В школу я пошёл с удовольствием: был знаком уже со многими своими сверстниками, а с некоторыми дружил. Научился писать и читать ещё до школы, может быть, потому, что у меня была старшая сестра. Первые классы это было самое золотое и беззаботное время.
Нынешний школьник, вооруженный айфоном, никогда не сможет понять, что такое костяные счёты, ранец и массивный деревянный пенал. Весь этот багаж весил несколько килограммов. Форма мальчика была миниатюрной копией милицейской, как у отца, даже кожаный ремень с массивной бляхой-звездой. Отсутствовали только погоны и петлицы.
Массивная чернильница с фиолетовыми чернилами в тряпичной сумочке и ручка со сменным металлическим пером не сравнится с маленькой, лёгонькой шариковой ручкой. Чернила высыхали мгновенно, и диктант проходил под барабанную дробь ручек. Каждые десять минут носик пера забивался какими-то волосками и бумажным пухом и требовал чистки особой войлочной подушечкой или просто двумя пальцами, отчего мы постоянно приходили домой испачканными фиолетовыми пятнами по самый локоть, а иногда и лицом. Может быть, поэтому отечественная промышленность выпускала нашу школьную форму под цвет чернил.
Был у нас урок чистописания, но это чистая каллиграфическая каторга. Кляксы синели везде, а в тетради, в косых ровных строчках покоились наши каракули. Эпистолярный труд нельзя было обмарать нелепой кляксой, иначе схватишь пару или кол, и тогда всё сначала переписывай, всю косую тетрадь.
До четвертого класса я был отличником, потом до конца школы оставался хорошистом. Мои учителя были замечательными образованными людьми. Я помню их имена до сих пор. Они мне дали важные знания в образовании, хорошие качества в жизни и любовь к однажды выбранному предмету. Литературе, истории! В классе я любил сидеть на последней парте, на «камчатке», со своим спортивным авторитетным другом Иваном, чтобы видеть всех, наблюдать за всеми, а самому оставаться в тени. К тому же я считал обитателей последних рядов своего рода элитой, несмотря на то, что большинство из них имели плохую успеваемость, но все они впоследствии стали бизнесменами. По моему мнению, если человеку все равно, какой цифрой его оценит другой человек, то это признак проявления стремления к свободе от навязываемых обществом условностей. Таких людей ждала своя интересная судьба, не под копирку, как у большинства, и не основанная на страхе перед порицанием. Дух свободы витал у последних парт.
Жизнь очень похожа на школу, разница лишь одна – в школе тебе вначале преподают урок, а потом устраивают проверку. А в жизни тебе устраивают проверку и твоя задача – усвоить урок, и ты приобретаешь опыт. Правда, в школе с творчеством проще: «Хочешь заявить о себе – вставай на табурет! Вперед и с песней!»
Со школьными друзьями мы создали костяк, ядро класса, и вместе проводили свободное от школы время. Вместе с нами были девчонки, одна из которых мне очень нравилась, но я так и не признался ей о своих чувствах. Ребята были в основном дети военных лётчиков из военного городка.
Среди ребят пытался выделяться Витька Мохов. Он всё время важничал и рвался в командиры, но толпа выдвигала кого-то другого, от чего тот завидовал, ставил палки в колёса или устраивал бойкот в игре.
С уличными мальчишками играли в футбол, где я был капитаном, а если в разные игры, то я часто был в лидерах, то Д-Артаньяном, то Чапаевым, потому что я лучше других дрался, быстрее соображал, руководил и быстрее убегал. Витька меня невзлюбил сразу: почему это не он на моём месте, хотя он был старше меня на год.
Я рос худощавым хлопцем, но жилистым. Ел пищу мало, медленно и часто недоедал. Отец кушал быстро, просто мгновенно сметал всю тарелку, и требовал от меня:
– Готовься к армии, ешь быстрее, за минуту, иначе голодный будешь уходить из-за стола. Всё доедай, а то всю силу на дне тарелки оставляешь!
В тайне от взрослых, пытаясь походить на них, мы с парнишками курили бычки, играли в карты на копейки, конечно, маленькие суммы, но адреналин выделялся, на мороженое с газировкой хватало.
Бывало, что играли в небезопасные игры – в ножичек, карты или метали камни, выбивая камень соперника, а также в пристеночек, расшибалочку. Кругом что-то строили и было много карбида. Главным развлечением у нас, пацанов, было натолкать его в ямку, залить водой, хорошенько прижать банку и подальше отбежать. Ждать пока выделяемый карбидом газ её разорвет и подбросит высоко над землей.
После игры все бежали пить газировку на центральную улицу, которая почему-то называлась Розы Люксембург, может быть, от того, что здесь жили немцы, антифашисты. Бежали туда, где стояли прилавки с прозрачными стеклянными колбами, наполненными сиропом ярко-вишневого цвета. А как вкусно шипела подаваемая из крана холодная вода! Как вкусно пить очаровательно-шипящую и восхитительно-колющую в носу воду. И как приятно разливалась по телу, что аж животик радовался и улыбался.
Я помню, как первый телевизор появился в деревне в начале шести году у моего друга Виктора. Его родители работали в сельпо, весьма доходное место. Это был черно-белый экранчик размером десять на пятнадцать сантиметров марки «КВН – 49». Такой «народный» телевизор с увеличительным кругом перед экраном показывал смутно всего три отечественные программы, но посмотреть на диковинку сбегалась вся деревня. Всего-то каких-то 60 лет прошло, а что сейчас мы имеем?! Гаджеты, смартфоны у каждого и сотни телевизионных программ, а с помощью спутников можно будет смотреть любую страну.
А еще я мечтал об астрологии. Наверное, нет человека, которого не интересовало бы его будущее. В Крыму небо такое же чернющее, как и Чёрное море. Всё в звездах, и все они отчётливо видны, когда летом лежишь на плоской крыше саманного сарая, а над тобой бездна звёзд в нашей туманной галактике Млечный путь. Из-за того, что единственная звезда – наше Солнце, дающая нам свет ночью строго с другой стороны земли, все небо похоже на дырявый огромный занавес, где обе Медведицы и Кассиопея, похожая на букву W или М, отчетливо видны. Так мы назвали свою дворовую футбольную команду и даже эмблему на груди придумали – «КаэС». Моим пацанам, с улицы, было всё равно, главное – красивое название.
Думай на один шаг вперед.
В детстве мы ходили на все кинофильмы, которые привозили в сельский клуб. Знали их наизусть, играли в «Угадай фильм» по первой букве. Фильмов было так мало, что мы без труда отгадывали их названия. Когда показывали в летнем кинотеатре вечером фильм, и у нас не было денег на билет, мы залезали на высокие деревья и смотрели целый час оттуда, поверх стены. Главное – не заснуть на ветке.
Утром, пока не жарко, я лазил на акацию, чтобы полакомиться желто-белыми ароматными цветочками. Срываешь эти душистые гроздья двумя пальцами и радостно отправляешь в рот. А сколько мы открыли съедобных кореньев, сколько всяких сладких стеблей и зерен на огороде, возле сарая, за хлевом, к задней стене которого, с другой стороны, вплотную подступали хлеба и травы колхозного поля!
Днём крымское солнце нещадно пекло в голову и пыльные дорожки во дворе обжигали босые ноги, воздух всё тяжелел, раскаляясь, как на углях. Я находил спасительное дерево и падал без сил в его прохладную тень. И вдруг небосвод тускнел, облака темнели и сходились все теснее и, наконец, начинали подёргиваться острым малиновым блеском, стали где-то в самой глубокой и звучной высоте своей, погромыхивать, а потом раскатываться страшным гулом все полновеснее да величавее. А для меня такая смена явлений проливала радость на сердце. Можно было заняться любимым делом: расплавленные мозги собирались в сгусток мыслей.
Отец меня часто поучал: «В жизни, как в шахматах, продумывай на один ход вперёд больше, чем соперник». Он бывал то мягок, то груб, но главное – он любил меня и поэтому многое прощал, мои шалости и глупости. Он научил меня играть в шахматы, правда, сам играл слабо. Уже через год я у него выигрывал все партии и знал, как разыграть «Ферзевый гамбит» или «Сицилианскую защиту». И сделал вывод, жертвуя чем-то малым – пешками, овладеть можно намного большим – центром, ферзём».
– Умей отдавать, чтобы получать, – нравоучительно повторял он. – Назовём этот хитрый приём «Крымским гамбитом».
Отец всегда говорил, поучая: «Не спеши делать выводы – жизнь так сложно устроена: то, что сегодня казалось плохим, завтра превращается в хорошее и наоборот. Лучше всего не торопиться с выводами, а дать времени возможность назвать вещи своими именами, подождать, хотя бы до завтра. Но всё, что с нами происходит, несёт в себе позитивное начало для нашего жизненного опыта».
Родители часто собирались с друзьями, пели песни, разговаривали о жизни. Друзья у него были разные, но большинство из руководства района. Отец имел среди них авторитет. Он никогда не курил и меня ограждал от привязанности к табаку. Пил в меру, но всегда хорошо закусывал и делал мне наставление:
– Кто только пьёт и не заедает, того давно уже с нами нет. Всегда хорошо закусывай!
Друзья отца говорили разное, когда собирались, например, помню, что все рождаются голыми, однако одни становятся генералами, а другие – бродягами. С раннего детства я слышал от отца и его друзей слова о войне, необходимости свободы и бездоленном народе. Но все эти речи произносились главным образом в столовой за «крепким чаем» и дальше периметра кухни их требования не уходили. На митингах и партсобраниях их речи были уже другими, правильными, как под копирку: все «За», за то, что сказала партия, за речь начальника.
Множество интересных, таинственных историй я слышал от родителей и от их сельских гостей, забираясь под стол в столовой, где скатерть была до пола. Бывало, засыпал на полу, а просыпался уже совсем под другую историю. Отец был в восторге от армии, жалел, что не остался на сверхсрочника, и часто вспоминал разные истории. Он был хорошим рассказчиком, за ним можно было записывать целые повести. И я записывал.
Мой мозг был похож на чуткий сейсмограф, улавливающий малейшее колебание. А в «колебаниях» недостатка не было: в течение многих лет приходилось доказывать окружающим, а главное самому себе, что ты еще чего-то стоишь. Нужда, бедность всегда заставляют грести двумя вёслами, а то и тремя. Родители никак не могли выбраться из нужды. Бедность шла по пятам. Большую часть жизни отец был скорее беден, чем богат, деньги собирал, но они сгорали, то от девальвации, находясь на сберкнижке, а то в займах – разные государственные облигации. Он ругал правительство за их политику, но ничего не мог изменить к лучшему в своей жизни. Главное, что не менялся сам, продолжал копить «на черный день». Не меняясь, не развиваясь, мы остаемся с багажом старых проблем, а значит, угасаем.
У него было много разных друзей. Он щедро угощал всех ящиками с фруктами и овощами, крымским вином. И все любили при встрече поговорить и выпить. Что еще может быть лучше на свете, чем добрые друзья-товарищи? Но у всех были свои проблемы, а главная – нехватка финансовых средств, во всем был дефицит вещей, автомобилей и всего, что надо было для полной счастливой жизни. И, несмотря ни на что, мы жили и радовались.
Пионерский лагерь.
«Взвейтесь кострами, синие ночи!
Мы пионеры – дети рабочих.
Близится эра светлых годов.
Клич пионера: «Всегда будь готов!»…
Кто из послевоенного поколения не вспомнит эту зажигательную песню, зовущую к детским подвигам. Тогда это был клич!
В Крыму множество пионерлагерей, все они располагались на первой или второй линии у моря. Я помню с утра горн, потом барабан, на обед картошка, а вечером костёр. Пионерский костёр. Он высокий, выше деревьев кипарисов. И песни, вдохновляющие на личностный рост.
Но первый мой опыт – печальный. Мной овладел страх. Я плакал горькими слезами, когда родители привезли меня и оставили с незнакомыми, требовательными вожатыми, бойкими детьми, приехавшими из столицы. Я рыдал и требовал забрать меня обратно, домой, к мамочке. Но отец, когда приехал с мамой навестить меня, сурово сказал:
– Что ты слюни развесил. Не нравится – расскажи. Что именно? Нравится – тоже скажи! Скучаешь – позвони! Непонятно – спроси! Хочешь быть понятым – объясни!
– Но, – пытался я защищаться, однако авторитетный посетитель не давал мне слюни пускать.
– Никаких но. Никогда не спорь. У каждого своя правда! Виноват – скажи и не ищи оправдания! – продолжал мой родной воспитатель, словно забивал гвозди в мою деревянную голову. – Живи и радуйся. Другой жизни у тебя не будет. Миллионы детишек из Сибири жаждут приехать к морю, но не могут. А ты оказался в раю, и раскис, ещё и нюни распустил. Подбери свои сопли и вытри нос!
А мама, моя добрая мама, ласково добавила:
– Я тебя очень прошу, не играйся, мой миленький сынулька, с дурными детьми, в жизни главное – любовь. Играй с теми, кого полюбил, кто тебе ближе. А ещё она насыпала мне в карман шортиков жареных семечек и мудро изрекла:
– Проблемы человека находятся только в его голове. И помни, что мы тебя любим и ждем дома победителем соревнований.
После такого серьезного разговора я почувствовал себя сразу взрослым и остался до конца смены. Выиграл несколько соревнований, сразу поднял свой авторитет. Меня прозвали «китайцем» за мои узкие глаза, здесь у всех были клички. У меня появились друзья, я заактивничал и даже запросился у родителей на вторую смену.
Да, я многому научился в пионерлагере, играя на пляже со старшими мальчишками в азартные игры.
Мы с новыми друзьями гоняли по крутым спускам железные обручи изогнутой у конца палкой, запускали по ветру с этих же высокогорий воздушных змеев. Но больше всего все ждали своей смены, когда ведут отряд к морю и все дружно по команде бросаются в морские волны в огороженном «лягушатнике».
Лагеря воспитывали у малышей самостоятельность, коллективизм и чувство локтя товарища. Здесь обрывалась пуповина с родителями второй раз. И ты мог сам, иногда не по-детски, принимать решения в самой сложной ситуации. Даже в красивую светловолосую девчонку из Ленинграда, с пшеничными косичками и синими, как море, глазками, впервые я влюбился у пионерского костра, когда ухаживал за ней, поднося ей то картошку, то чай. Уезжая, подарил ей синий букетик полевых цветов. А со мной на память осталась её веснушчатая улыбка и ласковый прищур васильковых глаз.
Мама – первая любовь.
Все, кого мы любим больше всех, вызывают у нас эмоции и забирают больше всего энергии. Это наша радость и мука. С кем я больше всего делился радостью, за кого больше всего переживал в жизни, так это – мама.
Мать для меня была особым человеком. Я помню её столько, сколько и себя. С мамой связана самая длинная любовь всей моей жизни. Это особая любовь к той женщине, которая, давши мне жизнь, любила меня всякого, прощала все мои шалости – большие и малые. Это была уникальная женщина.
Её присутствие создавало атмосферу тепла, уюта и спокойствия. Её блюда казались мне в детстве самыми вкусными в мире.
С мамой в детстве мы обнимались много, она часто целовала меня в голову, говорила какие-то нежные слова, напутствия. Отец же любил на расстоянии, через слова, через дела. Он был строгих правил, сталинист, сторонник патриархата в семье, отчего доставалось всем, особенно матери. Я иногда видел её в слезах, но она умело прятала свою печаль, горькие минуты, ибо утром она уже хлопотала по дому, как будто ничего не происходило. Мать была человеком сильной воли.
Но что бы там ни было, они оба некогда качали меня на руках, дали мне воспитание и свою любовь. Я любил обниматься в день по многу раз и делал это искренне, с разбегу.
Я чувствовал их родное существование всегда и повсюду, где бы я ни оказывался, словно неразорванная виртуальная пуповина соединяла между нами километры.
На всей планете не найти такого храма, где бы душа была так обогрета, как в храме – МАМА!
Мама – твой главный храм и оберег, она твой ангел-хранитель. Если с тобой беда, то её молитвы всех сильнее. Иногда я её не понимал и, не подумавши, случалось, обижал. Но всегда прощал и был прощен. Кто не любит маму, тот калека. МАМА – это главный человек!
Море.
Наряду с книгами самой большой страстью в моей жизни было море. Чёрное море меня всегда манило, но местные редко его посещали, а тем более редко купались в силу своей хозяйственной занятости. Поэтому, когда нас водили к морю, это был праздник. Я лет в семь научился плавать «по-собачьи» после того, как у меня ветром унесло мячик, а парень постарше его догнал в море и вернул мне. Тогда меня это задело сильно и дало толчок на обучение грести руками самому… не только за мячиком. Тогда мы с друзьями, выросшими у моря, мечтали стать моряками – красивая белая форма, кортик сбоку, вековые традиции, полосатые ребристые тельняшки. Да и девчонки любили стройных и крепких моряков.
Однако море бывает разным и непредсказуемым. То волны, как кружевные шали в чешуйчатой пыли, то гладь, стекло и померанцевые блики, а то штормит и вместе с бурей волнует чувства каждого из нас.
Однажды я зашёл в воду искупаться, как вдруг в пяти метрах от берега меня подхватило течение и понесло в открытое море. Я тогда ещё не знал, что иногда возникают уносящие потоки воды, буруны, воронки. И если человек не знает, как надо действовать в этом случае, то он может погибнуть. Но мне тогда повезло, рядом оказался рыбак на лодке, он бросил мне канат с кругом и я выплыл.
В детстве я не очень ощущал жару. Поэтому мы носились по пыльным улицам весь день, забывая пообедать. И только зов наших матерей, переходящий в крик, напоминал о том, что пора бы и подкрепиться. Мы иногда ездили на Черное море, на «Золотой пляж», но чаще на пустынное, но более тёплое и мелкое – Азовское.
В приморских городках самым любимым и многолюдным местом является набережная – «Мекка» для туристов и горожан. Поэтому дорожку выкладывали красивой плиткой, украшали гранитом или мрамором. Каждый приморский город имел набережную, и она была его визитной карточкой. Все стремились поплавать в солёных водах Чёрного моря.
Море обладает удивительной способностью залечивать любые раны, будто смывает тяжесть с наших душ мягкой своею волною. Я с детства люблю носить тельняшку. Считалось, что тельник раньше во времена пиратства был своего рода оберегом.
А ещё на море и в дельфинарии я любил наблюдать за дельфинами. Дельфины были как пришельцы из космоса. У них такие красивые и совершенные тела. Была изумительная грация во всех их движениях. Но самое поразительное: они посылали людям удивительные сигналы, и люди, не различая деталей, очень хорошо понимали, что хотят животные. У дельфинов есть орган, которого нет у людей. А в русском языке нет слова для этого вида зрения, назовем его глюк – посылать необычные, странные сигналы. Все китообразные издают мощные звуки, а отраженный от предметов сигнал они принимают этим органом и видят на километры под водой. Звук дельфины видят. Поэтому они – абсолютно музыкальны.
В юности я запоем читал Джека Лондона. Мне кажется, что человек, познакомившийся с героями его повестей – «Белый Клык», «Белое безмолвие», «Потерявший лицо» и другими, не только запомнит их на всю жизнь, но и не сможет перейти границ, отделяющих человека от зверя. Всех их объединяет гимн автора силе человеческого духа, понятиям чести, мужского слова и поступка, настоящей дружбе. И все его книги учили нас жить, а не существовать.
Моё творчество.
С детства я вёл лоцию – дневник «Записки мальчика с приключениями». На его листках я записывал все, что видел и узнавал у Черного моря. Я был весьма скромным и застенчивым мальчиком, но наблюдательным.
Бывало, загляну в галерею Айвазовского, а там море в красках на полотнах мариниста плещется: «Девятый вал», «Гнев морей», «После бури», «Гурзуф», «На рейде». Выберу одну наиболее приятную мне картину и смотрю на нее, представляю себя вроде как участником того, что на этой картине написано. А когда приду домой, то стараюсь изобразить все виденное в тетради с таким расчетом, чтобы одними словами живописать, как, скажем, художник живописует красками. Чтобы человек, сроду этой картины не видевший, мог представить себе все на ней изображенное с полной ясностью – услышал шум волн, запах водорослей, увидел, как переливается цвет морской волны.
Как-то майским вечером я сидел на пирсе и «рисовал» на листке блокнота рассказ. Подошла та самая девочка, которой я давно хотел понравиться. Лена была самой красивой и гордой в классе. Одевалась ярко, броско и тем ещё выделялась из серой толпы одноклассников. Лена в своей розовой курточке спросила, что я делаю? Не поворачиваясь к ней, я ответил спокойно:
– Рисую море.
– Но у тебя нет ни красок, ни кисти, ни холста. Разыгрываешь меня, Айвазовский?
– Нисколько, – невозмутимо продолжал я. – Мои кисти и холст – ручка и бумага, а краски – мои чувства и переданные через мысли, чувства, сравнения, положенные на холст в мой рассказ о море. Посмотри сколько у него оттенков голубого, лазурного…
«Эх, Леночка. Померанцевые блики – это солнца дар великий…» Как же ты мне нравилась тогда, но…
Как я хотел прославиться, чтобы напечатали мой рассказ в городской газете, чтобы все узнали, а главное – она, какой я изобретательный выдумщик. Я даже написал карандашом на листках, вырванных из судового журнала жгучую тайну моряцких происшествий, указал на карте место, где зарыт клад с золотыми монетами. Затем трубочкой засунул в бутылку, залил воском и бросил на песок, якобы, выброшенную на берег прибоем. В костюме пирата отнёс в редакцию и водрузил старинный сосуд, облепленный песком, на стол редактору: « Йе-ха-ха. И бутылка рома!» Думал, заплачет, зарыдает этот старый «капитан пера». Не зарыдал, критик.
Все мои опусы ложились «в стол», коту под хвост, никто и не думал браться публиковать их…
Друзья и наставник.
Мои друзья были настолько разные, но всех нас объединяла детская страсть к играм: лапта, хоккей, карты, ножички. В детстве все друзья были чем-то очень похожи друг на друга, и лишь со временем у каждого стали проявляться явные особенности, как хорошие так и отрицательные.
Гена Крохин выделялся из всех своим аналитическим умом и любознательностью. Тёмные волосы волнами лежали на его большой и умной голове. Пока он не разберёт какую-нибудь игрушку по деталям, пока не выяснит, как она работает, не успокаивался. Потом нам рассказывал про все нюансы конструкции.
Олег Славин – красивый блондин с голубыми глазами, мягкий по характеру, но девочки от него были без ума. Творческий человечек, играл на гитаре и пел песни то Окуджавы, то Высоцкого. Артист по натуре. Порой не поймёшь, то ли играет, то ли на самом деле он такой. Он очень любил одиночество, любил работать сам над собой. Он не ругался, но говорил часто сравнения через слово «жопа» – прямо какой-то ходячий Голожопный словарик. Для него глаголы, суффиксы и местоимения всё через ж…
Лёша Орлов любил поболтать, рот у него не закрывался. Самый толстый из нас, кличка «Пухляш». Всегда причмокивал прежде, чем сказать что-то длинное. Говорил подробномногословное пока не кончалась слюна.
Наша учительница по математике Мария Яковлевна Мохова – мать Виктора, детей не любила, даже отличников. Ей не нравилось всё вокруг, кроме её сына. Все его друзья были для неё просто «говно», а я среди них – самое первое. Я был слегка хулиганистым в школе. От моего баловства доставалось и мне и учителям, которые стеснялись обратиться к милиционеру, а я этим пользовался.
Жизнь по правилам, придуманным другими, скучна. Я стараюсь жить по своим, проверенным, но, не слишком нарушая общепринятых. Однако если в правилах других есть игры, приключения, забавы, с удовольствием соблюдаю им.
В старших классах мы с ребятами перед танцами в школе выпивали для храбрости и куража дешёвое вино. Кто-нибудь предлагал:
– Давай для храбрости бухнём по маленькой!
И мы, где-нибудь по углам школьных пристроек, выпивали портвейн, три семёрки «777» или «Солнцедар», как его называли в народе. Это было «адское пойло», если судить по нынешним временам. Виктора среди нас никогда не было, он сторонился всего ненормативного.
Но с родителями вёл себя скромно и послушно. Когда мой отец узнал об этом, он позвал всех нас к нам домой, налил хорошего вина и строго сказал:
– Пить надо хорошее вино, а не эту «бормотуху», если хотите быть здоровыми. Приходите ко мне, чем где-то под забором пить. Я вам всегда налью и выпьем вместе, как говорят «на троих»! Знаете, откуда эта фраза пошла?
Мы, конечно, не знали таких тонкостей, поэтому отец с удовольствием разъяснял молодежи:
– В советские времена мужчине на обед было принято выдавать рубль. А водка стоила два восемьдесят семь. Хочешь выпить – ищи третьего, отсюда знаменитое «третьим будешь?». И даже сдача на сырок «Дружба» еще оставалась. А вот распивать на троих приятнее всего из двадцатиграненного стакана Веры Мухиной – архитектора, нашей землячки из Феодосии.
И мы «бухали» на «троих». Отец продолжал наставлять:
– Кстати, слово «бухать» тоже связано с этим стаканом, который выпускался на заводе имени Бухарина. Людей, которые слишком часто пользовались «бухариками», тоже стали так называть.
Сам отец пил забавно: то с ладони, то с локтя, а то от уха вёл стакан или рюмку, опорожнял и обратно тащил её к уху.
– Как вы так лихо выпиваете, научите нас, – удивлялись мои друзья.
– Для этого надо достаточно упражняться. Вы ещё маленькие. Надо немного подрасти, – поучал он. – Я учился долго, выпивая свою первую цистерну. Но не курю и вам не советую. Не курю, но рюмку хряпну. Это полезнее, так мне доктор прописал. Упражняться надо во всём. Вот кто меня догонит, тому приз будет?
И мы все бежали за ним по двору через калитку вокруг дома. Но никто из подростков не смог обогнать сорокалетнего мужчину.
– А теперь все на перекладину, – он с подскока прыгал на турник и делал больше десяти подтягиваний. – Каждый по очереди. Делай как я!
Мы сгибали свои тонкие ручонки, но, увы. Дальше шли подъем стула, гири, отжимание от пола…
– Слабаки! Шевелиться надо, – победно бросал гордый наставник моим пацанам обидную фразу и уходил под звук молчаливых аплодисментов. После таких встреч задетое мужское самолюбие заставляло каждого задуматься и понемногу начинали заниматься спортом.
