– Да когда ж я тебе неправду говорила…
В самый последний момент Мира боковым зрением увидела, как Артём, уже будучи вдалеке, оглянулся напоследок и скрылся в коридоре.
3
– Ты куда это, Тёмыч? – в глазах Лёши мелькнуло замешательство. – Мы зачёт идём ставить или нет?
– Сейчас, погоди.
Артём украдкой оглянулся, поудобнее натянул ремень сумки на плечо и двинулся в сторону кафедр гумфака. Он шёл, совершенно не стесняясь того, что звук его шагов наполняет уже опустевшие коридоры трескучим эхом, подходил к каждой табличке и прищуривался.
«И где эта его Юля учится? Кафедра русского языка… Кафедра теории и истории литературы… Кафедра мировой истории и истории России… Кафедра общей и социальной педагогики… Кафедра философии… О, точно, вот! Кафедра искусствоведения».
Артём тряхнул головой и сделал шаг влево от двери. На стенде чего только не висело.
«Лаборант в главном корпусе, звонить по телефону…»
«Приглашаем принять участие в XII научной межвузовской конферен…»
«30 апреля студенты кафедры искусствоведения посетили…»
«Вниманию искусствоведов 1-го курса!..»
– Так-так…
«Полуавтоматы по искусству Древнего Востока получают…»
Артём упрямо бежал взглядом по списку студентов до тех пор, пока внутри не вспыхнуло редкое, но такое желанное для него чувство – будто бы он выбил страйк в боулинге.
– Молодой человек, вас что интересует? – Из-за приоткрытой двери кафедры выглянула девушка и осторожно посмотрела на Артёма.
«Ох уж эти лаборантки. То, что меня интересует, я уже нашёл, спасибо».
Артём сфотографировал список, круто развернулся и пошёл в сторону спортзала. Девушка осталась стоять в дверном проёме – и, уходя, он чувствовал на себе её взгляд, но его нисколько это не волновало. Теперь можно было идти за зачётом – украдкой вспоминая кое о чём приятном, припасённом напоследок.
***
Завалившиеся в аудиторию искусствоведы первого курса сгрудились возле первой парты среднего ряда. Полев встал перед ними и протянул им шляпу, где были перемешаны номерки, каждый из которых гласил, каким по очереди будет выступать тот, кто его вытянул. Самые смелые сразу начали тянуть к шляпе руки – среди таких была и Юлька, которая вытащила номер два. Мысли Миры же сплелись в один тревожный узел. Брать ли сейчас, когда выбор ещё большой, или дождаться, пока выбора не останется, чтобы не было обидно? В какой момент будет пора?
Не дожидаясь, пока мысли окончательно её дезориентируют, Мира усилием воли разорвала узел и будто бы не своей рукой потянулась за номерком, а потом сразу же вперилась в него взглядом.
Четырнадцать.
Что ж, придётся сначала посмотреть на других и накопить порядочно волнения перед тем, как выйти к доске самой. Полев ободрительно кивнул, и Мира, обратив напоследок внимание на добрые морщинки у его глаз, пошла к уже занятой Юлькой третьей парте, чтобы уступить место у шляпы другим.
– Да с какого первый? – раздался возглас, и это значило, что к шляпе наконец прорвалась Таня Рыжова, пожалуй, одна из самых заметных на первом курсе. Мира вовсе не удивилась тому, что номер, который вытянула Рыжова, ей не понравился: она могла протестовать против чего угодно и делала это, наверное, по привычке. Остальные же – кто-то не обращая внимание на Рыжову, кто-то хихикая над ней – продолжали брать номера и садились за парты.
Мира снова уткнулась в планшетку, чтобы улучить последние минуты, когда её внимание не занимает выступающий у доски, и гул аудитории снова померк. Прийти в себя удалось только тогда, когда Полев, заглянув в шляпу, объявил:
– Последний номерок, коллеги. Кто не пришёл на зачёт?
Студенты начали смотреть друг на друга и оглядываться по сторонам, но никак не могли понять, кого же всё-таки сегодня нет, пока в аудиторию не вошла Таша Московцева.
Это был первый раз, когда все заметили, как она пришла. Обычно её не замечали вовсе – потому что вряд ли кто-нибудь из искусствоведов первого курса мог отчётливо вспомнить, как звучит её голос. Обычно Таша проскальзывала в аудиторию под конец перерыва, когда все были увлечены своими делами или разговорами друг с другом; ни с кем не здоровалась, не делилась новостями и ничего не спрашивала, а на парах отвечала только в случае, если того открыто требовали преподаватели. Да и само её имя ассоциировалось у Миры с тишиной.
Сейчас Таша оказалась в центре внимания и потому выглядела озадаченной. Полев кивнул, достал из шляпы номерок и вручил ей. Теперь зачётные выступления можно было начинать.
***
Рыжова вывалилась к доске прежде, чем кто-либо успел вспомнить о том, что первой выступает она. Мира уткнулась в планшетку и продолжила снова и снова перечитывать свою речь, хотя затвердила её уже до такого состояния, что та стала терять всякий смысл. Это было обидно. Теперь ещё и в уши врывался зычный голос Рыжовой – она говорила о том, как любит ходить в походы.
Мира тоже это любила, только стеснялась называть походами то, что устраивала сама себе почти каждую неделю. Когда в запасе была хотя бы половина дня, она открывала в телефоне карту города, закрывала глаза и тыкала пальцем в случайную точку – а потом удобно одевалась и обувалась, собирала в рюкзак запас еды и воды и всеми силами добиралась на место.
В той самой точке начиналась её игра. Мира выключала телефон, запихивала его в дальний карман рюкзака и забывала о том, что он существует. Внимательнее всматривалась, вслушивалась в то, что её окружает, будто старалась услышать чей-то зов.
Дальше она легко понимала, в какую сторону зовёт её город, и не противилась этому. Так поступить было бы глупо: он никогда её не обманывал и всегда давал даже чуть больше, чем обещал изначально.
Вчера Мире выпала точка в районе, где ещё лет пятнадцать назад жила её прабабушка, с которой она так и не успела по-человечески сблизиться. Обшарпанные, потемневшие от времени жёлтые двухэтажки, которые ещё в послевоенные годы строили пленные немцы, стояли в низине. Их не видевшие асфальта дворики с аккуратными невысокими заборчиками вокруг палисадников тонули в зелени. Это настроение хотелось запечатлеть. Мира машинально потянулась рукой в карман, а потом остановилась – нет, не сегодня.
Город звал её дальше, туда, где стучал колёсами поезд; а потом ещё дальше, за железнодорожные пути. В этот раз он подарил ей берёзовую рощу, которую ей тоже захотелось запечатлеть, но она снова пошла на принцип. В конце концов, теперь никто не мог отнять у неё эту рощу – она могла прийти сюда в любое время, когда позовёт её город.
И теперь ей хотелось знать, слышит ли этот зов кто-то другой, и если да, то какие места город подарил ему.
***
Мира очнулась от всплеска аплодисментов и увидела, как Рыжова, поклонившись, засмеялась. Следом по локтю проползло что-то, легонько защекотав, – это были волосы Юльки, которая встала и готовилась идти к доске, потому что был её черёд выступать.
Говорить она собиралась, конечно, о танцах. Юлька всегда ставила их в приоритет – нередко уходила с пар, быстро убегала с совместных прогулок, вдруг вспоминая о том, что нужно готовить зал. В прошлом сентябре её почему-то захотели выдвинуть на роль старосты, но она и тут выбрала танцы.
Юлька порой признавалась, что любит сцену, и Мире казалось, что это взаимно. На неё пристально смотрели десятки, сотни людей, а она оставалась собой. Вряд ли чужое внимание было её самоцелью, как у Рыжовой. В каждом выступлении Юльки из тех, которые Мира успела увидеть за неполный год их знакомства, она улавливала капельку личного, нечто такое, что та хочет доверить ей и только ей. Это сквозило в мельчайших тонкостях движений, во взгляде – им она одновременно охватывала всех, кто сидит в зале, и искала среди них кого-то конкретного, чтобы через танец рассказать ему то, что знает о жизни только она сама.
Юлька и теперь, казалось, танцевала, только жестами, а на её щеках от улыбки проявлялись милые ямочки. Глядя на её светлые, волнистые длинные волосы, чуть взъерошенную чёлку и полуудивлённые голубые глаза, Мира ощутила её открытость, за которую она Юльке втайне завидовала. Это насколько же нужно верить в себя, чтобы не бояться преподносить себя такой, как ты есть, – думала Мира. Насколько сильно нужно любить людей, как глубоко нужно интересоваться ими, чтобы давать им то, что даёт Юлька.
Мире гораздо нужнее был сам зов города, о котором она собиралась рассказывать, и открытия, которые он даёт, нежели те другие, кто тоже мог его слышать. Если бы не зачёт у Полева, она могла бы ещё месяцами бродить по улицам одна и ни с кем не обсуждать это. Она была из тех, кто без труда обходится без контакта с людьми, не чувствуя себя неестественно и не мучаясь скукой.
Порой, когда Мира отчасти замыкалась в себе, Юлька шутила: «Совсем я тебе не нужна стала, да?». Мира, улыбаясь, молчала, но ловила себя на мысли о том, что эта шутка из тех, в которых есть доля правды. Жить на факультете без Юлькиной поддержки было бы сложнее, но уж точно возможно.
Явно было бы больше смешков от Рыжовой и тех, кто вертится вокруг неё, но в конце концов, Мира поступила на гумфак для того, чтобы учиться. Чтобы связать свою жизнь с тем, что интересует её больше всего, – с изучением искусства. Что могут какие-то там смешки против дыхания веков?
Ничего не могут. Вспомнив об этом, Мира почувствовала, будто внутри что-то щёлкнуло. Они ведь и против целого города, против его дыхания ничего не могут тоже. Он точно сильнее, важнее, а самое главное – он её любит. А она любит его – так почему бы просто не сказать об этом вслух?
***
Мира выпуталась из своих мыслей уже тогда, когда Юлька, искристо улыбаясь, шла обратно за парту. Она явно была довольна результатом – и Полев тоже выглядел довольным. Аудитория расслабилась, настроилась на дружелюбный лад и теперь немного гудела, с интересом ожидая того, кто пойдёт к доске следующим.
Но делать это никто не спешил. Гул аудитории начал понемногу утихать, и сидящие на передних партах стали оглядываться, пытаясь выцепить в толпе того самого человека.
– Да кто третий? – спросила Рыжова.
Полев глянул на наручные часы, пригладил бородку и промолвил:
– Коллега под номером три, прошу. – Видя, что никто не откликается, он начал водить ручкой по списку. – М-м… Московцева Наталья.
Это сочетание фамилии и имени звучало непривычно, и некоторые стали с недоумением переглядываться. Потом кто-то шепнул:
– Да Таша!
И взгляды обратились на Ташу, сидевшую в одиночестве на второй парте у самой двери. Она надела очки, чуть вжала голову в плечи и продолжала молчать, пока в аудитории становилось всё тише и тише. Мира на миг почувствовала себя на её месте и вспомнила о том, что тоже боится выступать.
Полев встряхнул руку с часами и снова посмотрел на них.
– Наталья. Вы готовы?
Таша молчала.
– Вы не готовы, Наталья. – Голос профессора понизился, и он, словно стараясь быть тактичным, сказал: – Останьтесь, пожалуйста, со мной, когда все уйдут.
Замотав головой, Таша сдёрнула с крючка сумку и выскочила из аудитории. Миру будто что-то пронзило изнутри так больно, что сбилось дыхание. Толпа зашушукалась, рассуждая о том, что будет дальше; кто-то даже сорвался вслед, но решил не догонять и остался в дверях.
Полев не стал дожидаться того, что все заговорят в полный голос, поправил роговые очки и постучал ручкой по столу. Шуршание голосов утихло.
– Коллеги. – Он встал и сделал многозначительную паузу, намекая, что пора вернуться на место. – Надеюсь, вы поймёте одну простую вещь: не для всех публичное выступление – чистая радость. Для многих из нас оно ещё и стресс. Думаю, что в аудитории немало тех, кто сейчас волнуется о том, как у него всё пройдёт.
Мира уважала Полева за то, что он часто попадал в точку, говорил о том, что было важно и близко ей, как бы угадывал её мысли. Он и здесь всё понимал.
– Когда-то я был на вашем месте – с полвека назад. И вот что я могу сказать по опыту. Волнение бывает продуктивное – когда вы волнуетесь о том, как лучше выразить свою идею, как найти с аудиторией контакт… – Взгляд Полева переходил от одного ряда к другому и в этот момент нежданно остановился на Мире. – А есть деструктивное, то, которое нас разрушает. Оно мешает нам выразить себя и нагружает наш организм. Бывает и такое: люди не справляются. Да что там, некоторые даже не могут сказать об этом внятно. В этом случае человека стоит только поддержать.
Профессор сел на стул и легко улыбнулся:
– Ну что. Следующий?
4
4 мая 2013 года, дневник Миры
Не понимаю. Раньше я никогда не видела сны со звуками. А теперь везде, так же, как и огонь в прошлом сне, была музыка. Вечная музыка вне времени и пространства – орган, наполнявший меня до краёв.
Мы стояли на пороге странного здания, похожего на католический храм, и молча смотрели на то, как хлопья снега опускаются на землю. Он был совсем рядом. Я еле-еле касалась его локтя своим локтем и даже вздохнуть не могла. Казалось, он это почувствует, скажет что-то, посмотрит на меня, и я всё-таки увижу его лицо. А вроде бы так хотелось?.. Но было боязно, только уже совсем не так, как раньше.
Боязно было убить момент, прорвать это оцепенение. И одновременно хотелось бежать и кричать – от того, как много во мне всего, сколько во мне этой музыки. Не убегать хотелось, а двигаться, жить, звучать. Но тело – руки, ноги, горло – не откликалось. Тело продолжало стоять на пороге и глазами, которые раньше показывали мне мир, осоловело смотреть на снежные мушки.
Я так и не нашла в себе смелости ни двинуться, ни вздохнуть, и он посмотрел на меня первым. На моём плече от его взгляда остался след – и это было так невыносимо, что я не смогла не посмотреть прямо туда, где должно было быть его лицо. И увидела там пустоту. Не черноту, а именно пустоту. Ничто.
Эта пустота начала затягивать меня внутрь, и всё тут же кончилось. Но кончилось только в этот раз – я точно знаю, что мы ещё увидимся.
Теперь это уже не вопрос, потому что отступать я не собираюсь.
5
В зачётке Полев расписался без колебаний, но Мира втайне боялась, что он поставил ей всего лишь оценку «сойдёт».
Расслабиться так и не вышло. После того, что случилось с Ташей, Мира не переставала прокручивать в голове, как то же могло бы случиться с ней самой. Вот она вдруг запинается посреди выступления и замолкает. Полев отрывает взгляд от ведомости, все смотрят на неё одну и ждут: что же она сделает дальше? В густой тишине звякает чей-то смешок – и она беспомощно мотает головой, хватает рюкзак и вываливается из аудитории в коридор, где ещё тише. За спиной уже гудит аудитория, а Мира сжимается и вспоминает, что забыла там кардиган и зонт. Возвращаться не вариант – надо потом написать Юльке, чтобы захватила их с собой, хоть и совестно, что та будет мотаться с её вещами.
До остановки идти приходится в футболке, а потому становится зябко. Дорога мелькает кусками, думать и вспоминать совершенно не хочется – хочется быть забытой, исчезнуть, сгинуть. Но город, подхватывающий её сразу после того, как она оставляет за спиной тяжёлую дверь гумфака, возвращает в реальность, будя досадными каплями дождя. А потом шепчет, утешает: «Пусть, пусть, пусть».
Капля попадает в глаз – и Мира вздрагивает, чтобы вернуться окончательно.
Ведь Полев расписался в зачётке без колебаний и, глядя одобрительно, вручил ей со словами:
– Больше упражнений, Мирослава Геннадьевна, и вы у нас раскроетесь. А сейчас – подбородок чу-уть выше, чем вы привыкли.
Пока она шагала к своей парте, её обнимала взглядом Юлька.
– Ну, сильно я тряслась? – спросила Мира, усаживаясь.
– Да незаметно почти. Забей.
Она почти всё сделала правильно. Быть может, немного недотянула, но это совсем не удивительно. Забыть это гораздо проще, да и исчезать не надо. Но город всё же и вправду шептал дождём по асфальту: «Пусть, пусть, пусть». Примирял её с тем, что когда-либо происходило наяву или только в её воображении. А небо грохотало, откликаясь ему: «Да, да, да!».
Лишь за десяток метров до остановки Мира вспомнила о том, что зонт в аудитории всё-таки не оставляла и потому мокнет зря. Раскрывать его уже не было смысла – она мигом заскочила под козырёк. Там стояли озябшие, как воробушки, люди. Двое влюблённых, держась за руки, обсуждали какой-то фильм – видно, только что вышли из кинотеатра неподалёку; пожилая дама диктовала то ли сыну, то ли внуку список покупок в продуктовом; а блёклый мужчина болезненного вида жаловался другу: «Да ведь май уже, сколько можно-то?».
Каждый из этих людей в сиянии городских огней казался Мире чуточку родным. Но пора было покинуть их всех и вернуться домой – в Сориново.
***
В Соринове когда-то жила её бабушка – до тех пор, пока не уехала в деревню с концами. Мире с мамой пришлось перебраться к ней в тот день, когда отец решил точно: эта семья ему больше не нужна. Они запихнули в рюкзаки и старые матерчатые сумки самое необходимое, потому что их попросили уйти сегодня, и побрели на остановку.
