Но все-таки правильно сказала моя приятельница Надя, которая и порекомендовала мне Галину. Психотерапия тот самый хороший наркотик, на который подсаживаешься, когда видишь результат.
Не быть хорошей во вред себе…
Я набираю в два дыхания носом воздух, и это слышно. Так всегда делает мой отец, когда волнуется.
Наконец я проговариваю то, о чем никто не знает. Да и сама я поняла это не так давно.
– Меня рвет, если я злюсь.
Галина не удивляется. Уже хорошо. Значит я не сумасшедшая.
– Раньше я списывала это на кишечные инфекции. Думала, что желудочно-кишечный тракт мое слабое место. Как у кого-то спина или зубы. Но потом заметила закономерность. И поняла это совершенно точно, когда пару раз меня вывели из себя особо нервные клиенты и я блевала в своем кабинете в цветочный горшок.
– Ты часто злишься?
– Нет, очень редко, – быстро отвечаю я, словно хочу оправдаться. – Как только я это отследила, то просто не позволяю себе. И даже решила, что может это мне такое наказание за мою злость или раздражение на кого-то. Потому что мне просто нельзя злиться. Вот меня и рвет каждый раз, если переступаю какую-то черту.
– Тебе кто-то сказал об этом? Что тебе нельзя злиться?
– Ну… мои родители. Не знаю, говорили ли они мне об этом. Может и не говорили. Хотя… – мысленно отматываю назад пленку своей жизни. – Каждый раз, когда я начинала злиться или беситься из-за чего-то, мама высмеивала меня за это. Ее замечания раздражали еще больше, но я не могла ответить. Ведь на маму нельзя злиться. И грубить нельзя. Хотя очень хотелось оборвать ее издевки резко и обидно, чтоб она перестала. Но я давила это в себе и проглатывала. Словно ножи глотала. И свою злость, и ее насмешки.
Ненадолго задумываюсь, прежде чем погрузиться в новое воспоминание.
– Я и правда не помню ни одного раза, чтобы родители при мне ругались. При мне они только отпускали в адрес друг друга пренебрежительные колкости. Это выглядело так, словно они совсем не уважают друг друга.
Только однажды. Я уже была подростком. Случайно подслушала их ссору. Рано утром. В выходной. Проснулась от злого шепота родителей в комнате отца. Я расслышала его фразу, ядовито брошенную матери: «Да кому ты такая нужна!» Видимо, она заплакала. Потому что сдавленно сказала «оставь меня», когда выходила из его комнаты. Наверное, он пытался схватить ее за руку.
Такой эпизод похоже был не единственным. Эта его фраза… И мне кажется, – я говорю очень медленно, словно осмысляю произошедшее много лет назад лишь в этот момент, – что тогда я восприняла ее так, словно отец сказал ее не моей матери, а мне.
1982 год
Мы живем в маленькой квартире. 20 квадратных метров на втором этаже желтого домика так называемой народной стройки. Вокруг дома растут яблони и вишни. А в палисадниках кусты малины, смородины и крыжовника. Напротив дома – сараи. Наш сарай в последнем, третьем ряду. Четвертый ряд – заброшенные. Построек уже нет, только заваленные ветками и поросшие травой ямы подвалов. Родители строго-настрого запретили мне подходить к ним, потому что там можно провалиться. Но я бегаю тайком с приятелями из соседних домов. Замирая от страха, в летние сумерки, мы стоим у развалин и рассказываем про них страшные истории. Мне пять лет, я самая младшая. Мне сыкотно от страха и от своей храбрости, что я с ребятами постарше нарушаю родительский запрет.
Но мы ходим сюда не часто. Потому что здесь любят околачиваться дети из многодетной семьи алкоголиков. Они не боятся и рыскают в поисках чего-нибудь съедобного или того, что можно продать. Человек пять-шесть, худые, оборванные как беспризорники, со злыми, голодными глазами. Говорят, что они мучают бездомных животных. А по отношению к нам, детям из благополучных семей, ведут себя как свора брошенных собак. Смотрят с презрительной ненавистью и всегда готовы броситься, заметив намек на пренебрежение или страх перед ними.
Поэтому каждый раз, когда я их вижу, что-то внутри меня шепчет благодарности за то, что у меня мои мама и папа. И мы живем в чистой квартире с целыми окнами и мебелью. У нас даже есть ковролин на полу. Мама говорит, что согласилась на эту маленькую квартирку при обмене именно из-за напольного покрытия. Он какой-то иностранный, мягкий и теплый, с черно-красно-оранжевым орнаментом на белом фоне. И ни у кого такого нет, потому что непонятно, где прежние хозяева достали такой, – так мама говорит. У нас даже ванна есть на кухне. Родители сделали. Потому что в наших домах ванные не были предусмотрены планом. И все соседи ходят в общественную баню.
В комнате между моей кроватью и папиным раскладным креслом стоит громоздкий радиоприемник на тонких, готовых разъехаться в стороны ножках. А на нем магнитофон «Маяк», в котором крутятся две катушки с коричневой пленкой.
Папа включает его по праздникам. У него записаны песни АББА, Бони М, Льва Лещенко и Муслима Магомаева. А еще отрывок из фильма, когда пьяный дяденька заходит в лифт, здоровается с собакой, а потом попадает в чужую квартиру на Новый год. Не знаю, как папе удалось это записать с телевизора. Не помню. Наверное, я еще не родилась.
К родителям очень редко кто-то приходит. Но когда это случается, папа включает магнитофон, в квартире становится громко и весело. Родители вместе с друзьями ходят курить на крохотную кухню и оставляют меня в комнате. Я крадусь за ними, смотрю через пластиковое стекло двери с засохшими подтеками белой краски на то, как они оживленно болтают в клубах дыма, и решаю, что когда вырасту, тоже буду курить.
Я люблю, когда у нас шумно и играет музыка. Мне становится легко и беззаботно, как взрослым. В такие дни в мою кровь словно тоже попадает несколько капель алкоголя. Я начинаю дурачиться, и родители меня не останавливают.
После праздников мы ходим сдавать пустые бутылки. Папа загружает их в серый мешок из жесткой колючей ткани и вешает его себе на плечо, как Дед Мороз. Я бегу следом за ним. Мне смешно, потому что папа идет, слегка покачиваясь, и бутылки в мешке звенят. С мамой в такие дни можно шутить. Она лениво суетится вокруг папы и одергивает меня, чтобы я не толкнула его случайно, а то он упадет и разобьет все бутылки.
Сначала мы проходим наш квартал домов народной стройки. У каждого подъезда по деревянной покосившиеся лавочке и палисадник с мальвой и золотыми шарами выше меня ростом. Дома выглядывают окнами из-за деревьев вишни и яблонь. Я рву цветы на обочине. Нежно-сиреневый цветок цикория не поддается, я тяну изо всех сил, и наконец он у меня в руке вместе с корнем. Солнце светит в спину, и у меня длинная тень. Я расставляю ноги, чтобы восторженно замычать от их длины на растрескавшемся асфальте.
Мы идем в другой район. Не такой, как наш. Там красные трехэтажные кирпичные дома и хорошая детская площадка. Мы ходим на нее с папой и часто стоим очередь, чтобы покачаться на качелях. А еще в одном из домов есть волшебное окно. Угловое на третьем этаже. На Новый год из него видно самую красивую елку. Мы иногда специально приходим с папой по вечерам смотреть на нее. Вернее, на огоньки какой-то совершенно невероятной гирлянды. А в другое время года там на подоконнике стоят два цветка. Жених и невеста называются. Невеста с белыми мелкими цветочками с острыми лепестками, жених – с фиолетовыми. Тоже красиво.
Прием посуды в следующем квартале домов народной стройки. Мы стоим в очереди в полуподвальное помещение, в котором пахнет прокисшим вином и пивом. На кассе сидит женщина в грязном сером халате, на руках засаленные тонкие перчатки без пальцев. Рядом с ней пара неопрятных тусклых мужиков. Я жмусь к папе. Мне здесь не по себе. Но я все равно люблю ходить сдавать бутылки. Потому что потом мы идем в магазин и мне покупают пирожное «картошка» за 22 копейки. Это самое вкусное пирожное. Вкуснее только орешки со сгущенкой, которые мне иногда везет поесть у кого-нибудь в гостях.
2005 год
– Так что ж ты раньше не сказала?
Мы стоим в пустой курилке. Игорь смотрит на меня совсем без эмоций. Без удивления, осуждения или недоумения. Ничего. Ноль. Мне интересно, он вообще умеет что-то чувствовать? Наверное нет. Его красивое лицо словно маска на венецианском карнавале. Ничего не выражает. Он даже оргазм испытывает никак. Молча. Просто содрогается всем телом и быстро откидывается на спину.
– Я думал, что раз ты в такой фирме работаешь, то у тебя все в порядке с деньгами. Извини.
Он верит сигарету в руках.
– Я помню, сколько тебе еще должен. Я отдам. Ты же знаешь.
Мне показалось или нет, что, подняв взгляд от сигареты, он посмотрел на меня с нежностью? Словно погладил своими нереальными ресницами.
Меня отпускает неловкость из-за отказа давать денег в долг. Хотя мы и проиграли эту ситуацию с Галиной, и я даже написала себе на бумажке текст, который мне комфортно говорить, и выучила его наизусть. Игорю я его не проговорила, а выпалила, словно рюмку водки в себя опрокинула. Так же как после наспех выпитого алкоголя, внутри было мерзко. Но своим удивлением тем, что я могу испытывать материальные затруднения, он словно нажал на невидимую кнопку, и по телу разлилось воодушевление от своей крутости. Вот я какая. Посмотрите. Никто ничего не подозревает.
Игорь думал, что я прилично зарабатываю. Ну как же, я – начальник отдела. Только это так в визитке написано и в должностной. Зарплата моя на две копейки больше, чем у менеджеров. Мой начальник знал, чем мое самолюбие купить. Назвать груздем, чтоб я больше на себе везла. Другие думают, что у меня от мужиков отбоя нет и все выходные расписаны на два месяца вперед. Но только вот те, которые крутые и успешные, словно хорошие гончие на охоте, чувствуют, что лиса только следы путает.
Но все-таки какой же я смогла выстроить себе фасад. Молодец. Все как хотелось. Красивый, высокий, с лепниной и колоннами. С растяжкой над входом: «У меня все супер!»
И ты мне, Игорь, постольку поскольку. Для антуража. Что у меня все есть. И работа, и карьера, и деньги, и мужик. Все как у людей. У успешных людей.
В кабинете психолога
– Мне кажется очень странным, что я почти ничего не помню про свое вполне себе благополучное детство. Я уже начинаю думать, ну может со мной что-то не так? Ведь большинство вспоминает о детстве с удовольствием. И вообще, беспечная пора, бла-бла-бла.
– Давай посмотрим, – кивает Галина.
Я начинаю блуждать в своих воспоминаниях и пытаюсь найти именно те, что подтвердят словосочетание «счастливое советское детство».
– Помню, как смотрела в детстве программу «Время». Когда показывали западных полицейских, избивающих демонстрантов. Я так радовалась тому, что живу в Советском Союзе. Ужас от жестокости западного мира смывался чувством облегчения и ощущения безопасности, что в СССР такое невозможно.
У мамы везде был блат, потому что через нее проходили подписные издания. Книги тогда были в моде. А хорошие – дефицитом. В 80-е же модно было не столько читать, сколько иметь всего Дюма, например, за стеклом на книжной полке. Ну, примерно, как сейчас крутой мобильник. Ты сама, наверное, прекрасно помнишь. Благодаря блату у нас дома были всякие недоступные простым людям продукты.
На меня никогда не повышали голоса. Да и не ругали толком. Вот и непонятно. По словам отца, у нас очень благополучная семья. Он все время это твердит. Но я чувствую, что за тем, о чем помню, есть что-то еще, о чем стараюсь не думать.
– Но что-то ты все-таки помнишь?
– Есть несколько эпизодов. Да.
Я погружаюсь туда. В начало 80-х годов.
Мужской туалет. Стены выкрашены краской такого цвета, от которого не хочется жить. Папа ведет меня к дырке в полу, почему-то сделанной на возвышении, мимо мужчин, стоящих лицом к стене, и закрывает мне ладонью глаза. Но боковым зрением я вижу, что они оборачиваются на нас.
Мы выходим на улицу. В женский туалет стоит очередь. Мне кажется, что все женщины недоуменно смотрят на меня и на папу. А дети – насмешливо. Я боюсь, что на меня начнут показывать пальцем, и хочу быстрее убежать и пойти гулять по набережной. Где меня никто не видел выходящей из мужского туалета.
Мне 5 или 6 лет. И всегда, когда мы по воскресеньям гуляем с папой, я хожу с ним в мужской туалет. А если мне не надо, то стою рядом с ним. Папа боится за меня. Поэтому велит стоять рядом с мужским. Мне неприятно и неловко от взглядов дяденек, которые идут в туалет. Мама с нами никогда не гуляет. Не знаю почему. Когда мы возвращаемся домой, она просто спит или лежит на диване перед телевизором.
Я не знаю, что тогда чувствовала. Чувствовала какую-то неправильность. И что маме, наверное, важнее и интереснее лежать на диване.
Я перевожу взгляд на Галину.
– Нет, подожди-ка, сейчас я смогу сформулировать. Мне казалось, что она словно избавилась от меня. Да. Отвергла. Потому что в детстве я помню только отца. Он всегда был со мной. Собирал, водил, забирал меня из садика и школы, кормил, укладывал спать. Он даже научился плести косички. Я любила, когда он это делал. Осторожно и ласково. Мама нещадно раздирала спутанные волосы и на мое хныканье говорила: «Терпи, казак, атаманом будешь». Я никогда не понимала, при чем тут казаки и я. И зачем мне, девочке, становиться атаманом. Со временем матери было все меньше и меньше в моей жизни. Ее роли выполнял отец. Он утешал меня, когда я плакала. Мать же или делала вид, что ее это не касается, или стояла напротив и смотрела как чужая. Потом она уже казалась лишней в наших с ним отношениях.
Я прощаюсь и уже собираюсь уходить. Подхожу к двери.
– Да, я как-то совсем забыла. Когда мы переехали в другую квартиру, отец спал со мной в одной комнате.
– Но не в одной кровати?
Мне становится не по себе.
– Нет.
1981 год
Папа везет меня на санках. Я смотрю на снег, который кажется волшебным в темноте, выставляю руку, чтобы зачерпывать его, словно воду, когда катаешься на лодке. Он сверкает и кажется чудом. Мы возвращаемся домой от кинотеатра «Современник». За ним есть горка, на которую приходит кататься вся округа. Там всегда свалка из детей, ледянок и картонок. Большие мальчишки на своих длинных ногах катаются стоя. Это катание выглядит бесшабашным и опасным. Я на санках – подальше, с краю, там, где никто не полил водой, чтобы получился лед.
Папа ходит взад-вперед. В коричневом пальто, мохеровом кусачем шарфе и шапке-ушанке. Шапка сидит высоко на голове. Если ему становится совсем холодно, он развязывает уши. И становится похожим на Деда Мороза. Я представляю себя рядом с ним Снегурочкой.
– Оксанушка, пойдем домой. Уже достаточно, – ласково зовет меня папа. Я, конечно, еще не накаталась, но послушно подхожу к нему. Родители любят повторять, что я послушная, а еще у меня толстая коса. Мама добавляет, что у меня нет терпения и что я упрямая. Это в общем-то все, что я пока про себя знаю.
Папа не спеша идет через район красных кирпичных домов. Когда подходит к нашему кварталу, останавливается под фонарем и смотрит на медленно кружащиеся в электрическом свете снежные хлопья. Я ужасно хочу пить. Сначала засовываю себе в рот заледеневшие варежки. Потом воровато поглядывая на папину спину, сгребаю со своих валенок снег и ем его, сплевывая черные ворсинки. Я знаю, что снег с дороги есть нельзя. Он грязный. Я наблюдаю за снежинками и смотрю снизу вверх на папу, кажущегося огромным в свете фонаря. Черное небо и белый искрящийся снег. Чувствую себя как в сказке. И в полной безопасности.
2006 год
С тех пор, как я перестала искать встреч с Игорем, он пропал. Словно и нет его в нашем офисном центре. Как весь тот год, что мы не были знакомы.
И не то чтобы я скучала. Нет, мы, наверное, вместе скучали. Как два ребенка, которых шапочно знакомые друг с другом родители посадили рядом на елке. В надежде на то, что они смогут подружиться. И говорить не о чем, и отсесть друг от друга неловко.
Я не скучала. Я ощущала внутри себя пустоту, которая поглощала меня, укрепляя чувство собственной ненужности. В один из таких дней я написала Игорю смс. Он быстро ответил. Наверное, тоже сидел и скучал.
Это был Старый Новый год, и я спросила, не хочет ли он отметить его вместе со мной. Раз уж Новый год и Рождество он был с родителями в деревне. И хорошо, что он там был. Потому что, если бы он остался в городе, я каждый день ждала бы приглашения отметить праздники вместе. А так хоть смс прислал и поздравил. Хотя нет. Я и так все время ждала. Если не от него, то хоть от кого-то. Только не от своих замужних подруг, погрязших в памперсах и детских пюре.
Ко мне нельзя. Я живу в этой квартире, потому что у меня внешность, вызывающая доверие. А еще благодаря клятвенному обещанию хозяйке, что не буду водить мужчин. Обещание сдерживаю, потому что за такие деньги нормальную квартиру не найти, да и хозяйку – вполне себе адекватную энергичную старушку – обманывать не хочется. Она перебралась на год к дочери, помогать с внуками, квартиру сдает. Если я буду хорошо себя вести, может она еще на год у дочки останется.
Ко мне нельзя. Я ставлю многоточие в смс. Проверяю баланс в телефоне. Пока не о чем волноваться.
Приезжай ко мне. Родители ушли к друзьям отмечать. Будут поздно. А может и завтра.
Я иду в магазинчик на первом этаже моего дома. Нервно шевыряюсь в кошельке, потом покупаю две бутылки шампанского и торт. Игорь все-таки с родителями живет, наверняка в холодильнике найдется что-то посерьезнее на закуску. Хотя я настолько люблю ощущение легкого опьянения, что забываю закусить. В этом моя беда. Нет. Не так. От этого все мои беды и приключения. И расплата похмельем на двое суток и омерзением к себе.
Мы слишком быстро выпиваем шампанское. И, как всегда, именно после второй бутылки игристого начинается самое интересное. На следующее утро я снова просыпаюсь, ненавидя себя, с пустым кошельком и угрызениями совести за свое поведение в ночном клубе. Куда мы пошли на мои деньги. Пустота внутри разрастается до гигантских размеров и разрывает меня. Я еду в безлюдном замерзшем трамвае в свою съемную квартиру и думаю, как дотянуть до зарплаты. И не знаю, когда Игорь отдаст мне свой самый последний долг. Сегодня ночью в клубе я кричала ему в ухо, что мне никаких денег на него не жалко. Я смотрю на сугробы, и больше всего мне хочется лечь в один из них и зарыться в него с головой. Раствориться в белой сказке, запачканной грязными разводами рядом с дорогой. Еще лучше – умереть.
– Больше никогда, – повторяю себе. – Никогда! Господи, помоги мне!
Когда я просыпаюсь после бурных вечеринок, то всегда вспоминаю о Боге. И всегда клянусь ему, что больше никогда! – и прошу его о помощи. Но он не помогает. Просто терпит меня на земле, несмотря на то, что я не выполняю своих ему обещаний. Бескорыстно отводит от меня беду во время всех этих ночных пьяных угаров. Может даже чаще, чем думаю.
Я не смогу рассказать об этом Галине. Позорно признаться в своем пятничном алкоголизме. Все называют это безобидным синдромом менеджера и повторяют, что весь средний класс в России по пятницам пьет. Оправдывая свое пьянство стрессовой работой и чувствуя себя одними из фальшивых хозяев жизни. Которые каждую пятницу могут позволить себе суши, мартини и ночные клубы. Подчеркивая ими свою нормальность и успех в жизни. Я только примазываюсь ко всей этой тусовке своими авантюрами напоказ. Потому что суши могу себе позволить без ущерба для кошелька только раз в месяц. И это стыдно.
По воскресеньям клянусь себе, что больше не буду так проводить уикэнд. Строю в течение недели планы молодой современной приличной женщины – навестить родителей, прогуляться, подышать свежим воздухом, приготовить себе полезный обед, встретиться с институтскими подругами. Но каждую пятницу карусель мнимого веселья затягивает снова. Алкоголь, глупые разговоры, ощущаемые в этот момент почти элитарными, праздник как шабаш, который кажется бесконечным, полумрак ресторанов, темнота и неоновый свет ночных клубов. И невозможно вырваться из этого круга, словно какой-то крючок держит меня в нем. Хорошо хоть сегодня Игорь был рядом. Благодаря его присутствию я хотя бы не обжималась с сомнительными типами по углам клуба.
В кабинете психолога
– На самом деле, я все время об этом помнила. Просто загнала эти воспоминания в самый угол памяти, в который старалась больше не заглядывать.
Сердце колотится, как перед экзаменом. Словно боюсь получить отметку, которая докажет мою вину в чем-то.
Мне исполнилось 10 лет. Нам дали трехкомнатную квартиру в серой панельной пятиэтажке. Чтобы ее получить, пришлось съехаться с бабушкой – папиной мамой. Больше у меня никакой нет. Она заняла комнату побольше, в 14 метров. В ней встал буфет 50-х годов из темно-коричневого дерева с выпуклыми красивыми розочками на верхних дверцах. Этот буфет то, что нравится мне в бабушке больше всего. А еще нежно-розовая шкатулка с крышкой, под прозрачным стеклом которой белые объемные цветы. Они кажутся волшебными, и я думаю, но боюсь себе в этом признаться, что когда бабушка умрет, возьму эту шкатулку. Без разрешения. Просто стащу в суете похорон.
В комнату 11 метров въехал мой письменный стол, купленный по объявлению в газете за неделю до того, как я пошла в первый класс. До меня он принадлежал какой-то девице лет 17, которая лениво демонстрировала нам его, капризно выдвинув нижнюю губу и ящик под полированной деревянной столешницей, полный лаков для ногтей.
Шифоньер с одеждой всей семьи. Маленький узбекский ковер на стену. Мой диванчик и папино раскладывающееся кресло. Это было как-то решено без меня, что папа спит в моей комнате. Я робко спросила, почему не с мамой? Вопрос был глупым. Потому что еще в старой однокомнатной квартире папа спал на раскладывающемся кресле, а мама на двуспальной кровати перед телевизором. В наушниках с проводом. Потому что она долго смотрит телевизор. И папа не может уснуть. Он сделал ей длинный провод, чтобы она могла смотреть телевизор с дивана лежа.
– А почему папа не может спать у бабушки? – осторожно спрашиваю я, надеясь, что, может быть, ситуация как-то изменится, если смогу предложить альтернативу. Внутри все сопротивляется уже принятому родительскому решению. Но я замечаю, что папа перестает смотреть на меня и его тонкие губы превращаются в бледные ниточки. Я чувствую себя виноватой. И не озвучиваю другой вариант. Можно ведь поставить телевизор ко мне в комнату, чтобы мама спала со мной. Мне телевизор не помешает, совсем наоборот. И папа сможет спокойно спать в большой комнате. Но это глупая затея, потому что папа совсем рано ложится, сразу после «Спокойной ночи, малыши», комната проходная, а он спит очень чутко. И даже если мы все будем ходить на цыпочках, все равно будем ему мешать.
Я боялась переходить из старой школы в новую. В старой мне было комфортно, потому что со всеми в классе у меня были хорошие отношения. И мне даже нравилось ездить до нее из новой квартиры несколько остановок на автобусе или троллейбусе.
Транспортная развязка очень удачная, успокаивала себя мама, когда мы получили разрешение на обмен. Еще она говорила, что в райисполкоме или где-то там сидела какая-то гнида, которая не дала разрешение на другой, лучший вариант. И поэтому пришлось согласиться на этот. Панельный дом, все слышно, но зато транспорт хорошо ходит. По нагорной части города. А в заречную мы и не ездим. Нечего там делать. Раз в год на день рождения к сестре мамы – на Автозавод, можно потерпеть поездку с пересадками. А может и хорошо, что они в заречной части. Уж слишком они не интеллигентные.
В новом классе меня как-то сразу приняли. И все девочки хотели со мной дружить. Однажды ко мне пришла пара кандидаток в подружки. Мы сидели на моем диване и болтали. Они спросили, кто спит напротив. Я сказала никто. И покраснела. А зачем он тут тогда, увидев мое смущение, спросили они. Папа отдыхает по вечерам на этом разложенном кресле. Они подозрительно, как мне показалось, переглянулись. Но, кажется, ничего не поняли. Мне было неудобно врать. Но я знала, что должна соврать.
