Вера зашла и ахнула. Но прежде чем она ахнула, буквально за секунду до этого, Иван успел заметить, что Вера вполне себе румяная. И блеск в глазах такой, что хоть прикуривай от нее.
Но, как потом выяснилось, прикуривать от нее начал не Иван. А Федор. Был такой щегол в их гарнизоне, самодеятельностью заведовал. Он создал театр, где практически все роли исполняли женщины. Как театр кабуки, только наоборот. Японцы в своем театре только мужчинам роли давали. Иван потом много про театр читал и понял, что правы японцы – мудрецы узкоглазые. Тысячу раз правы. И как они в свои щелочки разглядели, что если человек голос или тело ломает, то у него и внутри что-то ломается? И получается, что блуд – это не грех, а побочное свойство профессии. Женщин от этого ремесла подальше держать надо.
Опять выходило, что Вера не виновата. Если другой артистке можно, то чем она хуже? А она, по правде говоря, даже лучше. Иван смотрел на жену и тихо сам себе завидовал. Вера у него красивая и светлая, наивная и любознательная. Такую беречь надо, за ручку на курсы кройки и шитья отвести. А он с утра на службу, и разбирайся со своей жизнью, как знаешь. Вот она и пошла в театр записываться. Ну а дальше от нее уже ничего не зависело, дальше все по японским заветам получилось. Можно сказать, профессиональная деформация личности с ней приключилась.
Иван жену не ругал, вообще никак свое знание не проявлял. Как в кулак себя зажал, аж костяшки побелели. Терпел до премьеры. Нельзя же человеку праздник портить. Вера столько сил на эту роль положила, перед зеркалом репетировала, платье из тюлевой занавески шила. Занавеска была почти новая, ей бы еще висеть и висеть.
– Зачем ты так? Может, не надо?
Вера молчала, потом тихо прошептала:
– Иван, прости, но я не могу иначе.
– Ну раз тебе это надо…
– Иван, ты святой.
– Да ладно. Чего уж теперь. Буду в городе, новую занавеску куплю.
– Так ты про занавеску? – Вера осела на кровать.
Потом зло посмотрела и добавила:
– Нет, Ванечка, ты не святой. Ты юродивый.
– Какой есть, – обрубил разговор Иван, – руки помой, сейчас ананас есть будем.
Ананас подогнала Тамара. В продажу это заморское чудо не поступало.
Когда Ивану становилось невмоготу и кулак, в котором он себя держал, начинал предательски дрожать и разжиматься, ему становилось страшно. Как будто у него зажата чека от гранаты, и вот-вот может рвануть, да так рвануть, что вся его жизнь разлетится на мелкие кусочки. В такие минуты, испуганный своей слабостью, Иван шел на склад к Тамаре. Он уже знал, что на мешках с мукой очень жестко, а мешки с сахаром противно скрипят, что лучше всего получается на ровных коробках с кабачковой икрой. Ему было противно, он стыдился самого себя, но зато потом, когда приходил домой, ревность уползала куда-то в чулан, вытесненная виной перед женой. Так останавливают пожар, организуя встречное пламя.
Иван терпел, ожидая премьеры, чтобы с упоением набить морду Федору. А пока нельзя. Как артист с побоями на сцену выйдет? Спектакль придется отменять. Вера расстроится. Да и занавеска зря пропадет.
И вот настал долгожданный день премьеры, весь гарнизон собрался в клубе. На сцене маялись от невыносимой любви Ромео и Джульетта, они же Федор и Вера. Иван сидел во втором ряду и делал вид, что увлечен спектаклем. Он сжимал кулаки, и они радостно похрустывали в предвкушении скорой развязки. Окружающие следили за сюжетом в полглаза, потому что концовку знали заранее. Все умрут, и любовь восторжествует на крышке гроба. Но дело даже не в этом. Куда интереснее было наблюдать за Иваном. Все знали про Веру и Федора. Гарнизон – это вам не какая-то там Верона, тут ничего не утаишь. В воздухе пахло настоящей драмой, интригой. Шекспир проигрывал с разгромным счетом.
Когда возбужденный Ромео наконец-то прижал к груди великовозрастную Джульетту, весь зал повернул головы к Ивану. Артисты были оставлены без внимания, потому что всем хотелось увидеть то ли скупую мужскую слезу, то ли ходящие желваки на лице главного героя этого вечера. Даже сидящий в первом ряду полковник грохнул об пол портсигар, чтобы повернуться и поискать его между рядами, заинтересованно мазнув взглядом по Ивану.
Хлопали артистам очень долго, буквально не отпускали их со сцены несмолкаемыми аплодисментами. Потому что никто не хотел уходить, начиналось самое интересное. Все следили за Иваном. Одни готовы были выступить в роли секундантов, другие – не прочь оказать дружескую помощь, потому что претензии к Федору имели многие офицеры. Аплодисменты переходили в овации, прямо как на съезде компартии.
Но Иван выдержал мхатовскую паузу. Чинно вышел из зала и пошел, посвистывая, домой. Публика разочарованно выдохнула. Спектакль был отнесен к разряду посредственных, а Шекспир признан устаревшим.
Иван дошел до темного переулка, свернул в него и обходным путем вернулся в клуб. Зашел с заднего входа, сильно поскрипев на крыльце. Застать пикантную сцену ему не хотелось. Он осторожно постучался в кладовку клуба, по случаю премьеры переименованную в гримерку, и услышал приветливое «Войдите». Прозвучало это как дуэт Ромео и Джульетты. Иван открыл дверь и замер – Вера и Федор ели ананас.
– Иван? – удивилась жена.
– Мы тут что-то типа фуршета решили на двоих сообразить, – засуетился Федор.
– Ну ты и гад, – просипел обомлевший Иван.
Иван был потрясен. Ананасы предназначались только для высшего командного состава, куда Федор даже близко не входил. Тамара, конечно, как опытный складской работник какие-то штучные ананасы приберегала для особых случаев. Например, для Ивана. Выходит, не только для Ивана. Ананасы просто так Тамарка никому не раздавала. Их мало, а мужчин в гарнизоне много. Ананасы нужно было заслужить.
– Что ж ты, гад, делаешь? И нашим, и вашим? Наш пострел везде поспел? И в клубе, и на складе?
Иван до глубины души был оскорблен тем, что Федор изменяет его жене. Ладно, любовник, что неприятно, но такой, который на два фронта старается, это вообще плевок в душу.
– Ананасов захотел? Будут тебе ананасы!
– Не понял, – на всякий случай отодвинулся от ананаса Федор.
– Сейчас поймешь, – сказал Иван и ударил Ромео в переносицу.
Но обещания не сдержал – Федор ничего не понял. В принципе, он знал, что ему есть за что получить от Ивана. Но при чем здесь ананасы? Это даже обидно, когда тебя бьют, а ты не знаешь всех деталей.
– Ваня, прекрати! – закричала Вера. – Что ты за человек? Тебе что, ананасов жалко? Ну взяла я один, так что? У нас же премьера! Не знала, что ты такой мелочный. – И она залилась слезами на груди окровавленного Ромео. Получилось даже лучше, чем на сцене.
Иван понял всю нелепость ситуации. Ананас выкатился из их кухни. Получается, что он набил морду Федору по ошибке. И вся его долго-долго вынашиваемая операция пошла наперекосяк. Вроде бы, как и планировалось, Федор получил по морде. Но получил-то не за то. Хоть прощения у него проси. Но это вообще водевиль какой-то выйдет.
У Ивана на душе было мерзко, как у следователя, который упек наркобарона в тюрьму за совращение малолетки, с которой тот даже незнаком. Вроде бы и правильно сделал, но как-то коряво.
Вместо праведной мести остался привкус конфуза. Иван не чувствовал в себе моральной правоты, с высоты которой можно указать Вере на дверь или самому гордо переступить порог со словами «Прощай!». Вместо этого он сипло сказал жене:
– Пошли домой!
И они пошли. И стали жить как прежде. С той только разницей, что ананасы в их семье были под запретом.
* * *
Через три года в их семье родилась крохотная дочка. В ней все было прекрасно: и беззубый ротик, и лысая макушка, и кривые ножки. Иван просто млел от такой красоты. Но эпицентром красоты, можно сказать, ее апофеозом была родинка на пятке, точная копия отметины, которой природа наградила Ивана. И когда маленькая Наденька тянула ножку в рот, чтобы пососать большой палец, родинка выставлялась на всеобщее обозрение.
В эти моменты Ивана переполняла нежность и гордость, что дочка точно его. Все-таки история с Федором, хоть и затерялась в прошлом, но оставила в душе язвочку, которую время не лечило, а только забрасывало хламом новых событий. Вроде забылось, а нет-нет и царапнет. Иван терся носом об эту родинку, чтобы лишний раз порадоваться, что это не присохшая грязь, не прилипшая соринка, а самая настоящая родинка. Как у него. И может, даже как у его отца.
Хотя откуда было взяться грязи на розовой пяточке? Вера оказалась чокнутой мамашкой, просто рухнувшей в материнство, она служила дочке, как фанатик своему божеству.
Вера жила в ритме Наденькиного дня – ночью баюкала, нарезая круги по комнате, а днем билась от недосыпа об косяки. Иван с утра уходил на службу, поэтому он подключался к ночным вахтам только в крайних случаях, когда зубки или газики делали Наденьку особенно беспокойной. А так Вера сама управлялась, засыпая днем едва ли не стоя. И ела-ела-ела – чтобы было молоко, и чтобы оно было жирное, чтобы Наденька хорошо набирала вес. Наденька с поставленной задачей справлялась. Но особенно хорошо набирала вес Вера. Ее тело стало, как взбитая перина, мягкое и объемное. Халаты, в которых Вера ходила по дому, миролюбиво вмещали в себя ее телеса, лишь укорачивая день ото дня концы пояса.
Иван старался не вспоминать прошлое, но иногда в голову лезло: да, сейчас ей бы роль Джульетты не дали, только кормилицы.
Но самое неприятное – то, что Вера в своем материнстве дошла до полного единения с дочкой. Ее жизненный мир схлопнулся до горшков и пеленок. Иногда Ивану казалось, что жена по уму сравнялась с Наденькой, у них было словно одно сознание на двоих. Вера чувствовала Надю как второе «я». Она безошибочно угадывала, когда Наде нужен косой заяц, а когда кукла. А муж вечно путал и протягивал не то.
Иван приходил с работы и спрашивал:
– Как вы тут?
– Прекрасно! Закрой глаза, сюрприз.
Иван закрывал глаза, но лучше было заткнуть нос. Ему под нос совали горшок.
– Что это?
– Это Наденька сама на горшок сходила! Представляешь? Я, главное, отвлеклась, на кухню отошла, а тут такое! Господи, как обидно, что своими глазами не увидела.
Вера страдала так, словно пропустила солнечное затмение, которое случается раз в сто лет. Впрочем, затмение, наводнение, извержение вулкана – все это мелко по сравнению с тем, что Наденька сама взгромоздилась на горшок.
Иван понимал, что ему повезло с женой, что она прекрасная мать и что его располневшую жену никто не уведет. Не родился еще такой мужчина, который соблазнит женщину, чей взгляд прикован к детскому горшку. Все к лучшему.
Он сам давно порвал с Тамарой. Сразу после недоразумения с ананасом. Обходил склад по выгнутой дуге. По этой же дуге его настигали известия, что на склад завозили то манговый сок, то бананы. Он игнорировал эти позывные. Выходило, что теперь они с Верой – идеальная супружеская пара, верная друг другу и преданная дочке. Но как-то кисло было Ивану от такой правильности.
Иногда закрадывалась крамольная мысль: а что хорошего ему от этой верности? Толстая жена и полное отсутствие мангового сока. А какой он на вкус, этот сок? Даже попробовать не успел.
На фоне семейной идиллии прошлые страсти казались ему вовсе не такими уж и отвратительными. Да, было дело, Вера водила шуры-муры с Федором. Зато как он ее ревновал тогда, как билось сердце, когда она роль Джульетты учила, обернувшись занавеской. Как он хотел ее вместо занавески чадрой покрыть, чтоб с ног до головы, чтоб только его была. И вот она его. Без чадры и без занавески. В безразмерном халате и с мокрыми пятнами на груди, потому что молоко просачивалось сквозь любые препоны. Это, конечно, хорошо, что у дочки полноценное питание. Но как-то неприятно смотреть на эти мокрые разводы, и подленько так в памяти всплывает слово «вымя». Неправильное слово, грубое, но липкое. Иван стыдился таких мыслей, конечно. Но избавиться от них не мог. И опять выходило, что нет ему покоя.
* * *
Время шло. Наденька встала на ножки. А СССР, наоборот, рухнул как подкошенный. Ананасы с бананами, апельсины и манговый сок стали общедоступными. Правда, почему-то вместе с обилием товаров появился дефицит денег. То есть на полках все появилось, а в кошельках как-то прохудилось. Зато появилась свобода, можно было говорить всю правду-матку, особенно про советские порядки. Вера неожиданно встала на их защиту.
– Да когда уже все устаканится? – бухтела она.
– Что? В застой потянуло? – муж бдительно пресекал контрреволюцию.
– Там хоть зарплату выдавали без задержек.
– Как ты не понимаешь, что свобода важнее?
– Ваня, ты мне собаку напоминаешь, у которой кормушку отодвинули, зато лаять разрешили.
В последнее время Вера стала раздражительной и резкой. Причина крылась не только в идеологических разногласиях с мужем.
Вера решила худеть. Видимо, ей было легче это делать, войдя в резонанс со страной. Страна, вставая с колен, стряхивала с себя тяжесть экономики, облегчаясь день ото дня. И Вера решила сбросить лишние килограммы. Она буквально морила себя голодом. Утром съедала овсянку на воде, днем, как кролик, грызла морковку, а вечером заклеивала себе рот скотчем. Фигурально выражаясь.
Ивану стало тошно бывать дома. Казалось бы, какая ему разница? Ну не ест жена – пусть не ест. Ее тело и ее дело. Ему-то она готовила, в холодильнике всегда стояла кастрюля борща. Но, во-первых, в свете их споров это смахивало на политическую голодовку, что раздражало Ивана. А во-вторых, и это главное, ему стало стыдно при ней есть. Борщ не лез в горло. Каким-то садизмом попахивало: сидеть и чавкать перед голодным человеком.
И Иван стал все чаще заходить в конце рабочего дня в столовую, чтобы прийти домой сытым.
Сначала повариха Соня наливала ему порцию борща и спрашивала: «Сметану добавить?» Потом перестала спрашивать и молча клала сметану. Наконец она стала со всей душевностью комментировать: «Сметанку положила, как вы любите». И порция стала заметно больше, прямо до краев. А посередине тарелки возвышался крупный кусок мяса – монолитный, без костей и прожилок.
Иван это не сразу углядел. Пропустил удар, можно сказать.
Тем временем Соня входила в новый образ. Ей нравилось быть спасительницей Ивана.
– Сонь, опять твой пришел, – хихикали девчонки на кухне.
– Га-га-га! – передразнивала их Соня. – И чего смешного нашли? Не видите? У человека семейное горе, жена не кормит.
– Так, может, она его еще чем-нибудь обделяет? – скабрезно шутили девчонки.
– Может, и так, – с надеждой говорила Соня.
– Так, может, там все к разводу идет? Ты бы узнала, – советовали добрые коллеги.
– Кто его знает, – глядя вдаль затуманенным вздором, печалилась Соня, – и такого мужчину не ценить…
Соня заранее готовила столик у окна для Ивана, собирая на нем салфетки в соблазнительный веер и убирая жесткую директивную табличку «Пальцами и яйцами в соль не лазить».
Иван всегда садился на одно и то же место, спиной к раздаче, поэтому не видел, как по-бабьи сострадательно, подперев рукой щеку, за ним наблюдает повариха Соня.
Но наблюдать Соне было мало.
– Ничего, если я рядом присяду? – однажды Иван услышал голос поварихи.
– Конечно, – машинально ответил он.
Соня присела и объяснила:
– Жарко там у нас, печка чисто мартена. А тут окошко приоткрыто, прямо как рай. Свежо, и мух нет.
И потупилась от избытка поэзии.
– Конечно, посидите, отдохните, – смутился Иван, окидывая взглядом пустые столики вокруг.
Повисла неловкая пауза.
– Да вы кушайте, а то остынет.
– Я кушаю.
– Кушайте-кушайте! А я тихонечко посижу. – И она привычным жестом подперла щеку рукой.
Ивану ничего не оставалось, как кушать свой борщ. Сначала он давился, стеснялся. Но Соня тихо сидеть не могла. Она начала рассказывать, почему у них печка «чисто мартена» – потому что ее по конверсии «из радиоактивных снарядов переделали». Иван сдержанно хохотнул. Потом Соня пожаловалась, что тараканы на кухне перестали от китайской потравы дохнуть, и теперь в рамках все той же конверсии «будут новую потраву из бактериологического оружия делать, чтобы сначала на тараканах попробовать, а потом на китайцах». Иван хохотнул смелее. И борщ как-то легче пошел.
– А вы, я смотрю, мужчина веселый. И аппетит у вас хороший, – похвалила Соня.
– Спасибо, стараюсь, – невпопад ответил Иван.
После таких комплиментов он, как честный человек, просто обязан был познакомиться:
– Вас как зовут?
– Соня. А вас?
– Иван.
– Ну вот и хорошо, вот и познакомились.
Ветерок теребил шторку. Соня плавно встала, и Иван оценил правильные пропорции ее тела, незнакомого с голодовкой. Всего много, но без перебора. Как борща в его тарелке – до краев, но не переливается.
– Пойду я, что ли? – тягуче спросила Соня.
