И не смей поддаваться панике.
Взгляд замылился? – пустяки!
Будут будни и будут праздники,
будут, будут ещё стихи…
Народятся хлебами спелыми,
дай им только созреть сполна.
Ощетинятся строки стрелами,
как в счастливые времена.
Ты пройдёшь потайными тропами –
это будет отважный шаг, –
теми самыми, многостопными,
по которым болит душа.
Будут холод и тьма кромешная –
крепче волю сожми в кулак!
Безнадёжное в неизбежное
превратится: судьба – не враг!
И однажды блеснёт за соснами
вдохновенья живой исток!
Проберёшься лугами росными,
чтобы сделать один глоток, –
и прильнёшь, и напьёшься вволюшку:
запастись бы тем зельем впрок!
Да и много ли надо зёрнышку,
чтоб явился на свет росток?
Ты вернёшься, зарёй целован,
будут жаром гореть ступни…
Не печалься и добрым словом
путь-дороженьку помяни.
Анна
Трио
Даже дома по-волчьи не воется.
Наседай же, тоска, наседай…
Наша песенка, глупая сводница,
ты халтуришь, хрипя «навсегда».
Мы, дворовые панки подросшие,
парни, душу порвавшие вслух,
собирали не залы, не площади,
но с лихвой – местный паб или клуб.
Это было гремяще, пылающе,
до мурашек в ступнях заводно.
Барабан, и гитара, и клавиши –
заодно, заодно, заодно.
Нам остались пустые и сальные
годы пьянства, и ссор, и разлук.
Синтезатор не ловит касания –
лезет дохлый искусственный звук,
ладно, пусть он не дохлый, а раненый.
Барабан, распальцованный бит,
вещей чуткостью эха мембранного –
спотыкается в ритме, сбоит:
ну, ступайте же в бой, неудачники!
где ваш гордый нахальный девиз?!
На гитаре оглохшие датчики.
Это крик превращается в визг –
это струны висят, не настроены.
Это лад я, дурак, не зажму.
Если были мы, то – были трое мы.
Но колотимся по одному.
Будто музыку смяли, облапили.
Разошлись, дураки, не простив.
Из-за ора взахлёб – «кто талантливей» –
этот влился в другой коллектив,
тот раскис от дешёвой публичности
и женился кому-то назло.
Третий выключен, нет электричества,
и вибрато из сердца ушло,
по наклонной сползло, как по маслицу.
Дал кораблик нешуточный крен.
Автор лжёт, ностальгически мается,
допевая убитый рефрен.
У себя эти песни украдены.
У отвязанных, вольных волчат.
И стучат барабанные градины –
по земле чёрно-белой стучат,
это клавиши брызжут ударами,
это давнее мне прощено…
Это вспыхнуло сердце гитарное,
и вибрирует болью оно.
Нет, не трио, а долями, третьими –
стали трое счастливых вралей.
Только так ничего и не встретили –
выше дружбы пацанской своей.
Слишком жёстко повязаны узами,
и не будет суровей суда,
чем угар непричёсанной музыки
и весёлый рефрен
«навсегда»…
Анна
Надина книга
Карманный сборник… примитив плаката,
кричат провинциальные штрихи:
на фоне, значит, моря и заката
курсивом – откровение: «Стихи».
Преамбула: «Пишу родным и близким. Я не поэт, обычный человек. Сейчас работаю экономистом. Сын Миша. Дочка Настя. Муж Олег…». Нашлёпана смешными тиражами вся жизнь её… Как блузочка к лицу… Вся правда в немудрёном содержанье: «Подруге Тане», «Дочке» и «Отцу», «На Новый год», «Апрель», «Собака Бумка» и «Памяти моих учителей», «Н. А.» – весьма загадочные буквы, «Село Покровка», «Мамин юбилей»…
Не декаданс, не пошлая агитка, а просто жизнь: то грозы, то лучи. Тюльпаны посадила на могилку… На Пасху освятила куличи… Под первый ливень бросилась из дома… Отборных принесла боровиков…
Тут рядом с рифменно-банальным вздором, засильем штампов – буйных сорняков, вьюнков цеплючих и репьёв дородных (рыдает в шоке садовод-знаток!), вдоль маленькой просёлочной дороги – порой мелькнёт невиданный цветок…
Домашняя, рабочая лошадка, в строке вселенской крохотный стежок. Не выйдет на концертную площадку и не полезет в местный литкружок (где, к слову, заседают пустомели), в программу, в хрестоматию, в музей… «я только для себя», «я не умею», «не бейте, это чисто для друзей». О малом, о своём словечко молвит, не претендуя и не свысока.
Но в горле ком… Подкатывает море, терзая всеобъемлющий закат, – вся даль, не усмирённая под прессом багряных туч, восстала из неволь… Размеренные строки-волнорезы дробят упрямый вал предштормовой. Подводный ток, непостижимый, древний, устал томиться в штилевом плену.
И слово балансирует на гребне…
И брызгами взрывает глубину.
Анна
Наставница
К таким не клеится слово «старая». Из-под ресниц – до сих пор – ожог.
Я приводил к ней ребят с гитарами, стихийно собранный литкружок.
… И как-то сердце качнётся, стронется, а думал – грязью позаросло. Никоим образом не сторонница того, что дан интернет во зло, и нет поэзии после Пушкина, и только правильный слог высок, и странный сюр бытия в наушниках от мира грешного нас отсёк.
Небольно-резкий урок для каждого. Глотаем, морщимся, познаём. Побудешь с нею – потом не кажется, что эти семьдесят не в подъём. Легко трепещут полукасания. Кромешной битвой кричат лады.
А дальше будет – не угасание и пресловутый стакан воды, который надо подать… наверное (не смейте спорить – таков закон!). Но мы в семнадцать ещё не ведаем про выживанье наперекор, глухой февраль, стариковски зябнущий, где призрак памяти не поймать.
И не? дал Бог ей детей. И взял уже – вон тех, на фото, – отца и мать.
Потёртый шкаф, гобелен с оленями и стайка солнечной хохломы. Компьютер прежнего поколения, но в нём теперь поколенье «мы» – мы станем ярче, острей, сценичнее, мы оперимся – уже прогресс. Утратим глупые псевдонимчики: Морская Мара и Лёха Крест… Поймём, как пафосен вой страдальца, как эпатаж нарочито-лжив. А всё святое – поётся, дарится и никому не принадлежит… Звучанье полно, и слово ёмко – спасенье наших гитарных банд.
Она – как девочка возле ёлки. Шуршит коробка, мерцает бант… И новь ночная. И флёр винтажный, а не таблетки и не кровать.
А что в коробке? Не так уж важно,
пока нам хочется открывать…
Анна
Её Школа
Я была молодой, азартной, всё, что можно, вложила в завтра, в избавленье от нищеты. Неуклонно и незаметно совершалась во мне подмена, и теперь я – всё больше ты.
Гулко-праздничные просторы, классы, ниши и коридоры, башни, лесенки и углы. Наконец-то восторги в прессе – о развитии и прогрессе. Долгожданные похвалы.
Приглушённо горят подвески, люстра спит в благородном блеске, восковая плывёт капель… Попечительские финансы. В Рождество непременно танцы, снежный вальс и царица-ель. Эти девочки, их причёски… на глазах неумело – блёстки, впрочем, ладно уж раз в году. Грациозны, смешны, наивны. В холле звонкое пианино верит в девичью ерунду…
Я – изящных искусств палитра, я уверенный глас арбитра, эталон, идеал поэм. Я – пейзажи в парадном холле (то презент знаменитой школе знаменитого мэтра N).
Я – газонный сорняк с обочин, я последний чернорабочий. Я вмешаюсь, искореню – всё, что лезет штришком, нюансом, глухо звякает диссонансом… от портьеры и до меню.
Я – моложе тебя годами. Где я, кто я, лишь твой фундамент, да глаза твои – зеркала. Вот я глажу твои перила… Вот я всё тебе подарила… Даже то, что не обрела. До?ма – радости всей округи, званья матери и супруги, пошлой скатерти кружевной. В сонме ангелов или вредин, прикативших сюда в карете, есть любые, но нет одной…
