Три
Екатерина Косточкина
«Три» – история о молодой писательнице Вере, которая балансирует между жизнью и творчеством в поисках гармонии, но сначала ей нужно обрести гармонию в себе.На плечи Веры опускаются трудности, под тяжестью которых девушка ломается: провал продаж новой книги, потеря любимого человека, ссора с лучшим другом. Сможет ли Вера подняться со дна, куда сама же себя и столкнула?У неё нет возможности изменить своё прошлое, но есть возможность с помощью писательства залечить душевные раны. Вера находит утешение на страницах своей новой рукописи «Сюли», где рассказывает о маленьком пригородном кафе и его обитателях.Искренняя история о взрослении, дружбе и падении. Атмосфера мрачного Петербурга и мистического Байкала.
Екатерина Косточкина
Три
Высота 6 метров
Санкт-Петербург, ГМИИ им. А.С. Пушкина
Пахло морем, но всё равно ощущалась духота. Заходящее солнце пряталось у подножия телесных холмов и играло оттенками оранжевого. Кожа сочилась маслом, что растекалось сверху и до самых низов, переливаясь тёплыми тонами персикового и медного. Волнистые чёрные пряди, аккуратно собранные в хвост, выделяли голубые глаза, что утомлённо смотрели в книгу. Пространство занимала тайна, разгадывая которую, взгляд то и дело натыкался на острые углы, на скорости слетая вниз с очередного крутого изгиба тела. И всё изложенное на картине скручивалось в немыслимую головоломку, выставленную на всеобщее обозрение в музее имени Пушкина.
– Соблазнительно, правда? – Рядом раздался мужской голос.
– Немного укачивает, но да, вы правы, – ответила я, оторвав свой взгляд от картины.
Передо мной стоял симпатичный молодой человек с взъерошенными тёмно-каштановыми волосами.
– Глаз привыкнет ко всей этой мозаичности, и вы удивитесь, насколько в ней всё гармонично изложено. – Он ещё раз внимательно посмотрел на картину, с наслаждением проскользив взглядом по острым углам и изящным изгибам. – Героини Курасова[1 - Художник Георгий Кура?сов является одним из наиболее ярких представителей такого направления в живописи, как кубизм. Википедия, прим. автора.] такие разные: страстные, мечтательные, игривые и капризные, яркие и, я бы даже сказал, талантливые. А ещё они очень красивые, как и вы.
– Глупости. Все ваши описания абсолютно мимо. Я не яркая и уж тем более не талантливая. Последнее время так точно. – Немного поразмыслив, я добавила: – Ну может, чуточку мечтательна и чересчур капризна.
– А мне кажется, вы очень похожи на эту девушку.
– Вы меня не знаете, – грубовато ответила я.
– Вы правы, ещё не знаю. Я Никита, но друзья зовут меня Лип, – молодой человек протянул мне руку.
– Так вот к чему ваша любезность! Решили познакомиться. Как это банально! – Я проигнорировала его рукопожатие.
– Помимо прочего вы ещё и расстроены.
Теперь он попал в точку.
– Девушка на картине тоже кажется немного грустной, – добавил молодой человек. Он разглядывал меня, не скрывая этого.
– Я совершенно на неё не похожа, – вырвалось у меня громче положенного.
– Лип, ты идёшь? – Из компании, стоявшей недалеко от нас, кто-то окликнул моего собеседника.
– Да, сейчас, – ответил Никита, а после вновь обратился ко мне: – Я всё же настою на своём. Вы чертовски на неё похожа, даже ваши волосы. – Он коснулся моих кудряшек, собранных в слабый хвост.
– Что вы себе позволяете? – Я сделала шаг назад.
– Лип! – Его снова позвали.
Я мельком посмотрела в ту сторону: компания больше походила на кучку хиппи. И как их вообще пустили сюда? Хотя один из них вполне мог сойти за художника: его выдавали два тубуса, что висели на плече. Он привлёк моё внимание потому, что у него была выразительная внешность: раскосый разрез глаз и густые тёмные брови. Красавец, но не мой типаж. К несчастью, мне нравились обалдуи и мерзавцы с хитрым и сексуальным прищуром. Этот же робко стоял позади остальных, не отсвечивая.
– У данного художника много хороших картин, есть даже похожая на эту, но словно под другим углом. – Лип оставался рядом и продолжал: – Та же девушка, увлечённая книгой. Море. Или озеро? Мне кажется, море. Я всерьёз думаю, что у Курасова в глаза встроен калейдоскоп, через который он смотрит на мир. Уверен, что вам понравится его работа.
– Мне это неинтересно, – почти отрешённо ответила я.
– Ну как знаете!
Парень развернулся и направился к своим друзьям, где кто-то из них с насмешкой сказал:
– Ну что? Замужняя или сумасшедшая?
Я услышала его ответ:
– Сумасшедшая.
Улыбнулась.
– Эй… – неуверенно произнесла, но осталась неуслышанной. – Никита! – повторила, но безрезультатно. – Лип! – выкрикнула я, обратив на себя внимание почти всех присутствующих на выставке. Увидела, что он улыбнулся и посмотрел на меня, и тогда спросила: – Как называется картина?
– Что-то вроде «Солнечные мечты», – самодовольно выкрикнул он.
Высота 6 метров
Санкт-Петербург, Нежинская улица, дом 4
На кухне нужно есть. Это помещение предназначено для того, чтобы здесь ели. И готовили. Не заурядные макароны со сливочным маслом, а что-то более существенное. И не достаточно просто добавить сверху сыр. Лучше вообще забыть про макароны и перейти на рагу, грибной суп, салат с вялеными помидорами или запечённый картофель. Сладкий запечённый картофель. Рождественский сладкий картофель, который я однажды пробовала в Берлине.
Кухня для еды, но никак не для самотерзаний. И не для письма. Почему я всегда пишу здесь? Точнее сказать, не пишу, а сочиняю всякую чушь про сладкий картофель.
Возможно, мне нравилось освещение. Нравилось, как солнце проделывает полукруг и прячется где-то за домом на закате. Нравилось, как оно просачивается сквозь ровные стеклянные квадратики, подсвечивая каждый угол так, что пыли на полках совсем не видно. А может, причина в том, что при любом удобном случае я всегда могу незамедлительно открыть бутылку вина? И случай частенько подворачивается удобный, особенно когда я пишу и в очередной раз убеждаюсь, что трезвой свой литературный позор мне не вынести.
Из окон кухни открывался отличный вид на каштаны Удельного[2 - Уде?льный парк – парк, расположенный в северной части Санкт-Петербурга.. Википедия, прим. автора. ] парка. Солнечная сторона. Для Петербурга это немаловажно. Временами комнату заливало золотым светом, который отражался от молочных шкафов, паркета цвета акации и аляпистого половика в деревенском стиле. А в очередной пасмурный вечер здесь, наоборот, становилось максимально темно. В основном моя жизнь проходила в сумерках, отчего я зажигала слишком много лампочек, которые вполне могли бы осветить добрую часть парка. При отсутствии необходимого количества фонарей мои кухонные окна вполне сошли бы за маяк в море – всегда осветят путь для заблудшего.
В последнее время я часто бывала дома. В основном занималась копирайтингом: писала статьи на заказ. Правда, иногда одна моя знакомая вытаскивала меня на выставки администратором. Работа пустяковая, а платили не так уж и мало, поэтому я всегда соглашалась. Помимо прочего я писала, вернее сказать, пыталась быть современным писателем, вела свой блог, выбрасывала деньги на печать тиражей, а они слишком медленно раскупались. Уходили медленно и за копейки. Те книги, что уже месяц пылились в коробках в коридоре, – это первый тираж новой истории, которая умерла младенцем, не успев пожить. Именно по этой причине произведение лежало мёртвым грузом в своём маленьком крафтовом гробике. Я не популярный автор, лишь изредка кто-то из читателей проявлял интерес к моим историям. А я уже прочно вбила себе в голову мысль, что мои книги – провал. Забавно – похвалой можно надавить на больное. Сказать неокрепшему и не уверенному в себе самоистерзанному писателю, что его книга прекрасна, всё равно что сказать «Ваше детище мёртво, но как же оно красиво». Я была одной из тех сумасшедших, которые всюду таскали с собой бумажное тельце, после того как оно сотню раз сдохло.
В дверь постучали. Постучали ещё раз и продолжали стучать, нагло и громко, ровно до того момента, пока я не открыла её.
– Серьёзно? Вас тут и так мало жалуют, после того как вы сломали лестницу, ведущую на чердак! – обратилась я к группе оболтусов, что стояли по ту сторону порога и с щенячьими глазками наигранно вымаливали прощение. – Проходите скорее, – сжалилась, про себя молясь тому, чтобы соседям именно сейчас не вздумалось выйти за хлебом или на прогулку.
– Да ладно тебе, зато старушка Анна впервые побывала на крыше собственного дома, где прожила всю свою жизнь. Ты разве не находишь это забавным? – сказал Никита, заходя в квартиру.
– Да, наверняка она успела насладиться заходящим солнцем, сначала проклиная вас и тот балаган, что вы устроили, а после врачей скорой помощи, которые уговаривали её поехать в больницу, когда у неё вдруг упало давление, – саркастично заметила я.
Следом за Никитой зашли Миша и Богдан. Они тоже были в той хиппи-компании, когда мы познакомились с Липом в музее имени Пушкина.
– На старости лет и такие приключения! Ей повезло, что мы у тебя есть, – вмешался Миша, вручив мне две бутылки вина.
– Привет, Богдан, – поздоровалась я со следующим «незваным» гостем, которому, на самом деле, всегда была рада.
– Привет, девушка с картины! – отозвался тот.
– Она ничуть на неё не похожа! – утвердительно выкрикнул Никита, а я рассмеялась, вспомнив наше знакомство три года назад.
Все трое разулись и прошли на кухню, как всегда, опустошать холодильник и бить мои любимые последние бокалы для вина. Никита тут же бросился искать свободную розетку не евро формата, которая в моей квартире оказалась всего одна. Ему пришлось поднапрячься и попыхтеть, чтобы закинуть на двухметровый холодильник коричневый чемоданчик, который он притащил с собой. Никита едва держал равновесие на старом стуле, что раскачивался от каждого его движения, когда протаскивал старый пыльный провод между стеной и морозильной камерой. И только после всех этих манипуляций он просунул руку и, наконец, вставил вилку в розетку.
Краем глаза я заметила, как Миша и Богдан уже разглядывали мой холодильник, и улыбнулась этой нестареющей традиции.
– Так, ушли отсюда! Мешаете! – Лип прогнал парней от холодильника, но те уже успели вытащить из него палку колбасы и маслины, которые я очень любила.
– Ты же собираешься объяснить, что происходит? – спросила я.
– Лучше спроси, что произойдёт! – воодушевлённо ответил Никита.
– И что же?
Но он молча прошёл по коридору, достал из пакета большой квадратный конверт и вернулся в кухню. Я умилилась, как он торжественно оголил виниловую пластинку. Как только я поняла, что это – начала прыгать от радости.
– Это виниловый проигрыватель? – зная ответ на вопрос, спрашивала я. Мне хотелось утвердить это в памяти. – На моём холодильнике стоит чёртов виниловый проигрыватель!
– Это прошлое! – воскликнул Никита и осторожно поставил пластинку. – Туго идёт, – подметил он.
– Значит, продавец не обманул: новая, неиграная, – подхватил его мысли Богдан, закинул маслину себе в рот и предложил мне уже почти пустую банку.
Я заметила на дне пару маслин и грустно вздохнула. Он пожал плечами и закинул остатки в рот.
– Такая старая. Жаль, что её никто так и не послушал, – прокомментировал Миша.
– Ну это мы сейчас исправим! – проговорил Никита, внимательно изучая выключатели.
– Включай давай! – заверещала я.
– Вера, – с наигранной торжественностью обратился ко мне Никита, – готова оказаться в 1963?
– С тобой где угодно, – ответила я, а он опустил иглу, и квартиру наполнил приятный треск. Это трещали события прошлого: трещал визит Фиделя Кастро в СССР, трещала свадьба Терешковой, которой все восхищались, трещал разгром Вознесенского, трещала прямая трансляция похорон Джона Кеннеди.
– Позволишь? – Богдан подал мне руку и, получив согласие, закружил меня в танце под мелодию молодых Битлз.
И мы кружили босиком без устали до самой ночи. Я чувствовала себя по-настоящему живой, искренней и невероятно счастливой. Я заливалась громким смехом, когда в танце до меня доносилось пение Богдана. Он не знал слов, но попадать рандомными звуками в ноты у него отлично получалось. Иногда я смотрела на него и видела того самого мужчину, с которым готова была вечно кружить в танце под названием Жизнь… Но что-то каждый раз приводило меня в чувство. Богдан был слишком робок, точно не герой моего романа, но временами что-то в нём менялось. Например, сейчас, когда он не стеснялся хватать меня за талию и не отводил глаза от моих.
Никита с Мишей весь вечер спорили на тему творчества. Последний утверждал, что творчество неотделимо от личности. Ему никак не удавалось выстроить между ними стену. Лип же, наоборот, говорил, что очень часто случается так: поистине значимые вещи создаются теми ещё мерзавцами. Он приводил в пример Берроуза[3 - Уи?льям Сью?ард Бе?рроуз – американский писатель и эссеист. Один из ключевых американских авторов второй половины XX века. Считается важнейшим представителем бит-поколения. Википедия, прим. автора. ], которого сам любил временами почитать. Да, он наркоман, алкоголик и убийца, но отрицать его вклад в литературу бессмысленно! Парни так и не пришли к единому мнению.
Наши вечера часто проходили подобным образом: вино, которое рано или поздно заканчивалось, громкая музыка, попытки Богдана зарисовать образ каждого из нас в скетчбуке – я и Лип любили ему позировать, и разговоры – иногда ни о чём, иногда о высоком и важном.
Пластинка была прослушана с каждой стороны по два раза, кончилось вино и настало время идти в магазин: никто из нас не мог вовремя остановиться. Оставалось только определиться с выбором. Мы с Никитой решали, какое вино взять – это было нашей традиционной игрой, в то время как Миша с Богданом обувались.
– Мальбек! – воодушевлённо произнесла я, уже предвкушая свою победу в нашем глупом споре по выбору вина.
– Красностоп, – уверенно ответил Никита.
– Пино нуар! – Слова моментально вырвались из моего рта.
– Рислинг! – с небольшой задержкой выдал оппонент.
– Эм-м… – я попыталась напрячь все свои извилины пьяного мозга, вспомнить все этикетки вин, что пробовала когда-то, но ничего так и не приходило на ум.
