Эл. Яскелайнен "Золотой череп"

Глава 3

Крип проснулся – спустя пять минут, после того как погрузился в чернильный сон, такое было у него "последствие", чаще люди рождались без руки или ноги. А Крип – со сбоем в башке. Засыпал где попало – нарколепсия, говорят.

До имплантации контроллера он вырубался на час, а придя в себя обнаруживал, например, что застыл в шаге от выбитого окна, коими изобиловали здания-гиганты Старого города. Смутно помнил теплые руки матери, гладящие его, незадолго до того, как над ним вспыхнет подсветка операционного стола. Теперь он изредка отключался, теряя пять-десять минут. Мать осталась в Старом городе, там, совсем недалеко от их квартирки в небоскрёбе опустилась Божья Длань, так она говорила. И в тот день все изменилось. А что изменилось – он все равно не понимал. О сложных мыслей всегда пухла башка.

И мир изменился. Но Крип, а тогда ещё полугодовалый, тряс погремушкой, лежа в ветхой пластиковой кроватке. Яркий свет заполнил все вокруг. Свет переставил, как кубики, основы мироздания, разрушил сотни небоскребов и ушел. А Ян, теперь – Крип, остался. Пара кубиков переставлены оказались и в нем.

Крип потряс головой, вокруг не было ни света, ни толком воздуха – типичная улица-тоннель Нового города, Нижнего района. Многослойный палимпсест плакатов на стенах, голопроекторы вдалеке зазывающие в кабаки, шебаршенье крыс над головой – там, в переплетении труб, проводов и покрытых патиной коробов вентиляции. Все это хозяйство, как натруженная жила Города, тянулось вперед и во все стороны. Крипа всегда это завораживало.

Он, собственно, толком не умел думать, но, когда брал в руки карандаш – лихо рисовал, радуясь чувству освобождения, которое появлялось, когда карадаш касался какой-нибудь пластиковой обертки – бумага для него дороговата, а цифровые планшеты Крипу тем более были не по карману. Местные торговцы изредка заказывали у него наброски постеров, вывесок и прочую мелочь. На пиво и крышу на головой ему хватало. И на лапшу, разумеется – куда без нее.

Старик китаец из лапшичной помахал ему рукой – лысина деда сияла пурпуром от голопроектора – красный дракон поедающий лапшу, Крип особенно гордился этой работой. Старик регулярно кормил его отличной лапшой с крилевыми шариками и дешевым пивом. Желудок уличного художника подпрыгнул и заурчал, напоминая о себе. Почесав пятерней белобрысые космы Крип в своей ленивой, расхлябанной манере побрел вперед.

Вдруг защипало, зажгло – кожу на затылке и спине. Он замер. Теплый, точно наполненный каким-то местным газом, вместо кислорода, воздух – совсем скис и встал колом в глотке. Крип хотел было побежать. Но это, что неслось на него сзади, лишало сил.

Медленно, точно в старых снах, где он чаще всего плыл сквозь фиолетовый океан, начал заваливаться вперед. Нечто пронеслось мимо, Крип краем глаза видел движение – сероватое и клубящееся, дымный призрак – зажмурился, сжимаясь в комок. Теперь, оно оказалось спереди, зазудели лоб и руки. Которыми он оплел, схватил себя, что было сил, тёплое заструилось вниз, по лицу. Это чувство вдруг ушло. Старик китаец лопотал над ним на смеси кантонского и английского. Потом стал отнимать руки, судорожно впившиеся в лоб Крипа – отросшие ногти вырыли кровавые борозды в бледной пористой коже.

Все больше людей вокруг, поднимают его, гомонят, несут.

Оно ушло? Щелк! Наступила угольная – бессознательная чернота.

Крип плыл по фиолетовым волнам, тело было особенно лёгким и плыть было легко. Как никогда прежде.

Глава 4

Здание управления, выстроенное в готическом стиле наводило на меня тоску.

Соседнее тоже, на нем ветер трепал жёлтые ленты, прикрепленные к головам гаргулий, одна из них смахивала на уродливую Фемиду, ибо лента завязала ей глаза. Видимо там и повис помощник Рейнольдс. Машина кольнула меня, слайдами висящего тела, открытого рта и шипением горячего золота, запах жареного. Визг тормозов, автоматика остановила Кадиллак в футе от чугунного заборчика Управления. Я проморгался и вновь глянул вверх и налево – пусто, слайдов нет, только настырный ветер треплет ленты.

В управлении было непривычно тихо и безлюдно, сновали изредка приземистые роботы и такие же безликие клерки-юстициары. Дверь в кабинет Рейнольдса раззявила пасть – за столом стояла фем-дроид одетая горничной , она с дежурной улыбкой на сером глянцевом лице сметала в коробку вещи покойника.

Слитным, нечеловечьим движением она обернулась ко мне, фиолетовая улыбка промурлыкала: Ооу, Детектив по особым делам Розальски, чем могу служить?

На кукольном лице изобразилась кокетливая гримаска. На столе, позади робота остался только портрет какой-то женщины в старой деревянной рамке. Никогда не видел ее с Марком, хм.

Я развернулся и вышел, позади одиноко клацнул в мертвецкую коробку портрет.

В коридоре на меня вихрем налетела туша Хеймана. Он затряс меня за плечи, выпуская клубы сигарного дыма и выплевывая слова: Розальски, выглядишь будто восстал из мертвых, всмысле воскрес! Ну, старик, тут все …

Взяв меня под руку толстяк поволок меня по коридору назад, мимо кабинета, где робослужанка, кокетливо оттопырив внушительный зад выскребала ящики стола, как патологоанатом чье-то нутро.

Второе убийство – пыхнул дымом профиль Хеймана.

В городе вечно кого то убивают, – парировал я.

Да, но мне после того как Рейнольдса угостили горячим, пришло указание из Центра, взять на контроль. А моя лучшая ищейка ты – алкоголик Розальски. Исполинский клуб сигарного дыма с этими словами, казалось, обволок все Управление.

Я тоже тебя люблю, старик.

Втянутый на огромное сиденье прокурорской машины я хлопнул дверью, прищемив плащ. Хватка у толстяка надо сказать, была железная.

Робот-водитель, без лица, "поглядел" на нас зеркальной панелью и взял под козырек.

Прокурор раздражённо махнул рукой. Машина грузно покатилась.

Пол, отцепись. В ответ Хейман непонимающе поглядел на меня – давненько я не видел у него таких глаз, как у замученного пса. Хватка исчезла.

Остаток пути мы ехали молча. За окнами плыли то заброшенные небоскребы, то модные здания в стиле ампир и ар деко, то неоновые вывески кабаков. Последних становилось все больше, пока их сияние не заполнило все вокруг.

Приехали, – устало сказал прокурор и мешком вытряхнулся на тротуар. Потухшая сигара печально висела в уголке рта.

Плевок и привычное рычанье: Ну что уставился, вылезай!

Я выбрался наружу, заметив что запачкал прижатый дверью плащ.

Из двери паба "Кровавая Мэри" вяло тянулся дым. На вывеске красная голографическая женщина, напоминающая мне древнюю Кармен, мерцая, манила прохожих в дымящийся провал двери.

Пожарный и полицейский поняв, кто выбрался из черного авто – вытянулись во фрунт.

За широкой спиной прокурора я спускался вниз – в самом пабе будто остановилось время, настоящая деревянная стойка, столы, старинные камеры наблюдения по углам. Лысый крепыш бармен, с протезированной рукой вытирал стойку. Время в баре не двигалось, а вот хлопья пожарной пены были повсюду, они громоздились и на старинных бутылках позади бармена, даже на его лысине. Он, заметив мой взгляд, смахнул пенный клок на пол. Протез еле слышно зажужжав указал на двери туалета, откуда все ещё тянуло дымом и жареным.

В туалете все тонуло в пене.Патрульный, в броне и с тяжёлым автоматом, изобразил "смирно" и поскользнувшись на пене лязгнул оружием об стену. Машина нарисовала мне картину, как вылетевшая из ствола пуля, рикошетом сносит голову прокурора забрызгивая меня фаршем прокуренных мозгов.

Штуки у нее такие. Как я отличаю эти "шутки" от пророчеств? Наверное никак. Просто сегодня Полу Хейману повезло и боек не клюнул в патрон.

Я прокашлялся и, отодвинув прокурора, прошел к закопченой кабинке без дверей. Изнутри, на опаленном унитазе сидела женщина, точнее, то что от нее осталось статуя покрытая золотой коркой, с прогалинами обугленной плоти. Золотой череп смотрел на меня глянцем глазниц. Повидав всякое, я остолбенел, также остановившаяся Машина не посылала видений.

А потом обдала меня оглушительной волной жара и темноты. Как если бы огонь был чёрен.

Вижу себя сверху – медленно валится нелепая кукла в плаще, теряя шляпу в пене. Пена почти смыкается над бледным костистым лицом и бежевым плащом. Невидимыми пальцами я впился во врЕмя и потянул его на себя. Оно наощупь как резина, чертовски плотная и тяжелая дрянь.

Время сначала растягивалось, искажалось и нехотя будто пошло вспять. Я ощущал как ногти начинают отделяться от своих привычных мест. Звон в ушах усилился и вот, мое тело встает, как мертвец из древнего кино и спиной вперед уходит из кадра. Тащу сильней – кажется, что пальцы с треском растянулись как подсохшая резина, откуда-то издалека притащив неуступчивую массу прошлого. Перемотка остановилась, когда две женщины оказались возле зеркала. Лицо одной – красивое и обеспокоенное. Вторая оборачивается и оскаливает на меня позолоченный череп. Опять волна удушливой тьмы и ужаса. Снова падение. На что-то мягкое, листья что-ли?

Дерево – старое как мир. Я чувствую его присутствие, оно пропускает ростки сквозь мой череп. Иггдрасиль.

Машина тихо урчит, а листья смолисто липнут к ней сквозь кости.

Деревянная древняя стойка. Напряжённое лицо прокурора чуть поодаль. Я лежу щекой на стойке. С трудом отлипаю и озираюсь. Вокруг уже куча равнодушных завсегдатаев заняты своими делами, пена почти стаяла. Хейман сидит в моей шляпе и уже, кажется, изрядно пьян. Я снимаю с него шляпу и водружаю ее себе на голову. А простоволосый прокурор большими глотками допивает пиво из кружки.

Долго ж тебя пришлось ждать, спящая красавица. Я уж думал, ты там сдох. Даже бот-врач ничего не смог сделать.

Вздохнув он с шумом тянет остатки пива из кружки.

Есть свидетель и я найду её. Когда-нибудь.

Прокурор фыркает в кружку: Местные алкаши все как один ничерта не помнят, а сраные камеры работали, наверное, в прошлом веке. Я уже спешу сквозь гомон завсегдатаев наружу. В другой бар.

Глава 5

Из одного неонового пьяного моря в другое, один бар за другим, робо, мужские, женские лица, лица скрытые масками, табачный дым и шум. Я сбился со счету. Мешанина из виски, пива и каких то ещё субстанций вдруг утихомирила Машину, она дремала, оставив меня в покое. Лица что-то говорили и сливались в одно....мое лицо в зеркале, в туалетной кабинке кого-то тошнит. Уф, холодная вода немного отрезвила – на улице сырой воздух города показался чистейшим.

Наверное этот, на сегодня последний – бар с "вывеской", намалеванной белой краской на стене. Она лаконично гласила:"БАР" и завершалась стрелкой, указующей в подвал. Охранник в старинной силовой броне кажется, спал. Внешний динамик выдавал приглушённый храп. Повесив шляпу на покрытую царапинами стальную голову охранника я пошатываясь, побрел вниз по лестнице.

В баре гремела древняя рок-музыка, клубился дым и было почти ничерта не видно – идеально. Освещённая слабыми огнями стойка бара была пуста. Посетители гурьбились возле музыкантов – не считая женщины в строгом костюме, но уже слегка расхристанном и группы молодых обормотов со светящимися волосами торчком. Женщина бросила на меня взгляд, тоскливый и затравленный. Лицо было точь-в-точь как из древних кинокартин, которые сейчас смаковала богема. Сходство было таким, что в голове машина затрещала музейным кинопроектором, а отдаленный голос что-то сказал (отец?). Кажется вот она, мой свидетель. Но могу ли я быть уверенным, что Машина шутки ради вытащила это лицо из тех самых киношек? Никак не могу, я ей, бляди, доверяю. Уверенность – в нашем деле иллюзия, чтоб ее мать так.

Я точно видя себя со стороны, подсел и поправив волосы, заказал два виски, себе и даме. Потом ещё два и ещё. Робот-подавальщик был таким древним, что на четвертой порции его заклинило – металлическая рука с облезлой позолотой замерла, зажав бокал. Мы до сих пор не сказали друг другу ни слова. Она нетвердо привстала на барном стуле и выудив соломинку из недопитого кем то коктейля, резво втянула порцию. Улыбнулась, наконец.

Цветастых молодчиков я из виду упустил, а зря – рывок и мое тело упало в летящие со всех сторон кулаки и ноги – налетели со спины.Свернулся в клубочек. Тряхнуло раз – видимо огрели стулом, треск и щепки. Да какого черта, спрашивается?!

Время вдруг загустело запоздало заработала Машина, я нащупал в недавно пустой руке шершавую рукоять старинного револьвера – бах, бах! Двое самых ретивых свалились, держась за ноги. Кряхтя – поднялся с грязного пола. Музыка стихла – толпа напряжённо молчала и смотрела на меня, на нас двоих в круге света над барной стойкой.