Галина Комичева "Всё больней и любимее жизнь…"

«В Голосеево, возле озёр…»

В Голосеево, возле озёр
тишь расставила сети для шума,
о январской, о кроличьей шубе
вспомнил клён, городской фантазёр.

Ах, какая же осень была! —
наплела разговоров с три короба,
и как женщина, всё отдала,
и ушла, в чём стояла, из города.

Всё свершилось, никто не сплошал,
ветер в городе мусор гоняет,
а душа неземная витает,
она просто летает, душа.

«Тяжело и покойно лежало Балтийское море…»

Тяжело и покойно лежало Балтийское море.
Ленивые чайки по кромке песчаной,
как люди, вразвалку вперед и назад ходили.

Я в поезде ехала долго, мне видеть хотелось,
как море взвихряется в девятибальной пляске,
чтоб брюхо морское развёрстое было,
чтоб на берег сила морская бросала
дракона с разинутой пастью,
хрустальные замки, замок за замком чтоб разбивала,

гнала бы из темно-зелёных глубин
сверкающих всадников, скачущих в дюны,
и старого мокрого бога Нептуна
в разодранной ветром короне.

…И день проскучав у воды, билет я купила
обратный. И тут…

…Скажите, ведь странно, что мы, горожане,
так неохотно и редко голову вверх поднимаем,
а там глубина не от мира сего.
Дно мира.

«Волны морские с размаху…»

Волны морские с размаху
чёрные камни дробят,
с парусника рубаха
спадает до самых пят.

Кто этот безумец, что вышел
к вселенной один на один?
Безумцу без моря не выжить,
а морю – без бригантин.

…В городе мрут олеандры
в средиземноморской тоске.
Приезжий скучает в тени на веранде
с бумажным стаканом в руке.

«Ужасно море. Третий день штормит…»

Ужасно море. Третий день штормит.
Бугшприт продрогший выброшен на берег,
оборванные тросы оживают в шипящей гальке.

С тяжёлой медленностью набирая гнев,
коричневая мутная махина,
как бык в корриде, округляет спину,
чтоб сверху кинуться на волнорез, перевернуть киоск,
и маленьких людей загнать в кофейню.

В кофейне хорошо, но не уходит боль,
а значит, надо оставаться с морем,
и вдаль смотреть со сдержанностью мола,
и думать: «до чего бесстрастен кипарис»,
и брать уроки старости красивой.

В один из дней 1971-го года

Мне странно, что и я когда-нибудь умру,
навеки успокоюсь, и в соседстве с другими
трупами… Ну нет, я не умру!

Мой город, как он может, не пойму,
спокойно отпустить меня во тьму?

…Поверить ли, что буду я везде,
в цветочках-лепесточках, что облаком я стану,
что буду я стоять торжественным каштаном
на улице моей, и – с гимнами весне?

Нет, что-то здесь не так.
Проблема – не пустяк.

…Речным песочком тоже
на берегу Днепра не хочется мне быть.
И если посудить, на что это похоже! —
всю душу во кристаллик заключить
и жизнь земную навсегда забыть?

А вот придумали ещё – быть квантом света…
И этого я не приму совета.

Я верю в жизнь,
я верю в птичью стаю,
я верю в душу, ту что на земле,
и всё что дышит и произрастает,
давно и благодарно верит мне.

«Я люблю тебя, дерево…»

Я люблю тебя, дерево,
и твоё растворение в воздухе,
и паренье твоё надо мною,
и легкие вздохи.

И когда мне темно,
настежь я открываю окно,
и смотрю в темноту – ты паришь,
ты паришь, значит, всё не так плохо.

Апрель

– Что делает Природа?
– Что делает? – Живёт,
сама того не зная,
свободней всех свобод.

Сверкает или тлеет,
снег выпал-снег сошёл.
– Ну как тебе в апреле?
– В апреле хорошо.

Не думать о вчерашнем
и завтрашнем, и прав
тот куст, что нас, дурачась,
цепляет за рукав.

Я эти шутки знаю
на память, наизусть,
апрель вселяет радость
и выселяет грусть.

«Июльский дождь упал, как камень…»

Июльский дождь упал, как камень.
Июльский дождь упал на мостовую.
С такою сверхъестественною силой
его бросало неземное существо
с необычайно развитой мускулатурой.

Раскачивая контуры домов,
дворов колодцы заполняя криком,
он был движеньем, гневом, был великим,
был гением дождепаденья. Гнев его
начало брал в субстанции астральной,
чтоб разрешиться пляской ритуальной.

«Я не забуду Пирогово…»

Я не забуду Пирогово —
ячмень, полынь-трава, тепло…
и лето вязкое текло,
как мёд из банки трёхлитровой.