белок такое прекрасно могло было бы получиться. Да и среди большинства людей немало таких, кто позитивно относится к таким опытам, за исключением, быть может, нескольких старых бабок с напрочь выпавшими зубами или самок, к числу достоинств которых относится обладание контрольными пакетами акций больших мукомольных предприятий

Обстановка моей фатеры, отчасти сотворённая моими руками, олтчасти сложившаяся естесственным образом, и практически уложившаяся в цифры уже приведённых мной расходов, состояла из деревянной кровати, дубового стола, письменного стола, трёх стульев, зеркала размером с трёхдюймовую доску, стальных щипцов, таганка, чертовски закопчённого котелка, одной кострюли, чугунной сковороды, черпака с длинной ручкой, таза, двух ножей и двух вилок, трёх тарелок, кружки, ложки, кувшина для масла для лампы, кувшгина для мёда или патоки и лакированной лампы

Надо понимать, что даже самому подплинтуссному из бедняков вовсе не предписано судьбой весь век сидеть на тыкве. Для этого надобно быть совсем без рук или головы.

Стулья, которые можно легко отремонтировать так, что потом не отвести от них взор – такие они красивые, можно найти почти на всех деревенских чердаках, и фермеры, немногие из которых понимают истинную ценность старых вещей, легко отдадут вам их даром, да ещё с благодарногстью будут бежать за вами, благодаря вас за то, что вы забрали эту рухлядь. Только унесите их барахло – и вы обрели друга на всю жизнь! Мебель! Это истинный фетишь многих домовладений и семейств, почитающих себя продвинутыми гражданами мира. Что касаемо меня, то я могу спокойно обойтись без этого пыльного мебельного склада, и найду, как мне с удобством сидеть и стоять без всего этого бардака. Кому, кроме истиннного философа придёт в голову свалить свою мебель на повозку и тронуться в путь, чтобы перевезти её с места на место, совершенно не стыдясь чрезмерно любопытствующих людских глаз и неподкупного небесного света, – ужасную, убогую коллекцию пустых ящиков? А ведь именно такой нам являет свою мебель небезызвестный мистер Сполдинг. Постояннол являясь свидетелем таких перемещений, разглядывая чудовищно нагруженные возы, я, видит бог, ни разу не мог определить, кто их хозяин – так сказать, богач или бедняк: для меня они ничем не отличались и их владельцы одинаково казались мне прискорбными, безнадёжными нищебродами. Чем больше накоплено у нас этого всего, тем мы на самом деле беднее. Каждый такой фургон аккумулирует словно внутренность целой дюжины лачуг; но коль лачуга бедна, то тут бедности в 12 раз больше. К чему нам переезжать, если нам при этом не удаётся отделаться от нашей старой мебели, которая подобна прошлогодней, сброшенной кожи змеи? – а там, глядишь, и перебраться в иной мир, новый мир, обставленный новыми вещами, а всё сущее на земле предать сожжению. Может быть, это сравнение кому-то покажется слишком сложным, витиеватым, но мне порой представляется, что все эти выморочные пожитки прилеплены к человеку, как к каторжнику колодки, а он ползёт по нашей сильно всхолмлённой, пересеченной местности, и вынужден влачить за собой свою цепь и капкан. Лисе, оставившей в капкане свой хвост, несказанно повезло, это поистине счастливица. Ящерица легко оставляет свой хвост вороне. Мускусная крыса способна обрести свободу, отгрызая себе свою лапу. Нет ничего странного, что человек, обретаясчь в среде се6е подобных, утратил подвижность. Как часто у него остановки в пути! «Сэр! Простите, но что вы под этим имеете в виду?» Если вы наделены свойством проницательности, то по виду человека вы сразу понимаете его материальное состояние, жизненный путь и характер, за его спиной вам видно также и всё, чему он хозяин, и даже многое, от чего он якобы отказывается, что он якобы скопил и не хочет сжечь: он навсегда впряжен в этот воз и может теперь продвигаться по жизни лишь с величайшим трудом.

Я всегда считал, что человек бежит на месте, когда он пытается пролезть в какой-то лаз или ворота, куда ему не удаётся протащить свой фургон, набитый мебелью. Меня невольно потрясает сострадание, когда я слышу, что здоровый физически, активный и, по-видимому, свободный человек начинает мандражировать о своей «обстановке», и визгливым голоском вопрошать, застрахована ли она: «И что мне теперь делать с этой обстановкой?» Что это значит? А то, что легкокрылый мотылек даже не заметил, как залип в паутине. Ведь даже те, про кого все знают, что у них якобы ничего нет, если приглядеться получше, на деле всё равно что-нибудь да хранят в чужом сарае. Современная Англия представляется мне выжившим из ума престарелым джентльменом, который отправился в мировой круиз с необозримым багажом, не забыв при этом прихватить весь хлам, который накопился в его кладовке за долгое время хозяйствования, и при этом не решился его выкинуть на помойку и уничтожить: здесь и дряхлый сундук, и морской сундучок без ручки, и бабушкина картонка, и чучело прабабушкиной собачонки и сгнивший походный узел, и мешок на всякий случай, и веревка, чтобы повеситься в конце этого незабываемо-волшебного путешествия.

Выкинул бы хотя бы первые три – вещи – цены бы ему не было! Ни один здоровый человек в наше время не имеет сил встать, схватить постель под мышку и умотать навеки. А болезному я уж, без всяких сомнений, могу только посоветовать бросить свою постель и сразу бежать отсюда. Встретив по дороге иммигранта, согбенного под тяжестью огромного узла, в котором сосредоточено все его имущество и который благодаря этому схож с гигантским фурункулом, выросшим у него на шее, я сразу начинаю жалеть его и совсем не потому, что тут всё его достояние, а потому, что этому человеку приходится столько тащить. Если мне суждено вечно влачить свои вериги, я могу только постараться, чтобы они были легки, как пушинки и не могли защемить мне важного жизненного органа. Самым мудрым решением было бы скорее всего вообще не совать туда лапу.

Возможно, это мелочь, но я никогда не тратился на занавеси, в первую очередь потому, что ко мне никогда никто не заглядывал, кроме Солнца и Луны, а против их визитов, в отличие от визитов иных, я ничего не имею. Луна не сглазит моё молоко и не стухлит моего мясца, Солнце не вознамерится повредить мне мебель и ковры, а если ласковый взгляд его иной раз бывает чересчур горяч, я предпочту укрываться за какой-нибудь созданной самой природой портьерой, чем обзаводиться лишней вещью. Одна знакомая дама возжелала подарить мне половик, но в доме для него не нашлось места, не говоря уж о том, что времени, чтобы его выбивать, тоже не было, и я вежливо отклонил подарок, предпочтя вытирать ноги о кучу дерна перед дверью. Зло, бродящее вкруг наших домов кругами, должно быть пресечено в самом зародыше.

Не так давно я имел счастье присутствовать на распродаже скарба одного преуспевавшего в жизни диакона.

Грехи людей часто гораздо более живучи, чем сами люди.

Как водится, основная часть вещей оказалась просто хламом, который стал скапливаться еще при жизни его отца. В числе других артефактов оказался высушеный солитер. Пролежавшие больее полувека на чердаке и в чуланах, эти вещи тем не менее не были сожжены; вместо очистительного христианского костра для их «очищения» устроили аукцион, что значило «увеличение». Соседи сбежались посмотреть на такую забаву, скупили всё это старьё и бережно повлекли в свои чердаки и в чуланы, чтобы хранить пуще жизни до самой своей смерти, когда их под литавры и барабаны снова извлекут на свет божий. Сколько пыли подымает человек, когда умирает!

Нам не следовало бы игнорировать первобытные обычаи некоторых народов, у которых церемония ежегодного обновления свята, то есть они имеют хотя бы понятие об обновлении, если даже оно оказывется фантомом в действительности. Хорошо бы и нам перенять у индейцев «праздник первых плодов», прекрасно описанный Бартрамом в числе обычаев индейцев Мукласси. «Во время этого праздника, – доносит он, – все жителям селения предписано обзавестись новой одеждой, новой посудой и всякой другой домашней утварью, и они сбирают всё поношенное платье и другие старые вещи, по большей части пришедшие в негодность; выметают весь сор из домов, метут его с улиц села и наконец сгребают всё это, вместе с остатками старого зерна и всяких других припасов, в одну великую кучу, которую тут же поджигают.

Затем они все усаживаются и начинают принимать магические лекарственные снадобья и в течение трех последующих дней они постятся, тщательно загасив все огни. Пост требует соблюдения самоограничения вуо всём. Этому также сопутствует общая амнистия – всех преступников отпускают и дозволяют им вернуться в поселение.

Утром четвертого дня главный жрец выходит на площадь с тем, чтобы возжечь новый огонь, добыв его посредством трута, и после этого каждый очаг в селе получает от него свежее, чистое пламя».

Затем они начинают вкушать плоды нового урожая, и в течение трех дней у них каждодневной пляской и пением отмечается праздник, а потом они «ещё четыре дня подряд пируют и пляшут вместе с гостями из соседних сёл, которые совершили точно такое же очищение».

Мексиканцы подобное очищение совершают каждые пятьдесят два года, ибо по их убеждению именно в эти сроки укладывается наступление конца света.

Едва ли мне когда-либо ещё придётся прослышать о более высоком магическом ритуале, и если, как утверждают наши словари, таинство является нам «внешним и видимым проявлением духовной благодати», то я не сомневаюсь, что оно в иные времена было внушено индейцам самими небесами, хотя, как мы все знаем, у индейцев и нет своей писаной Библии, где это откровение было бы зафиксировано.

Не менее пяти лет я содержал себя одним лишь трудом рук своих и установил, что, трудясь шесть недель в году, вполне могу обеспечить себя всем. Всю зиму и большую часть лета я освобождал для занятий. Я также пытался преподавать в школе, пока не обнаружил, что при этом затраты возрастают по экспоненте, вернее, совершенно непропорционально доходам, так как я был вынужден достойно одеваться, готовиться к занятиям и даже, что самое скверное, иной раз размышлять и верить, что сопровождалось пустой тратой бесценного времени. Поскольку я взялся за преподавание отнюдь не ради соомнительного блага ближних, а лишь ради собственного пропитания, тут я претерпел полный крах. Что скрывать, я пытался и торговать, и шустрить, но скоро понял, что мне потребуется лет десять, чтобы хоть как-то развить это дело и проложить себе дорогу, и мой путь при этом будет при этом не чем иным, как идеальной, наипрямейшей дорогой в ад. Я поспешил убояться, что к тому времени, преодолев множество препон и трудностей, наконец заимею так называемое доходное дело, и без задержки даже не замечу, как преодолел ворота преисподней. Когда я размышляя, как и где подыскивать источник заработка для себя, предо мной расстирались мрачные руины моих неудач, и мне придётся признаться, что мой путь отнюдь не был усеян розами, и мог быть охарактеризован скорее, как крёстный путь, чем дорога блага, ибо в иные времена я слишком прислушивался к мнению друзей – я с лёгким сомнением всерьёз подумывал всецело посвятить себя величайшему из начинаний – сбору черники; по зрелому размышлению я понимал, что легко могу это делать, и, самое главное, мне вполне могло хватить скромных доходов от её сбора, ибо самый большой талант человека, это рационализация его потребностей; его способность обходиться малым, что не требует вообще никакого капитала, так я наивно полагал, надолго отвлекаясь от моих любимых занятий. Пока все мои друзья и знакомые, долго не раздумывая, кидались в омут негоцианства и торговли или перебирали свободные профессии, я воображал себе свой удел почти родственным им: я полагал всё лето счастливо проводить на холмах, занимаясь только сбором ягод и грибов, чтобы следом затем сбывать их без особых хлопот потребителям натур-продуктов – и таким образом как бы пасти стада Адмета.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70609438&lfrom=174836202&ffile=1) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.