Валерий Андреевич Рыженко "Книга абсурдов и любви"

– Ты, мать, дай мне ещё денег, – сказала Ляптя. – Я так лучше буду думать, как завтра получить хорошую характеристику.

– Нужно тебе имя сменить, – сказал батько, – в городе оно не звучит. Ляптя вляпалась. Какое имя хочешь.

– Виктория, – рубанула Ляптя. – Победа. Вика. Только быстрее меняйте моё имя, а то через три дня придётся уже ехать.

Битва за характеристику

Ляптя вышла к родителям, когда в посадках, вздрагивая от ленивых гудков тепловозов, просыпались акации.

Батько смотрел на гармошку. Он мог выжать барыню с переборами в самом критичном состоянии, но не идею, как получить дочке от директора хорошую характеристику. Мать листала жизнеописание святых. В библейском фолианте были отличные аттестаты. Родительница пошла бы даже на кощунство: вписала бы дочку в «Библию». Директор скорее наложил бы на себя руки, чем подписался под святой Ляптей.

– Ну! – Ляптя нацелилась на батьку. – Что за ночь придумал?

– С утра не ходи. С утра хороших характеристик не дают.

Ляптя нацелилась на родительницу.

– Пусть батько напишет письмо генералу, с которым воевал.

Мать посмотрела на фотографию. Батько в шинели с измождённым лицом. Поискала и генерала. Генерала не было.

– Так, – констатировала Ляптя. – давай, мать, мои похвальные листы за первый класс. Я директора идеей прижму.

К школе – двухэтажному зданию, похожему на гигантский спичечный коробок, – Ляптя направилась в полдень. Она сориентировалась на батька. В этот час похмелье уже не мучило родителя.

На ступеньках Ляптя попала в разжиженный след вчерашнего выпускного банкета и проехалась спиной по ступенькам, как по стиральной доске.

На бледно – голубенькой стене директорского кабинета висела карта с красным кружочком, где находился институт, и с точкой, из которой Ляптя должна была выехать с отменной характеристикой.

– Читай, – сказал директор и поплотней загрузился с лысеющей головой в коричневое кресло, оббитое свежей кожей, но на проржавевших колёсиках.

Характеристика напоминала инвентарный список старых вещей.

Директор начал просто: за десять лет государство израсходовало на Ляптю большие гроши. Ляптя начала ещё проще:

– А какие бабки вбухало государство в вас?

На директора государство израсходовало ещё больше бабок. Меньшие заставили б директора плюнуть на учеников и податься из школы.

Директор достал батистовый платок. Ляптя сказала кратко: через час она должна получить паспорт. Директор сказал ещё короче: забирай характеристику и уматывайся.

– Куда? – спросила Ляптя.

– За паспортом.

– Товарищ директор думает, что у начальника паспортного стола не хватает.

– Кто так думает? – тихо спросил товарищ и прошёлся батистом по капельному лбу.

Начальник паспортного стола был свояком директора. Умным и ответственным.

– Умным и ответственным? – уточнила Ляптя. – И этот умный и ответственный выдаёт паспорт человеку, которого нужно сажать в тюрьму?

– Поясни, – сказал директор.

– Уберите это место!

Ляптя ткнула в похищение зерна. Вздохнула, когда на одну инвентарную вещь стало меньше.

– Теперь уматывайся, – сказал директор.

Ляптя вытащила похвальные листы за первый класс. В государственном документе, скреплённом государственной печатью и государственными подписями, речь шла об отличнице Ляпте. Директор согласно кивнул головой. А в характеристике, тоже скреплённой государственными печатями и подписями, о пьянице Ляпте. Директор снова согласно кивнул головой.

– Выходит, что в школе сидят, – Ляптя выдержала паузу, а потом рубанула, – сумасшедшие, которые не соображают, что делают?

– Повтори, – прошептал директор и взялся за самую большую хрустальную чернильницу.

Грамоты были подписаны рукой директора. Рука директора дрогнула. Чернильница, словно камень из пращи, обрушилась на похвальные листы. Ляптя подсунула характеристику, которая превратилась в сплошное чёрное пятно.

– Пиши, что хочешь, – горько вздохнул директор. – Я подпишу.

Четвёртая

Личный самопал

Выйдя на улицу, Ляптя зашла в прилегающий парк с сиренью, присела на лавочку, грустно посмотрела на школу.

– Ну, что подруга. Уезжаю не в хухры махры, а в самый столичный город. Страшновато немного. Батько говорит, что город – это монстр, пожирающий людей, но меня он хрен сожрёт. Подавится. Я стану Викторией. В школе хорошо было. Всё знакомо, а в городе тьма полная.

Она задумалась, потом радостно хлопнула ладошками.

– А чё? Защитимся. Трудно ему написать. Печать пришлёпать. Ни один городской козёл тогда не придерётся.

Она встала и направилась в отдел полиции. Хотелось есть. Дорогой встретила соседку Катерину, которая тащила в корзинке яблоки на рынок.

– Дай яблочко, – сказала Ляптя. – Жрать больно хочется, я тебе потом верну.

– Бери.

Яблоко Ляптя засунула в карман: съем потом.

Дежурный полицейский никак не хотел её пропускать, потому что знал, Ляптя просто так в милицию не ходит, но пропустил, слетев со ступенек от мощного толчка Ляпти.

Начальник полиции: лейтенант Иван Иванович (Посельчане звали его по – свойски Иваныч) тайком опохмелялся в своём кабинете, наливая из фарфорового чайника коньяк в гранённый стакан, когда вошла Ляптя.

– Уезжаю учиться в столичный город, Иваныч, – бодро сказала Ляптя. – Пришла попрощаться и кое – что получить от Вас. Да не зерно. Его Вы своим свиньям скормили, а меня без грошей оставили и в каталажку посадили. Чайком балуемся? – Она потянула носом. – У. Коньячок. Один раз нюхала, когда Вы пьянствовали на свой день рождения в бусугарне. Батько был в стельку, а я Вам играла на гармошке. Вы так здорово отплясывали с буфетчицей, что Ваша жена ей морду набила. Посёлок. Всё друг о друге знаем.

– Ты зачем сюда припёрлась, я тебя не вызывал, – зло бросил захваченный в врасплох Иваныч. – Это не коньяк, а чай.

– Дайте попробовать.

– Здесь не чайная. Говори, зачем пришла.

– Город штука опасная, Иваныч. Там и стреляют, и убивают, воруют, так вот я хочу попросить Вас дать мне разрешение на ношение личного самопала, чтоб защищаться, когда нападать станут. Напишите такую бумажку. Я такой – то такой разрешаю такой – то такой, личный самопал ну и так далее, а потом для крепости проштампуем ещё у нотариуса.

Иваныч дико посмотрел на Ляптю. Она – дружески на него. Минут пять стояла тишина. Хмельные глаза Иваныча внимательно изучали Ляптю. Ляптя одичавшее лицо Иваныча, который не мог прийти в себя от такой – то такой с личным самопалом. Ляптя подсунула лежащие на столе бумажный лист, ручку, печать. Иваныч отпихнул.

– Что Вы отпихиваете, – возмутилась Ляптя. – Берите ручку, пишите и ставьте печать.

– Ты что охренела, мать твою? – прошептал Иваныч, дёрнув полный стакан конька. – Такой – то – такой. Личный самопал при тебе.—быстро спросил он.

Ляптя пододвинулась к столу, Иваныч отодвинулся. Ляптя сунула руку в карман, чтобы взять яблочко и грызнуть. Иваныч побледнел и, сорвавшись с кресла, рванул к двери, истошно завопил.

– Тревога. Меня убивают.

– Да что Вы так кричите. Никто Вас не собирается убивать. Я прошу Вас дать мне разрешение с печатью на ношение личного самопала, чтоб жизнь свою сохранить. А самопала пока нет, но я его за секунду сделаю.

– Я тебе сделаю, мать твою, – и матом, и матом до самой верхотуры. – На пятнадцать суток посажу. Разрешение дай ей на ношение личного самопала. Мотай отсюда, чтоб глаза мои тебя не видели. Ты мне нервы начала подрывать с воровства зерна, а сейчас добить хочешь? Дежурный, – как в колокол ударили. – Выведи её и больше не пускай, чтоб не говорила. Только через свой труп.

– Чокнулся.

.

Берегитесь вокзалов, гостиниц и домоуправлений

Вокзал был похож на купол гигантского парашюта. Ляптя, сменившая имя на Вику, шагнула под его стеклянные, словно зеркальные своды в жаркий летний полдень с фибровым чемоданом в стальных угольниках, на которых играли солнечные «зайчики».

Чемодан тотчас оказался под прицелом человека с номерком 13 на затянутой в чёрную робу груди.

– Чёртов номерок, – прошипела Вика, – но ничего пробьёмся.

Человек ослепил Вику великолепной улыбкой, поставил её фибровый скарб на выкрашенную в зелёный цвет тележку с колёсиками в резиновых шинах, и завязал, словно своё добро. Узел был похож на увесистую, виноградную гроздь.

– Куда едем, мадам?

– Не мадам, а мисс. Мусьё.  Куда надо, туда и едем, – отщёлкнула Вика.

– Да ты с характером!

Так охарактеризовал Вику носильщик столичного вокзала.

– А что, с характером тут нельзя?

– Можно, – добродушный ответ. –  Только тут твой фибровый норов быстро утюгом прогладят.

– А норов у нас не оловянный, господин мусье. На паяльник не возьмёшь.

Вика снисходительно осмотрела носильщика. Человек кавказских кровей. Его Фортуна застряла под вокзальными сводами. Носильщик катил тележку без окриков по пробитому Викой проходу в толпе под величественными буквами на фронтоне вокзала. В поезде эти буквы вызвали вздох облегчения у столетнего деда и слова.

– Ну, вот и матушка наша. Тут и решим всё.

Голос диктора дрожал, когда он говорил о "матушке". Проводница выбрасывала из накуренного тамбура мусор, который грязной шлеёй вился за последним вагоном. Вика стояла у окна, испытывая вулканические встряски сердца, в котором умирали поселковые пепельные посадки и задыхающиеся в пыли морщинистые акации.

Носильщик выслушал историю Вики о тяжбе с родителями, распрях с директором школы, личном самопале, которую она изложила ему, дабы выбить у него мысли об оловянном норове и заикаясь спросил.

– Самопал при тебе?

«Подкапывается гад, ограбить хочет», – подумала Вика. – Ну, держись сволочь».

– Да, – небрежно сплёвывая, бросила она и сунула руку за пазуху. – Возле сердца лежит. Вначале думала положить в чемодан, да долго доставать, а из – за пазухи раз, два и ой, мама, гони гроши, а то дырку сделаю.

Носильщик принял это на свой счёт.

– Постереги тележку, – затравленно бросил он. – Я мигом за грошами.

Минут через пять Вика увидела мчавшегося огромными прыжками, словно кенгуру полицейского, а за ним хлыщущего потом носильщика.