– На укладку.
– Хорошо, вместе пойдём…
На укладке нас сегодня семь человек. Я, Анька, две полные бледные женщины, которых я раньше не видела, пожилая высохшая женщина лет шестидесяти, Алия – смуглая казашка с хорошей фигурой, но с нехорошим демоническим взглядом. И седьмая Катька Джабраилова. Работает Катька сегодня с растерянным видом, словно не понимает, что она тут делает. Постоянно смотрит по сторонам и за полдня так ни разу не улыбнулась, что очень непохоже на неё.
В начале линии полная женщина. Она сидят у ленты и следит за тем, чтобы печенье не выползало за пределы линии – ехало ровно по струночке и отбирает наиболее плохие экземпляры, кидая их в коробки у ног. Дальше сидим мы с Анькой, Алией и Катькой, собираем эти печенюшки по двенадцать штук и засовываем их в пластиковые коробочки. Эти пластиковые коробочки едут к другой толстушке: она крепит на них крышки, в картонные коробки и кидает их на ленту. В конце стоит бабка (почему такая тяжелая работа досталась бабке?) и собирает эти коробки.
Высохшая бабка в белой майке. Серая отвисшая кожа на руках дрожит как желе всякий раз, когда она поднимает коробку печенья с черной ленты и кидает ее на поддон. Потом бабка нагибается так, что кости зада смотрят в железный потолок. Резким движением фиксирует коробку скотчем и, выпрямившись, хватает тут же подъехавшую новую партию печенья. И так без остановки. Сморщенное лицо становится багровым, блестит капельками пота лоб, белые редкие волосы липнут к скулам. Бабка фыркает, пытаясь их сдуть – не выходит. В свободную секунду она ловит две соломки, мешающие глазам, и фиксирует их за ушами. Те послушно там лежат и не двигаются.
Я смотрю на старуху с жалостью – какая нужда тебя отправила сюда? Тебе бы сидеть на диване, уютно укутавшись в шаль, смотреть сериал и пить горячий ароматный чай, а не вот это все. Тут бабка, словно услышав мои мысли бросает на меня колючий взгляд и поджимает губы. Я поспешно отвожу глаза и больше ее не жалею.
Напротив нас сборка коробок. Девчонка с татуировками дракона и змеи на руках ловко хватает картонные полотна и через секунду в ее руках они превращаются в коробки.
– За сколько она их интересно собирает? – восхищенно говорит Анька, глядя на нее через плечо.
– Щас засечем время… Раз!.. Раз!.. Ей богу, за одну секунду! ну Машка – жонглерша!
Катька смотрит на Аньку и шипит:
– Работайте!.. Если не успеем до конца смены сто коробок собрать, начальство вздрючит!
– Мы и так работаем! – буркнула Анька и многозначительно посмотрела на меня.
К часу дня бабка бросила последнюю коробку и выдохнула:
– Все! Я на обед.
Катька Джабраилова хищно повела крупным носом в сторону бабки, словно пыталась унюхать что та принесла на обед.
– А коробки кто будет складывать?
– А меня не е..т, – буркнула бабка, победоносно глянув на "зеленую" нашу бригадиршу: все чувствуют "зеленость" новоявленных бригадирш и все подсознательно ощущают потребность прощупать компетентность и характер новоньких бригадирш. – у меня по закону обед.
– Так людей не хватает! – взвизгнула Катька ей в потную натруженную спину, тем самым не пройдя проверку. Бабка, даже не обергнувшись, показала тонкий среднйи палец.
Алия встала со стула и пошла на место бабки, Катька вздохнула с облегчением и принялась с удвоенной скоростью хватать печеньки с ленты и засовывать в противно трещащие коробочки.
– Придется по одному ходить сегодня. Даже на подмену нам восьмого не дали, – шепнула я Аньке.
Вдвоем ведь всегда веселее бегать в курилку.
Единственная лавочка в курилке была занята тремя грузчиками в синих грязных бушлатах.
Возле мусорного бочка, сгорбившись, одиноко стояла Жонглерша и «сосала» айкос.
– Где ты так научилась коробки быстро собирать? – спрашиваю я у Жонглерши. Та ухмыляется в облаке дыма. Щурит глаза, в уголках которых собираются ранние морщинки.
– А так, двухлетний опыт.
– А как ты тут два года выдержала?
Куртка у Жонглерши нараспашку. Под ней плоская грудь. Девчонка дрожит, но полы куртки почему-то не запахивает.
– Ну как… Сначала в дневную работала, потом надоело все: бригадирши эти, крики, рев. Пошла в ночную работать. Ночью тут намного спокойнее, потом снова в дневную начала выходить – разнообразие. Тут главное – скорость и никто кричать не будет. Хотя нет, все равно повод найдут.
Жонглерша нервно улыбается и поглядывает на телефон. На перекур дается не больше пятнадцати минут. Два перерыва по пятнадцать минут, один тридцать на обед. Хотя пока ты оденешься, спустишься на первый этаж, обогнешь длинное здание «конфетной» – конфетного цеха, доберешься до курилки, глядишь – уже минут семь из твоего законного перерыва жадно высосано дорогой.
– А в другое место почему не устроишься?
Жонглерша бросает на меня прищуренный взгляд:
– А ты?
– Ну я-то временно тут.
Она расхохоталась, обнажив съеденные маленькие зубки:
– Ха-ха! Бабу Машу знаешь же?
– Кто такая?
– Ну у вас сегодня коробки укладывает. Она рассказывала, что лет восемь уже так «временно» работает. А что? Можно и дневные и ночные смены брать и платят раз в неделю стабильно. Удобно!
О, да у нашей бабы Маши поклонница. Я вспомнила желейную кожу на руках старухи, ее распаренное лицо и законный обед в 13:00, который хотела отнять Катька Джабраилова. Еп…
Жонглерша вытащила короткую сигаретку из устройства и кинула его в мусорный бак.
– Я привыкла тут, – снисходительно сказала она, – в других местах ещё меньше платят.
Я бросила окурок в бочку и собралась идти, тут из-за угла вывернула Анька с подозрительно радостным лицом.
– Стой, – кричит мне, – линия сломалась. Пока починят, обкуримся до смерти.
– Ура!
Если ломается оборудование на заводе, то, как правило, на устранение поломки требуется времени никак не меньше часа. Пока найдут вечно где-то пропадающего мастера, одного на все цеха, пока тот придёт, разберётся что к чему, утечёт уйма времени.
Жонглёрша с завистью глянула на нас и бросилась в свой цех собирать коробки.
Три грузчика одновременно подняли задницы с лавочки и та радостно скрипнула. Мы с Анькой ринулись к ней.
Время было 14:30. Повалил снег хлопьями, вокруг все стихло и в мою душу проникло радостное предчувствие часового «ничегонеделания». Сейчас мы покурим с Анькой и отправимся на обед, а после обеда можно ещё покурить, к тому времени починят «линию», а там уже и до конца смены рукой подать. Отличный день!
Но в эту секунду из-за угла вынырнула та, которую мы никак не ждали сегодня увидеть и которой мы были совсем не рады. Бригадирша Галька Семиярова, на голове у нее пышный рыжий парик, сама она полненькая, маленькая и милая, на первый взгляд. Голос у Гальки, как у отставного офицера – крепкий, громкий, уверенный. Офицерские замашки проявляются ещё перед началом смены, когда она громогласно объявляет, кто в какой цех был распределен. Распределители эти, коих никто не видел и никто не знает, имели на нас – рабочий люд почти судьбоносное влияние. Только от них зависит, будешь ли ты почти на улице на холодном складе разбирать толстые упаковки картонных полотен, кутаясь в грязный бушлат – свою куртку жалко ведь пачкать. Или ты попадешь в конфетный цех, чистенький и вкусно пахнущий. В конфетном цехе работа идет размеренно, скорость «линий» настроена на щадящий режим и конфетки едут медленно – втроем там и делать нечего, не то что семерым, потому и конфетоукладчицы ходят медленно, курят с удовольствием, обедают по часу и вообще радуются жизни, не в пример остальным. Попасть туда на смену мечтает каждая из аутсорсов. Или на термоусадку – там работа кипит нервно, весело и матно.
Но самоё страшное даже не это. Самый треш это попасть по распределению на завод по производств полуфабрикатов, который находится по соседству. Целый день ты лепишь из холодного фарша котлеты, ощущая себя тупым ребенком, который пришел сюда, чтобы восполнить утраченное время в песочнице. Берешь дурацкие формочки, суешь туда холодный и противный фарш и шмякаешь об стол, чтоб на выходе получилось романтическое жирное сердечко, упаковку которых купит какой-нибудь старичок по акции в Пятерочке, пожарит и без всяких эмоций проглотит и скривится от того, что котлета ему недостаточно вкусная. Нахрена ему это сердечко? О чем думают технологи: что старикашка умилиться котлетке, уронит слезу и в порыве чувств не заметит в сердечке львиную дозу сои и муки? Маркетинг, блин.
Пока ты засовываешь серый, липкий фарш в формочки позади тебя не закрывается дверь в холодильную комнату: рабочие постоянно везут туда горы свежеслепленных пельменей, котлет, вареников, обратно вывозят замороженные на фасовку, а ты стоишь в трех метрах и вся трясешься. Ноги трясутся от холода, задница трясется от холода, живот трясется от холода, посиневшие губы трясутся от холода и все тело порывается бежать, но непослушными задубевшими руками ты, как идиотки кусок, шмякаешь и шмякаешь сердечки об стол. Шмяк-шмяк, шмяк-шмяк. И ещё десять женщин: шмяк-шмяк, шмяк-шмяк! Потом эти десять женщин сидят в курилке (слава богу, что не на улице) та у них в здании – комнатка 8 на 8 с вытяжкой, которая никак не помогает. На четрырех лавках у четырех стен, в густом облаке дыма, в котором даже подкуривать сигарету не нужно – подышишь и уже накурился,отдыхают и смотрят друг на друга в немом отупении десять истинных созидательниц. Остальное человечество покоряет космос, строят небоскребы, программируют роботов, учат музыке и математике. А в какую жертву кинули себя эти десять женщин? Какую силу воли надо иметь, чтобы без тени улыбки смотреть друг на друга и строить из себя серьезную женщину, после того, как несколько часов подряд, подобну двухлетнему карапузу, шмякала в пластмасовых формах котлетки?
Ешь, старик, и не кривись! Помни, что для того, чтобы эти нашмяканные сердечки появились у тебя на столе, кто-то пожертвовал учебой в пединститутах и педколледжах, чтобы лепить тебе в сыром и холодном помещёнии бюджетные котлетки.
Но, пожалуй, я отвлеклась. Из-за угла вывернула Галька Семиярова, истинная бригадирша, настоящая по крови и уставилась на нас так, как будто застала за каким-нибудь непотребством. От ее пронзительного взгляда я подавилась дымом второй сигареты и поспешно кинула окурок, словно мне тринадцать лет и словно Галька Семиярова моя классная руководительница.
– Вы чего это тут расселись, блять? – проревела она, – Вы охренели совсем?!
Анька подскочила, как ужаленная, и с перепугу начала заикаться:
– Дык?.. Как? Ли…линия сломалась же!
Галькина голова затряслась, а вместе с ней и ее фальшивые рыжие кудри.
– Ну и что? Ваших всех на «котлеты» перевели! Бегом туда!
Я решила прояснить ситуацию.
– Так мы ещё не обедали вообще-то!..
– Просрали вы свой обед! Нехера тут было рассиживаться!
Анька ловила ртом воздух, не в силах понять, что она сейчас больше боится – Гальку-бригадиршу или реальную угрозу остаться без обеда. Я-то точно знала. Сжав кулаки и набрав побольше воздуха в грудь, я пропищала прямо в пылающее гневом лицо бригадирши:
– Мне нельзя без обеда, у меня пониженный сахар и сорок девять килограмм весу, так что извините, но я сначала пообедаю!
Тут и Анька, наконец, обрела способность говорить.
– Да! Обед – это наше законное право!
Галька с секунду размышляла и по ее внезапно потеплевшему тону стало понятно, что ее бригадирское чутье безошибочно подсказало ей, что тут надо бы чуть-чуть уступить:
– Ладно, на обед вам пятнадцать минут и марш на «котлеты»!..
Обед я свой ела нарочито медленно и чинно, как английская королева, не обращая внимание на ужас в глазах торопливо жующей напарницы. Хрен тебе, бригадирша, – думала я, – ты считаешь, что все должно быть по-твоему? Что мы должны тебе подчиняться, как узники концлагеря? А фигушки! Буду специально долго обедать, как и полагается нормальному человеку. Какое вообще ты имеешь право решать, сколько мне требуется времени на обед?
Анька быстро прикончила свою лапшу с мясом и недвумысленно поглядывала на меня и на мой наполовину съеденный плов. Я вздохнула и ускорилась. К чему этот бессмысленный бунт приведёт? Аньку и меня просто оштрафуют. Аньку жалче, поскольку она совершенно не при чем.
Как только я доела обед, мы пошли на ненавистные котлеты, благо, что прошло уже полдня и морозится там мы будем не так долго, чем, если бы с восьми утра зашли в цех полуфабрикатов.
Нашмякав котлет, в 19:40 мы стояли у мойки и пытались смыть с рук животный жир. Куда там! От холодной воды он застывал на руках, чересчур жидкое мыло не хотело пениться и на ладонях оставался белый налет. Яростно вытирая руки полотенцем, Анька поглядывала на меня – давай, мол, быстрее. Мы бросились в раздевалку, быстро переоделись и, толкаясь с десятком полуголых тел, торопящихся, как и мы, домой, выползли в коридор и выскочили на улицу.
Мокрый снег облепил «лагерский» двор, серые здания почернели от влаги. Ветер кружил, лез под куртку, облизывал ледяным языком шею. Толпа жалась к запертым дверям проходной. Кто-то, осмелившись, постучался. К стеклянной двери подошел толстый охранник, повернул ключом в замке и распахнув, рявкнул:
– Чего долбитесь?! Восьми ещё нету.
Хватив холодного воздуха ртом, охранник тут же захлопнул дверь.
– Так холодно же!.. – пискнула чья-то фраза и ударившись о стекло, сползла вниз, так и не долетев до ушей охранника.
– Сколько сейчас? – стуча зубами, спросила Анька. Я вытащила телефон из кармана. На светящийся экран тут же спикировали снежинки.
– Без десяти.
Ровно в 20:00 тот же охранник открыл дверь и толпа тут же заполонила холл проходной.
– По одному!.. Не напирай! – гудел охранник, заглядывая в сумочки, пакеты, рюкзаки и выпуская на волю смиренных работяг.
– Можно побыстрее, пожалуйста? На маршрутку опаздываю, последний в Тресково в полдевятого уходит, – взмолилась дородная женщина, постоянно шмыгающая мясистым носом. Охранник замер с цветастым пакетом в руках и словно назло стал методично ворошить содержимым этого пакета. Не спеша отдал, нажал кнопку пропуска, лениво взял в руки рюкзак следующего работяги.
– У-у-у, сука… – тихо прошипела опаздывающая на маршрутку женщина. Я мысленно согласилась с ней.
