Генри Торо "Уолден, или Дикая жизнь в лесу"

Путешествсующий турист, рискнувший искать ночлег в так называемых многозвёздочных отелях, обнаруживет это, только переступив порог этих заведений, потому что трактирщик почти наверняка считает его Сарданапалом, и стоит ему потерять бдитеьность и препоручить себя их попечению, как его моментально лишат всех признаков мужественности. На мой взгляд, особенно смехотворно то, что творится на железной дороге, где на роскошь и помпу тратиться много больше, чем на безопасность и истинные удобства граждан, и дело дошло до того, что вагоны уже практически превратились в светские роскошные салоны, с этими неизбывными отоманками, диванчиками, японскими ширмами и бесконечным множеством всех этих восточных ничтяков, превращающих вагон в салон свиданий для гаремных девиц или в место сбора самых изнеженных поселенцев Небесной Империи. И всё это ныне мы влачим вслед за собой на Запад, когда Джонатан сгорел бы со стыда, даже услышав такие названия. Я лучше буду Золушкой и обходиться тыквой, лишь бы пребывать в спокойствии, чем прозябать и ютиться на бархатных подушках подобных сомнительных заведений. Лучше уж ехать со скоростью улитки на волах, и при этом вдыхать чистый воздух, чем отправиться в иной мир, на небо в роскошном вагоне очередного экскурсионного поезда, всю дорогу наслаждаясь губительными миазмами.

О бесконечных авариях на нашей железной дороге и перевёрнутых вагонах я вообще не говорю!

Естесственная простота жизни и быта первобытного человека по крайней мере обладала тем преимуществом, что он не мог иметь никакого иного обущения, кроме ощущения всегдашнего просителя и гостя матушки Природы. Попав в экстренные обстоятельства, очутившись в опасности, и получив сон и пищу, человек мгновенно оживал и был готов продолжать свои странствия. Старые беды сразу же забывались, новых ешё1 не было на горизонте! Там сиял ваолшебный шар, воскрешающий скверное настроение даже в мёртвых, Солнце! Лёгкие шатры создавали полог над головой пилигрима, а всё остальное время он шёл долинами, взбирался на горы и переплывал реки, чтобы снова преодолевать бескрайние равнины. А ныне люди превратились в орудия своих же орудий. Все потихоньку заняли свои ниши и держатся за них, как мышь держится за свою нору и запас сливовых косточек в ней. Собиратель плодов дикой Природы стал фермером, а тому, кто укрывался под сенью древес, пришлось стать домовладельцем. Мы из кочевников превратились в осёдлых обитателей этого мира, и теперь нам не требуется краткий ночлег невесть где, теперь мы прочно осели на земле и одновременно совершенно забыли о небе. Ибо небо, когда его перестаё1шь бояться, не становится вместилищем полёта мысли и фантазии, а если и становится, то только для очень малой части людей.

Христианство мы восприняли лишь как вариант улучшенного землеустройства. Мы возвели себе фамильный особняк на этом свете, а для того света оставили роскошный фамильный склеп.

Лучшие создания мирового искусства всегда стремились выразить вечную борьбу человека против этого вязкого рабства, но так вышло, что воздействие искусства на человека свелось к украшению и драпировке уродств нашей низкой доли, которая заставляет человека забывать о его высшем призвании. В наших поселках не отыщется места для подлинного произведению искусства, и если бы его случайно забросило к нам свирепым ураганом, ничего бы не изменилось, потому что наша жизнь, наши жилища, наши города и улицы своим видом отторгают его, и уж точно не станут его достойным пьедесталом. Тут не сыщется гвоздя, чтобы повесить картину, или полки, чтобы водрузить бюст героя или святого. Когда видишь, как строятся и оплачиваются – или не могут оплачиваться – наши дома, и каким образом ведётся в них хозяйство, диву даёшься, как под гостем, которому пристало любоваться сувенирами на камине, не разверзнется пол от этой бесконечной лжи, и пусть он тогда очутился в погребе, где у него хотя бы образуется твёрдая почва под ногами. Я не сразу осознал, но теперь не могу не видеть, что ради желанной всеми так называемой «богатой» или «утонченной» жизни человеку надо научиться подпрыгивать выше головы, и это лишает всякого очарования такое существование, даже если украсить его кучами предметов изящных искусств, в конце концов какое может быть занятие искусствами, если ты ради них вынужден прыгать вокруг, как обезьяна по лианам.

Помнится, кто-то сказал мне, что рекордные прыжки без шестов ивсякой поддержки, на основе только одной мускульной силы, принадлежат кочевым арабским племенам, где, как утверждается, многие умеют прыгать на расстояние в 25 футов в длину

Я вспоминаю, что рекорды прыжков без шеста или иной поддержки, с помощью одних только мускулов, принадлежат кочевым арабским племенам, где, говорят, умеют прыгать на 25 футов в длину. Лишённый опоры человек наверняка падет на землю, и не способен одолевать таких расстояний. Первый вопрос, который возникает у меня при виде любого собственника такого недостойного достояния – вы кто, один из 97 несчастных банкротов, или один из трех преуспевших счастливцев? Попробуйте ответить на эти каверзные вопросы, и я, так и быть, соглашусь порадоваться вашим безделушкам и даже, может быть, сочту их прекрасными.

Вряд ли найдётся упрямцы, готовые впереди лошади запрягать свою телегу – это и непрактично и выглядит уродливо. В жизни есть вещи фундаментальные. До того, как приняться украшать стенны наших домов красивыми погремушками, следует вымыть и осистить эти стены, упростить и очистить нашу жизнь, положив в её основы вещи подлинные, крепкие и прекрасные, а лучше всего человек ощущает приход новой, прекрасной жизни не под тёмными крышами и не в кирпичных стенах, но под открытым небом, где не сыщешь ни домов, ни домоуправов.

У старого Джонсона в его «Чудотворном Провидении» есть рассказ о первых обитателях нашего городка, своих современниках, где мы находим, что они первоначально рыли себе норы в склоне холма, выбрасывая землю наружу, на бревенчатый настил, и поддерживали дымный очаг у самой высокой стены».

«Они не собирались строить себе домов, – пишет он, – пока земля, с благословения небесного, не напитала их своим хлебом», когда как первый урожай был у них так скуден, что «никто после так долго не нарезал ломти так тонко». Секретарь Новых Нидерландов, провинции Страны, в 1650 г. писал по-голландски, довод до сведения тех, кто мечтал там селиться, подробный отчёт, утверждая, что «жители Новых Нидерландов и в частности Новой Англии, если не могут себе позволить сразу выстроить себе отличный дом, какой, как им казалось, им подобал, рыли в земле прямоугольную яму, напоминавшую приямок погреба, глубиной в шесть – семь футов, любой потребной им ширины и длины, потом обкладывали древесиной вперемешку с корой, в общем, всем тем, что было под руками, только для того, чтобы земля не проседала, на дно укладывали доски и из досок же набивали потолок, а над ним устанавливали крышу из перекладин, на которые укладывается кора или сухой дёрн, и потом живут в таких землянках большой семьёй в сухости и тепле годами – по два, три, четыре года, причём в зависимости от размерам семьи ставят перегородки или обходятся без них. Когда колония только образовывалась, такой порядок жизни был свойственен не только беднякам, но и самые богатые и именитые люди Новой Англии не брезговали им, и вот почему: так нужно было, во-первых, чтобы не убивать массу времени на постройку и потому рисковать остаться без урожая, а во-вторых, чтобы им и в голову не приходило обижать своих работников, которых они в зп редким исключением, почти всех привозили со старой родины. Это были терпеливые, взвешенные люди, знавшие жизнь и умевшие где надо подождать. Но проходило года три-четыре, и вослед трудам и полям возделанной земли, они возводили себе великолепные дома ценой в несколько тысяч».

Поступая только таким образом, наши предки проявляли не только видимость благоразумия, но и всеми силами пытались удовлетворить свои самые насущные потребности. Умудряемся ли мы удовлетворить их сейчас? Когда мне в голову приходит мысль обзавестись роскошным особняком, меня сразу что-то начинает тянуть за обшлаг, и я понимаю, что меня тянет – это мысль что моя страна ещё не взросла как объект человеческой культуры, и что наш духовный хлеб мы ныне нарезаем много тоньше, чем наши деды нарезали пшеничный. Это совсем не означает, что нас вовсе не должны интересовать архитектурные картуши и детали украшений, и красота не должна умирать даже в самые тяжёлые времена; однако пусть сначала наши жилища, как бы они ни соприкасались с нашей жизнью, станут прекрасны первым делом изнутри, подобные речной раковине, вымощенные перламутром её хозяина, а не останутся мёртвым погребальным камнем, украшенным бронзовыми завитушками. Но, увы, увы! Я посещал многие из них и не понаслышке знаю, чем они там вымощены.

Можно только надеяться, что мы ещё не настолько выродились, и вполне сможем ещё вернуться к природным формам жизни в пещере или вигваме и переодеться в шкуры, тем не менее, разумеется, мудрее жить, используя свои преимущества, какой бы чудовищной ценой они нам не доставались. Лучше всего блага, купленные ценой честного труда и изобретательностью лучших умов человечества.

В тех местах, где я жил, доски и кровельная щепа, известь и кирпич много дешевле и доступнее, чем сухие пещеры, или даже цельные брёвна, или кора в избытке, или хорошая глина и ровные, плоские камни. Я говорю об этом не с бухты барахты, я знаю рынок непонаслышке, ибо прекрасно знаком с ним и в теории и много раз сталкивался на практике. Достанься нам на йоту чуть больше ума, мы могли бы столь эффективно воспользоваться этим богатством, что возвысились бы как боги и стали бы много богаче всех нынешних Крезов, сделав из нашей цивилизации игрушку, исполненную истинного блага для нас всех.

Современный человек, полный самомнения относительно своей продвинутости, на деле всего лишь убеждённый в своём уме закоренелый дикарь. Однако, кажется, я слишком углубился в философские импиреи, и мне пора вернуться к моему собственному эксперименту.

В конце марта 1845 г., прихватив с собой одолженный у соседа ржавый топор, я пошел в лес, и, словно в Зазеркалье вышел на берег Уолденского пруда. Здесь я риешил бросить якорь и вознамерился выстроить свой дом. Не тратя времени, я стал валить молодые, стройные, высокие, белые сосновые стволы. Начинать дело с чистого листа, не воспользовавшись помощью или не одолжив чего-нибудь у добрых людей, практически невозможно, но это единственный, может быть, и самый великодушный метод приобщить своего ближнего своего к богоугодным делам. Хозяин топора, вручив его мне, произнёс пышное напутствие, сообщив, что топор этот дорог ему, не только, как память о доброте праотцов, не просто как зеница ока, но и дороже самой жизни, и добавил, что я должен его вернуть в целости и сохранности. Я не обманул его, и вернул топор владельцу острее, чем он был в кузнице.

Холм, на котором я работал, покрытый весёлым, молодым сосняком, был чрезвычайно живописен, и в прогалы между стволов виднелась блистающая искрами часть пруда и крошечная лесная поляна с густой порослью подрастающего орешника, а также совсем юными, отважно устремлёнными ввысь сосенками.

Пруд был ещё скован льдом, хотя почернел, набух и весь был в полыньях. Я работал там целыми днями, порой было божественнно тихо, а порой поднималась лёгкая метель и по земле мела белая позёмка. Но как правилок часу окончания работ и возвращения домой, когда я выходил к полотну железной дороги, высокая песчяаная насыпь ярко горела на Солнце и вдали размывалась в лёгкой дымке, рельсы весело блестели, и весенняя песня жаворонка подхватывалась голосом чибиса или разноголосым хором других птиц, которые точно так же, как я строили сейчас свои новые дома, начиная новую жизнь на новом месте.

Славны весенние деньки, когда вместе с оттаивающей землёй оттаивает и наша отмороженная душа, и «злая зима», порыкивая и корча рожи, сбрасывает с себя холодную белую маску, из-под которой уже видна юная улыбка вторгающейся Весны. Всё и все вокруг начинают пробуждаться от зимней спячки.

Как-то раз, когда я рубил и с топорища у меня соскочил мой топор, и я крепил его, загоняя зелёную ветку орешника, а потом опустил топор в воду, чтобы древесина набухла, я краем глаза увидел, как со склонённой ветки в воду скользнула полосатая большая змея. Она всё время наблюдала за мной и потом залегла на дне пруда, не чувствуя никакого дискомфорта и так и пролежала, не шевелясь, всё время, пока я правили свой топор, не м енее четверти часа. Похоже, она находилась ещё в лёгкой зимней дрёме, и это состояние нисколько не мешало её благоденствию.

Я подумал тогда, сколь эта змея схожа с бедными двуногими, довольствуясь имеющимся, вот так же и люди принуждены довольствоваться тем, чем обладают.

Мне всегда казалось, что и люди точно по такой же стезе довольствуются своим теперешним жалким положением; а если бы они в высокой степени подчинялись пробуждающей силе всевластной весны, то наверняка поднялись бы к высотам более одухотворенной жизни. Раньше, когда я ранним утром выходил на прогулку, мне на тропинке то и дело попадались змеи, одни, казалось, совсем окоченевшие, другие частично окочевшие и застывшие – живущие ожиданием, что Солнце скоро согреет, оживит и пробудит их к новой жизни. Первого апреля начались дожди и они сразу растопили лед. Густой туман не уходил всю первую половину дня, и стоя в молочном мареве, я слышал, как отставший от стаи дикий гусь пытался отыскать дорогу над прудом и отчаянно гоготал, словно потерявшийся Дух Туманного Царства.

А я, почти не размышляя ни о чём, своим одним единственным узким топором рубил и рубил сосновый лес на стояки и стропила, почти забыв об этом неустойчивом мире и его учёной странности, рубил и рубил, тихонько напевая про себя свои запретные песни, рубил и рубил.

Так я несколько дней валил и рубил лес на стойки и стропила, и все это

одним узким топором, без особо ученых или сколько-нибудь законченных

мыслей в голове, весело напевая про себя:

Хвались, что знаешь дело,

Но счастье улетело,

Науки и искусства,

Приколы, шутки, чувства.

Ночью тёмною и днесь

Ветерок гоняет здесь.

Главные бревна вырубались мной в шесть квадратных дюймов, большая часть стоек

обтесывалась лишь с двух сторон, половые доски и стропила обрабатывались только с одной стороны, на другой их стороне я оставлял кору, и они получились много прочнее пиленых и остались такими же прямыми. На конце каждой доски или бруса я делал шипы для надёжного крепления, к тому времени я умудрился обзавестись кое-какими другими инструментами, кроме топора и рубанка. Не скажу, что мой рабочий день в лесной чащобе был слишком утомителен и долог, но я взял себе за правило каждый день брать с собой завтрак – хлеб с маслом, и ровно в полдень прекращал работу и усаживался на горы срубленных мною зеленых сосновых веток перекусить и почитать газету, в которую я обычно заворачивал завтрак; здесь мой хлеб насквозь напитывался ароматом хвои, и я брал его руками, которые всегда были измазаны в густой, липкой смоле. Должен признаться, что хотя мне и пришлось срубить считанное количество сосен, я, узнав их поближе, в конце концов стал им самым близким другом, чем соседом или врагом. Я просил у них прощения за своё внезапное вторжение и песню топора. Порой, заслышав стук моего верного топора, мне на встречу отправлялся какой-нибудь прохожий, и тогда нам ничего не оставалось иного, как затеять долгую, извилистую и очень приятную беседу, уютно расположившись на куче моих свеженарубленных щепок.

Моё время обтекало меня вкрадчиво, незаметно, ибо спешить с работой мне и в голову не приходило, потому что мой труд был для меня не обузой, а истинным наслаждением, и в один прекрасный день середины апреля я почти с сожалением вдруг заметил, что мой сруб совершенно готов к установке. Вы должны оценить мою ушлую предприимчивость: мне удалось заранее прикупить избушку некоего Джеймса Коллинза, ирландцского переселенца, работника Фичбургской железной дороги. По всеобщему мнению, это было отличное жилище. Я явился оценивать его, когда хозяина не было дома, и долго шлялся вокруг, явно невидимый обитателям, ибо окна располагались на такой высоте, что я не мог бы даже допрыгнуть до них. Избушка была маленькой, хлибой, компактной и разнузданной одновременно, с весёлой островерхой кровлей, и это всё, что я смог почерпнуть при её осмотре. Я не мог приблизиться к ней более чем на пять футов, потому что вокруг неё были немыслимые кучи грязи, до боли напоминавшие гряды компоста на соседней свиноферме. Особенно хороша была крыша, её крепость не вызывала никаких сомнений, хотя от осенних дождей и летнего жаркого солнца её сильно покоробило и повело. Порога тут кот наплакал, его просто не было, и, как водится, под дверью оказался постоянный лаз для кур, из которого они вырывались с громким кудахтаньем. Миссис К. наконец проснулась и вышла в дверь, а когда я объяснил ей цель моего визита, пригласила меня внутрь осмотреть дом…

При моем приближении испуганные куры разбежались по углам дома. Там было темно, как не знаю уж что у кого, я сразу заметил, что пол в строении основном земляной, влажный, липкий, сыроватый, чреватый малярийными комарами, и только кое-где обнаруживались сомнительного вида доски, как я понял, они лежали здесь просто потому, что их некому было вытащить наружу. Хозяйка при моём явлении зажгла лампу, она сразу перешла к делу и стремилась сразу показать мне стены и кровлю, а также – доски, настланные под кроватью, и при этом, так как при всём желании лампы осветить темноту, было довольно темно, и хозяйке приходилось остерегаться в рискованных местах, чтобы я случайно не свалился в погреб – вырытую прямо посреди комнаты яму в пару футов глубиной. Что и говорить, она была прекрасным рекламным агентом. По её заверениям, «глянь-ка, пацан, и потолок и стены, и доска, тудыт-растудыт, и окна у нас, глянь-ка, ого-го, хоть куды, на, глянь суды, видишь, два целых стекла, то-то, а ещё вчера и все остальные были целы, пока тут Марта, кошка наша, чёрт бы её подрал, тварь чертополосную, не разбила!» В лачужке львиную долю пространства занимала печь, рядом торчали кровать и стул, между этими предметами копошился ребенок неизвестного пола, здесь же и рождённый, игриво пестрел шелковый зонтик, над всем этим царственно возносилось зеркало в тяжкой позлащённной раме и модная патентованная кофемолка, намертво прибитая к стволу молодого дуба. Скорость, с которой совершалась сделка, была просто неописуемой. К тому моменту, как явился Джеймс, я уже уплатил четыре доллара 25 центов, а он принял на себя обязательство – к пяти часам утра следующего дня освободить помещение и больше никому не продавать его. Теперь я мог явиться в дом к шести и уже вполне законно вступить во владение своей собственностью. «Мне надо было бы, чертыхун такейский, приканать чуть пораньше, – сказал он, – чтобы пресечь возможные, но пустопорожние претензии по аренде участка, а также всвязи в этой чертовой путаницей по счетам за дрова!» Это, как заверял он меня, было единственной загвоздкой в деле. В шесть часов утра он прошествовал в мою сторону по дороге, сопровождаемый всем своим семейством. Всё их богатство уместилось в одном большом бауле-постельные принадлежности, кофемолка, зеркало, куры – всё, кроме домашней кошки. Она, как будто предчувствуя великое переселение, убежала в лес и превратилась в дикое животное, и скоро, как я наслышан, неимея опыта, угодила в капкан, который поставили на сурков, так что жизнь её на свободе оказалась крайне недолгой.

Недолго думая, за несколько часов я разобрал их избушку, тшательно выдрал гвозди, уложил доски на тачку и перевёз их на берег озера, разложил их на траве, дабы Солнце высушило и выбелило их. Когда я раз за разом влачил тачку по лесной тропинке, первый дрозд подал мне свой чистый приветственный голос. Мальчишка-ирландец, суетившийся рядом со мной, только что на ухо доложил мне, что пока я мотался с тачкой туда-сюда, мой сосед Сили, тоже воровская ирландская косточка, стал шустро рассовывать по карманам все мои самые годные, самые прямые гвозди, скобы и костыли. Когда я в последний раз возвратился к остову жилища, он как ни в чем не бывало на белом глазу поприветствовал меня и невинными глазами поглядывая на руину, бормоча: «Да уж, приятель! С работёнкой сейчас полная засада! Да уж!». Таким образом, судя по его озадаченному виду, он, будучи единственным свидетелем моего переселения, в душе приравнивал это ничтожное для мировой истории событие к переселению троянских богов.

Большая сурковая нора, уходившая под густые корни сумаха и смородины и всякой другой сорной травы, навела меня на место, где мне лучше всего было выкопать погреб. Докопавшись до слоя отличного мелкого песка, я выкопал яму шести

квадратных футов ширины, и семи глубины, зная, что теперь мой бесценный картофель не промерзнет, какая бы стужа не бесновалась наверху. Дыбы края погреба не осыпались, я делал их уступами, не обкладывая камнем, но и это была чрезмерная предосторожность, потому что песок, который никогда не видел Солнечного света и поэтому слежался на славу, до сих пор не осыпался ни одной песчинкой. Скорость строительства была просто невиданной – копка заняла не более двух часов времени.

Рытьё песчаной почвы доставило мне истинное наслаждение, в конце концов, любая работа на себя приятна и необременительна, когда ты счастлив и здоров. Я знал, что люди, обустраивающие своё жильё, практически на всех широтах первым делом как можно тщательнее углубляются в землю в попытке достичь ровной температуры. Возможно в людях живёт дух их далёких предков, эдаких шукстрых мышей или сурикатов, которые жили на пригорках, копая в них глубокие, надёжные норы. Везде, где селятся люди, под самым дорогим городским особняком вы непременно обнаружите точно такой же погреб, в котором исстари хранятся овощи и фрукты. Иной раз дома давно нет, а потомки обнаруживают его местоположение по квадратной яме, оставленной в земле. Как это ни смешно признавать, но любой человеческий дом – всё ещё только пропилеи перед входом в нору.

В итоге, к началу мая, не без помощи нескольких приятелей, которых я пригласил не столько по делу, сколько ради добрососедских отношений, сруб был поставлен. Никогда ещё имел человек столь нужных помощников. До сих пор меня не покидает вера, что в будущенм им выпадет создать и возвести гораздо более

помпезные строения. 4-го июля я торжественно заселил свой дом, это произошло ровно в тот миг, как только обшил крышу гонтом, скошенные края досок были тщательно подогнаны и заходили друг на друга, так что теперь дождя мне совершенно не следовало. Однако прежде чем заняться обшивкой, я поработал над основанием для печи, для чего мне пришлось потрудиться и я своими руками натаскал

из пруда более двух возов камней. Дело это не быстрое, и печная труба возвысилась над моим домом только к осени, когда я кончил работать мотыгой, но прежде, чем настали холода и мне понадобилось топить по-настоящему, а пока что я стряпал

под открытым небом, и рано утром разжигал огонь прямо на земле, и эта метода до сих пор числится у меня в некоторых отношениях более приятной и естесственной, чем общепринятая. Случись грозе застать меня в то время, как я пёк хлеб, я тут же закрывал огонь несколькими досками, сам прятался под ними, и пока хлеб доходил, проводил так самые приятные часы в моей жизни. В те времена я не знал ни минуты покоя, руки мои были были постоянно заняты, и вследствие этого читать у меня времени не было, но зато теперь любой клочок оберточной бумаги, газеты, попадавшийся мне, найденный на земле и служивший кому-то скатертью на земле или тряпки, воспринимался мной с большим восторгом, чем строки «Илиады».

Пожалуй, мне следовало смаковать каждое мгновение стройки, делать всё ещё размереннее, чем это удавалось мне, осмысливая философски, каково назначение в жизни человека любого окна, каждой двери, погреба, чердака, и ничего из вышеперечисленного не возводить, пока не появятся более веские основания, чем основные животные потребности человеческого существования.

Когда человек сам принимает решение строить своё обиталище, в этом существует глубокий философский смысл, это подобно тому, как птица возводит своё гнездо.

Скорее всего если бы люди своими руками на своей земле строили свои дома, и честным трудом добывали себе и своим детям честно добытую пищу, поэтические гении сразу наводнили бы этот несовершенный мир. Мы не можем упрекнуть птиц в том, что они не поют, когда добывают себе пищу. Всё было бы хорошо, если бы мы, к сожалению не уподоблялись кукушкам и американским дроздам, которые подбрасывают свои яйца в чужие гнезда и при этом делают это в глубокой тайне, даже не думая услаждать кого-то своими корявыми выкриками.

Как разделилась наша жизнь! Сколь односторонними мы стали! Неужто мы навеки отдали плотникам радость нового строительства? Что ныне искусство архитектуры для огромных масс людей? Сколько я ни гулял по округе, мне на глаза никогда не попадался человек, занятый таким простым, естесственным и высоким делом, как возведение своего гнезда. Мы незаметно измельчали и стали корпускулами общественного целого. Не тольтко портному выпало составить девятую часть человеческой сути, но и торговцу, проповеднику, фермеру. К чему приводит постоянное деление функций и это непрестанное разделение труда? В чём его суть, какова его цель и предназначение? Можно представить, что настанут времена, когда кто-то или что-то начнёт даже думать за меня, но я почти с ужасом думаю об этом, что дело зайдёт столь далеко, что мне будет отказано думать самому! Наша мыслительная деятельность представляет между прочим самостоятельную ценность, может быть, одну из высочайших жизненных ценностей мира. Я признаю, что рядом с нами снуют так называемые «архитекторы», и я был наслышан об одном, которому пришло в голову подобно величайшему откровению выдвинуть мысль, что архитектурные прибамбасы должны появляться, исходя из некоего смысла, и их необходимость и создаёт их красоту в глазах человека. Эта философическая самоуверенность, возможно, и хороша по его мнению, но едва ли по сути лучше обычного современного дилетантизма. Этот сентиментальный новатор архитектурного искусства начинал свою карьеру с карниза, напрочь забыв про фундамент. Он был более всего озабочен лишь тем, чтобы вложить в свои украшения какой-то смысл, подобно тому, как в конфету влагают миндальный орех или тминное зерно, – хотя я уверен, что миндаль гораздо вкуснее и целительнее без сахара, – вместо того, чтобы научиться гармонично строить внутри и снаружи, зная, что при таком подходе украшения приложатся сами. Я не верю, то хоть кто-то обладающий разумом может всерьёз полагать, что украшения – это что-то привносное, внешнее и потому поверхностное, что черепахе вверен её пятнистый панцирь, а устрице-перламутровые переливы внутренностей раковины благодаря такому же договору с подрядчиком, как жителям Бродвея – их церковь Троицы? Однако, не будем тешить себя иллюзиями, человек столь же слабо властен над архитектурным стилем своего жилища, как черепаха над возведением своего панциря, в конце концов солдату ни к чему расписывать свойстяг всеми красками своей славы. Противник и без него прекрасно знает истинное положение вещей! В минуту страха солдат может дрогнуть. Я мог бы изобразить это так, что этот архитектор опирается на свой карниз

и вкрадчивым шёпотом вещает свою полуправду замшелым жильцам,

которые между тем осведомлены о ней лучше, чем он. Любые архитектурные формы и их красота, какая попадается мне на глаза, выростала медленно и неуклонно изнутри процессов жизни, из потребностей и духа обитателей сообщества, ибо только они и являются истинными строителями, возростала из некоего бессознательного

инстинкта честности и благородства, даже не думающего помышлять о наносном; и любой подобной этому красоте, которой еще суждено появиться на свет, всему этому должна предшествовать живительная красота самого бытия. Как ни странно, но наиболее интересными своей архитектурой постройками нашей страны, как хорошо известно художникам, являются утлые, простые и непритязательные бревенчатые хижины самых бедных людей. Только скромное существование их обитателей, учитывая, что эти хижины служат только защитной скорлупой, где неважны одни внешние детали, создают их живописность; не менее интересен в этом смысле окажется и загородный коттедж обитателя города, едва упростится и станет более близка к Природе жизнь рядового горожанина, что вообразить её будет праздником, а в визуальном образе его жилища не останется ни йоты погони за внешним эффектом. Озирая бесконечное разнообразие архитектурных форм мира, мы легко можем заметить пустоту большей их части. Слабый осенний ветер осени мог бы легко сорвать их с лица зданий, как прикленные страусиные перья, без малейшего ущерба для фасада самого здания. Тот, у кого погреб не содержит маслин и вина, тому некогда думать об архитектуре. Что бы творилось, кабы такое же количество украшательств потребовалось в литературе, и декорированию наших библий было бы уделено столько же времени и внимания, сколько уделяют строители храмов закомарам и карнизам? Вот так и выдуваются из пальца причиндалы свалок искусств – вся эта пошлая беллетристика, так называемые «изящные искусства» и те, кто их обслуживает. Какое дело человеку, как наклонены доски над его головой, какие доски и коврики под ногами и в какие краски расцвечен его коттедж? Случись ему самому класть эти доски, случись самому красить их, в этом можно было бы отрыть какой-то смысл, но когда дух покидает скорлупу их обитателя, становится безразлично, как сколачивать гроб, по сути всё это есть архитектура могилы, и тогда сказать «плотник» окажется равнозначным, что сказать «гробовщик».

Кто-то в припадке отчаяния или апатии, взывает: схвати горсть праха у ног своех и покрась свой дом в цвет сей! Возможно, хозяин имел в виду своё последнее жалкое жильё? Я думаю, брошенная монета способна это решить. Сколько у человека должно быть свободного времени? И стоит ли терзать земной прах под ногами? Логичнее покрасить дом под цвет своегор лица, и пусть он бледнеет или краснеет за своего хозяина.

Давайте организуем движение за улучшение архитектурного стиля жилых коттеджей! Когда наконец будут готовы и мои украшательства, я их тотчас и надену.

К зиме был готов очаг и стены обшиты свежим гонтом, кажется, я немного переусердствовал, ибо они и так не пропускали ни капли дождя, я обшил стены корявым, сырым гонтом – это было дитя первого распила бревна, и мне пришлось равнять его края фуганком.

Удивлению моему не было предела. Как будто бы совсем при мелком моём соучастии из земли выпростался мой новый дом, тёплый, хорошо оштукатуренный, классный дом, размерами десять футов на пятнадцать, украшенный восьмифутовыми столбами, дом, не лишённый чердака и чулана, с одним большим окном по каждой его стороне – два люка в полу, входная дверь в торце и кирпичный очаг – в другом.

Ниже приводится, во что обошёлся мне мой дом, при бытующих ценах на стройматериалы, исключая только мой труд, который я не буду оценивать, ибо воистину не знаю, сколько он стоит… Трудно оценить то, что ты сделал сам! Однако это надо будет сделать! Я замечал, что очень немногие могут ответить на вопрос, во что им обошёлся их дом, да и кажется, не слишком заморачилвались на эту тему, и не знают, во что им обошлись отдельные материалы, используемые на этом строительстве

Итак:

Доски – 8 долл. 03 1/2 ц. (по большей части взятые из хижины соседа)

Бросовый гонт на кровлю и стены – 4.00

Дранка – 1.25

Две старые рамы со стёклами – 2.43

Тысяча шт. старого кирпича – 4.00

Два бочонка извести – 2.40 (дорого)

Пакля – 0.31 (больше, чем мне требовалось)

Железная дверца для печи – 0.15

Гвозди – 3.90

Петли и винты – 0.14

Щеколда – 0.10

Мел – 0.01

Доставка – 1.40 (большую часть я принес на своей спине)

Итого – 28 долл. 12 1/2 ц.

Таковы были мои основные затраты, в которые не входил лес, кани и песок, которые доставались мне на правах скваттера. Из остатков материалов я соорудил небольшой дровяной сарай.

Дом, чья стоимость и красота превзойдёт всё виденное мной, дом, который я захочу построить для себя, дом в центре города, на главной улице Конкорда, при всём своём великолепии нее должен стоить больше нынешнего.

Итак, я сделал величайшее научное открытие – всякий идеалистичный служитель науки, сам, своими руками в состоянии выстроить себе на всю жизнь дом за те же деньги, которые каждый год платил хозяину съёмной квартиры. Если кому-то взбредёт в голову, что я предаюсь разнузданному хвастовству, единственным доводом моего оправдания будет довод, что моё хвастовство рождено не моим собситвенным эгоизмом, а скорее интересами людей, таким образом все мои ошибки и промахи никоим образом не могут умалить истинности моих слов. Несмотря на признаваемую мной некую долю ханжества и прскорбного лицемерия – шелуху, какую я затрудняюсь отделить от здоровых зёрен и которая является досадной занозой моего эго, я сохраняю ровной, здоровое дыхание и неумирающий вольный дух в сердце, и это очень облегчает моё сущес твование и поддреживает чистоту моей души, в общем, скажу коротко, скромно потупив очи – адвокатом дьявола мне всё равно не быть.

Тогда как не мне замолвить словечко за загнанную в угол и повсеместно поверженную Правду?

Итак, приступим! Студент, поступивший учиться в Кембридж, снимает комнату немногим больше моей всего за тридцать доларов в год, и это при том, что строительная корпорация много выигрывает при этом, поскольку строит сразу несколько дюжин комнат в одном здании. Поточный метод строительства позволяет сильно удешевить возведение зданий. Неминуемым последствием такого массированног остроительства являются многие неудобства, начиная от ужасного вида из окон и кончая многочисленными буйными и неуправляемыми соседями, а также бонусом в виде проживания на четвёртом этаже, к чему готовы не все отпрыски приличных семейств. Часто потуги нашего образования вызваны отнюдь не нашими внутреними, глубинными потребностями, но тотальный дух, заставляющий человека делать то же, что обязаны делать представители его класса – в данном случае учиться в престижном колледже. Ни объём знаний, ни потерянное время не могут компенсировать ужасную цену такого образования. Если бы мы подходили к этому разумно, то поняли бы, что без массы того мусора, который закладывается в стенах этих рапздутых саоммнеием и коррумпированнных учреждений, мы можем прекрасно обойтись, и сама жизнь при разумном следовании её законам способна образовать нас не хуже любого колледжа. Я уж не говорю ор том, скольк денег не было бы выброшено на ветер! Те немногие нужные знания и услуги, которые предоставляет им гостеприимная кровля колледжа, неважно, в Кембридже или где бы то ни было, обходятся ему в десятки раз дороже и достаются таким тяжёлым образом, что было бы невозможно при более разумном устроении жизни. Самое удивительное здесь то, что самое бесполезное, самое ненужное обходиться здесь студенту всего дороже.

Первая и самая большая графа расходов студента – оплата за обучение за год. При том, что самое ценное в его образованиии – каждодневное общение с наиболее развитыми, умными и интеллектуально продвинутыми сверстниками обходится ему абсолютно бесплатно. Средства для основания колледжа находят следующим образом: сначала проводится подписка, а затем, следуя укоренившимся канонам разделения труда, основы которого следовало бы использовать с крайней осмотрительностью, выбирают невесть на каких основаниях подрядчика, которому в голову не придёт идеалистическая мысль не нажиться на выпавшей возможности, и он тут же нанимает кучу самых неквалифицированных работяг – ирландцев или поляков, и они закладывают фундамент, в то время, как жаждущие попасть в новое учебное заведение зубрят и якобы грызут гранит науки, готовясь к вступительным экзаменам. Всё здесь делается некачественно, и за это отсутствие качества будут расплачиваться следующие поколения школяров. Мне кажется, было бы лучше, если бы фундаментальные камни нового учебного заведения, клали бы сами студенты, лелеющие идеалистическую мечту стать рабами Знания. Издавна у господствующих слоёв населения укоренилась прискорбная традиция чураться всякого общественно-полезного труда, и такие студенты поневоле вынуждены терпеть тяготы бесплодного или даже постыдного досуга, который не позволяет им обрети благой опыт, джелающий человеческий досуг полноценным и благородным. Мне может возразить целый хор возмущённых голосов: «Не хотите ли вы сказать, что предлагаете господам студентам больше работать руками, а не головой?». А меж тем я имел в виду совсем другое, чем может представиться читателю: я всего лишь требую, чтобы жизнь была не игрушкой студента, чтобы он не заигрывался с жизнью, но внимательно и с интересом изучал её. Общество оплачивает в конце концов эту чрезвычайно дорогостоящую игру вовсе не затем, чтобы развлекаться, а затем, чтобы её участник как можно скорее и эффективно вовлекался в жизненных процессах для всеобщей пользы и преуспеяния.

Что способно научить юношу искусству жизни, как не самое нгепосредственное участие в ней, как не разнообразный жизненный опыт? Разве живой жизненный опыт может быть менее значим для молодого человека, чем, к примеру, математика или физика? Если бы я ставил цель научить юношу в совершенстве наукам или искусствам, я бы не стал повторять самого скверного опыта и не послал бы бедного юношу к профессору, который уделяфет внимание любым предметам, кроме самой жизни, к профессору, презирающему жизнь, этому снобу и проходимцу, взирающему на огромный, прекрасный мир толко сквозь окуляр микроскопа ли телескопа, лишь бы не видеть окружающего собственными глазами, познавал химические абстракции, не удосужившись узнать, как в пекарне пекут хлеб, как люди зарабатывают, чтобы купить этот хлеб, вглядывался в туманные дали Мироздания или считал спутникик Нептуна, ине видел бы ни сучка, ни задоринки в собственном глазу, так до конца жизни не осознав, чьим спутником является он сам, и в какую галактику залетел по неведенью и глупости, в конце концов, не стал ли он блуждающей в необитаемом космосе одинокой кометой, удивлялся обилию ужасающих чудовищ, обитающих в капле воды или уксуса, не замечая/, как его самого и его имущество пожирают копошащиеся вокруг окружающие его двуногие чудовища. Устройте соревнование и посмотрите, кто научится большему – ушлый мальчик, который сам выковал себе нож из куска стали, который он к тому же сам добыл и выплавил, при этом очень много копавшийся в книгах, пытаясь узнать, как это сделать, или мальчишка, который протирал штаны на лекциях по металлургии, в награду за что на день рожденья получил подарок от отца? Кто из них порежет себе палец этим ножом, а кто не порежет?.. Только окончив колледж, я случайно от кого-то узнал, что изучал в нём навигацию! Вспомнить, когда случилось такое чудо, я так и не смог! Один раз прогулявшись по гавани, я мог бы почерпнуть из своей единственной прогулки гораздо больше, чем из иных книг. Самого бедного из студентов здесь пичкают только «политической экономией», оставив экономию реального существования за дверьми, короче говоря, настоящей философией в её прямом смысле в наших вузах вообще никто не занимается. В итоге, студент, напитавшись и начитавшись Рикардо и Адама Смита, не обретает иного блага, кроме блага погрузиться в глубокую долговую яму и в конце концов разорить своего отца.

Точно так же, как обстоят дела с нашими уважаемыми колледжами, обстоят и дело с дюжинами других «современных достижений», настолько много в них всего фантастического, иллюзорного, увместо порактически всегда имитируемого подлинного прогресса. А в это самое время сам Дьявол продолжает бряцать костяшками счётов, вычисляя сложные проценты, которые ему полагаются за свой вклад в их

основание и возносит к небу стопу трат на многочисленные следующие вклады. Большинство наших величайших изобретений почти всегда на поверку оказывались просто детскими игрушками, уводящими наши мозги от серьёзных занятий. На деле это лишь технические усовершенствования средств, ведущих к цели, когда сама цель не трансформировалась и не совершенстововалась и была по сути слишком легковесной и легко достижимой – образно говоря, это как прокатиться по железной дороге из Бостона в Нью-Йорк. Мы выгибаемся от дикой спешки, норовя поскорее соорудить магнитный телеграф, соединяющий штаты Мэн и Техас; и что нам сказать, если Мэну и Техасу тоже нечего сказать друг другу? Не очутятся ли они в положении человека, счастье которого состояло в том, чтобы быть представленным пожилой, важной и к несчастью глухой даме, и когда это наконец стало возможным, и конец слдухового устройства очутился в его руке, оказалось, что ему и сказать нечего.

Неужто для всех важно просто иметь право говорить, когда другие молчат, неужели важнее всего демонстрировать только рекордную скорость говорения, неужели наступили времена, когда совершенно неважно, что говоришь, разумно ли оно? Мы вынашиваем фантасмагорические планы прокопать туннель под Атлантическим океаном, дабы на несколько недель сделать короче путь от Старого Света до Нового; но первой весточкой, которая сможет достичь оттопыренного уха Америки, наверняка окажется весть о коклюше у принцессы Аделаиды. Если у кого-то кобыла выдаёт милю в минуту, это еще не значит, что вести, которые он везет – самые значимые; он ведь на деле не евангелист какой, не живёт в пустыне и не обходится акридами и диким медом. Я не сомневаюсь, что Летучему Чайлдерсу когда-нибудь придёт в голову подвезти на мельницу хотя бы четверть бушеля зерна.

Кто-то как-то сказал мне: «Я удивляюсь, что вам не пришло в голову откладывать деньги, насколько я знаю, вы ведь склонны попутешествовать, и могли бы хоть сейчас сесть в поезд и отправиться в Фичбург посмотреть новинки мира!» Если бы я был так глуп, и послушался его! Уж я-то твёрдо знаю, что лучше всего путешествовать по миру пешком! Я ответил своему приятелю: «Ну и посмотрим, кому из нас удасться добраться до цели раньше!» Расстояние между городами всего тридцать миль, билет на поезд стоит девяносто центов. Ещё совсем недавно рабочим платили всего по шестьдесят центов в день. Таковы были условия их подёнщины. Это практически соответствует моему дневному заработку. Утром я выхожу в дорогу. и вечером уже буду на месте. Во время стройки, да и вообще мне почти каждый день приходится вышагивать едва ли не на большие расстояния, и так неделя за неделей. А ты сначала поработай, чтобы заработать на билет, и только завтра ты окажешься в пункте назначения, а может быть даже к вечеру или ночью, если ему повезёт вовремя найти работу. Вместо того, чтобы насвистывая, с лёгким сердцем идти в Фичбург, тебе придётся весь день махать кайлом здесь. Опояши железныен пути всю Землю, я уверен, и тогда мне выпадет почётная честь везде опережать тебя! Я всегда и везде, какие бы технические изобретения не облегчали бы путь человека, буду опережать тебя. Но это речь только о скорости передвижения, а если говорить об ознакомлении с прекрасными уголками моей страны и приобретённом опыте – тот тут тебе вообще нечего ловить, тут ты за мной не угонишься!

В мире есть Законы, которые не удётся обмануть никому. Железная дорога – не исключение, тут действуют те же правила! Воплотить кругосветную железную дорогу, к услугам которой могли бы прибегать все люди – это столь же невозможно, как нивелировать всю поверхность Земного Шара.

Смутное и весьма фантастическое представление овладевает иными глупыми головами, думпфелькопфы полагают, что стоит только ационерным кампаниям пойти с протянутой шляпой по миру, стоит только выдать рабочим тяпки и лопаты, и все тотчас оденутся в белые фраки и поедут с песнями туда, куда им желалось бы, причём, разумеется, совершенно бесплатно. И на самом деле, на вокзале рано или поздно собирается толпа, и вот уже кондуктор кричит: «Господа! Прошу занять свои места!». Но стоит только рассеяться дыму и отлететь клубам пара, как окажется, что на поезде отчалили лишь единицы, а остальных поезд переехал, и, уверяю вас, инцидент будет назван «несчастным случаем, который достоин глубокого сожаления». Заработавшим на проезд, разумеется, может повезти, и они умудрятся-таки куда-нибудь поехать, если им повезёт дожить до этого праздника, но скорее всего к этому моменту они устанут и обессилеют, и им уже никуда не захочется ехать. Это такая невыносимо грустная история – история поколения, которому в поте лица случилось вкалывать, работать, как рабам, не видя света солнечного, полуденного, не ощущая своей молодой жизни, и всё это только для того, чтобы в старости, не в лучшие годы своей жизни тешить себя сомнительной фанаберией, что ты заработал в старости на то, чтобы наслаждаться сомнительной свободой в оставшиеся годы, когда тебе уже ничего не нужно и над тобой довлеют маразм и слабость. Это до боли напоминает мне историю об идеалисте-англичанине, которому пришла благая мысль сперва разбогатеть в Индии, а потом в белых штанах вернуться в Англию и прожить оставшееся жизнью поэта. Лучше бы ему пришло в голову сразу поселился на чердаке.

«Что-что?! – хором крикнут миллионы ирландцев, вылезая повсюду из своих земляных лачуг, – Неужто дорога, которую мы построили, так плоха?» «О, нет, – отвечу им я. – Дорога сравнительно неплоха, она могла быть и много хуже, но вам, как своим ближним, я только и могу, что дать неплохой совет – чтобы лучше провести выпавшее вам время, я советую вам поменьше копаться в этой грязи!»

Не дожидаясь окончания строительства, и возжаждав честно и не особенно напрягаясь заработать десять-двенадцать долларов для покрытия дополнительных расходов, я засеял два с половиной акра сыпучей, песчанойпочвы, прилегающие к дому, по преимуществу бобами, и в гораздо меньшей степени картофелем, кукурузой, горохом и свеклой. За год до этого весь участок площадью в одиннадцать акров, засаженный крупными соснами и орешником, был куплен по восемь долларов восемь центов за акр. Фермер-хозяин сказал, что эта земля годна «только на то, чтобы разводить белок-пищух». Только условно став владельцем, и будучи по сути скваттером, я сил на удобрение земли не тратил совершенно, и не предполагая на будущий год снова засеивать так много земли, я даже не счёл нужным промотыжить весь огород целиком. Во время вспашки мне пришлось корчевать массу пней, которых долго хватило на дровяное отопление. Там, где прежде были пни, остались мелкие участки целинной земли, которые очень выделялись на фоне остального – так буйно колосились на этих местах бобы. Сухостой за домом тоже пошёл на дрова, ибо продать его я не смог. Также мне удалось выловить довольно много упавших брёвен из озера. Пахать самому мне было нечем, поэтому пришлось нанять человека и упряжь, но за плугом ходил я сам.

На круг расходы по всей ферме за весь первый год на орудия производства, инструменты, семена, наёмных работников и прочее составили 14 долл. 72 1/2 цента. Кукуруза на посева досталась мне даром. Если не сеять лишнего и всё правильно планировать, лишних расходов как правило не бывает.

Двенадцать бушелей бобов и восемнадцать бушелей картофеля, собранные мной, очень обрадовали меня, а помимо этого я приобрёл какое-то количество гороха и сахарной кукурузы. Зубовидную кукурузу и брюкву я посадил слишком поздно, и они не смогли вызреть.

Доход от фермы на круг составил: 23 доллара 44 ц.

За вычетом всех расходов: 14 долларов 72 1/2 ц.

Чистого дохода: 8 долл 71 1/2 ц.

Я не считаю потреблённых мной продуктов, которые были привезены мной и находились в моих запасах, на круг это примерно на 4 доллара 50 центов, этот запас с излишком скомпенсировал то, что было потеряно, когда я принял решение не сеять луговых трав. Беря во внимание все эти обстоятельства, а также ценности человеческой души и красоты дня нынешнего, я полагаю, что невзирая на кратость моего эксперимента, а возможно и благодаря его стремительности, я, скорее всего, преуспел в тот год даже больше, чем самый успешный фермер в Конкорде.

Следующий год принёс мне ещё более существенные успех: я сумел вскопать всю землю, какая была мне потребна – не менее трети акра; не испытывая пиетета пред многими разрекламированными руководствами по сельскому хозяйству, в том числе такими, как книга Артура Юнга, я на собственном опыте этой пары лет усвоил, что если не требовать от жизни чрезмерного, жить по средствам, просто, и питаться только тем, что посеял, а сажать не более того, что можешь съесть, не задумываясь над тем, как обменять свой урожай на любое количество недоступных в хозяйстве дорогих или даже роскошных вещей, то этого довольно для такого крохотного участка; я осознал что свою землю выгоднее перекапывать лопатой, чем пахать на нанятых волах; что лучшим способом ведения хозяйства является потребность время от времени менять место пахоты, чем всё время удобрять старый надел; и это при том, что всё необходимое можно делать без особого напряжения, шутя, между досугом и делом, в летние дни, и, значит, обременять себя волом не приходится, точно так же как лошадью, коровой и свиньей, как это сейчас модно. Хотя я и был всецело вовлечён в процесс, мне и в голову не пришло бы слишком увлекаться этими занятиями и посему, как мне кажется, я сохранил способность обсуждать этот вопрос с холодноватой отстранённостью, достаточно беспристрастно, как лицо, не заинтересованное ни в успех, ни в крахе современного экономического и общественного устройства. Я оказался более независим, чем был любой фермер в Конкорде, ибо у меня не было никакой привязаности ни к дому, ни к ферме, и я мог оставаться совершенно свободен в следовании своим склонностям, какими бы причудливыми они ни были.

В своей массе эти люди бродили по краю уцелевания, и любое колебание ветра или экономической конъюктуры могло обрушить их в бездонную экономическую пропасть, на дне которой человека поджидает только удел бездомного нищего.

Мои дела обстояли несравненно лучше, чем у них, и сгори мой дом, погтбни весь мой урожай на корню, это ровным счётом никак не коснулось бы моего корневого существования.

Наблюдая за людьми, которые живут на земле, ради земли и кормятся её плодами, я иной раз ловил себя на сатирической мысли, что кажется, что люди пасут стада, а на самом деле всё обстоит наоборот, это стада пасут и сгоняют людей. В этой связке животные казались мне более свободными сущностями, чем люди. Люди и волы идут всегда рядом, плечом к плечу, но коль посчитать только полезную работу, то преимущества такого сотрудничества целиком и полностью окажутся на стороне волов – настолько плоды их трудов солиднее. Иногда человеку приходится обходиться без вола, и тогда на человека наваливается шесть нешуточных недель сенокоса.